Из первых рук № 7 (175) от 1 марта 2011 года

 

 

 

                                                 Сие                              есть
                                                 заметки эклектические –
                                            поэтические, ностальгические,
                             исторические, географические, реалистические,
                    фантастические, мистические, оккультно-мифологические,
            и прочая и прочая, включая ложную память и смутные сновидения, –
         о том, что всем и так прекрасно известно (но, может быть, и не вполне)

Трудно решиться написать о чём-то настолько знакомом и близком, а при этом ещё и прославленном на весь свет, как героиня (или герой) этих заметок. Употребление её (его) имени стало даже считаться чем-то вроде дурного тона. Примерно то же испытывала Цветаева, когда выдохнула: «О, неподатливый язык! / Чего бы попросту – мужик, / Пойми, певал и до меня: / “Россия, родина моя!”». В том же, видимо, чувстве признавалась и К. Чаниева: «Про Эльбрус написать не берусь: / слишком многими тема рассеяна. / Это то же, что кликнуть: “О Русь!” / после Пушкина, Блока, Есенина»… Ну вот я косвенным образом и проговорился: первое имя горы-героини, героя-великана – Эльбрус.

По одной из версий, название «Эльбрус» происходит от иранского Айтибарес (высокая гора). Но более вероятным представляется его происхождение от иранского «сверкающий, блестящий». От этого же слова происходит и название горной системы на севере Ирана – Эльбурс.

Второе имя мне, пожалуй, довелось узнать ещё раньше: от Лермонтова. Все помнят с раннего детства: «Как-то раз перед толпою / Соплеменных гор / У Казбека с Шат-горою / Был великий спор». (Помню, как смеялся совпадению, обнаруженному в автобиографии «Я сам» Маяковского: «Отец хвастается моей памятью. Ко всем именинам меня заставляют заучивать стихи. Помню – специально для папиных именин: “Как-то раз перед толпою / Соплеменных гор...” “Соплеменные” и “скалы?” меня раздражали. Кто они такие, я не знал, а в жизни они не желали мне попадаться. Позднее я узнал, что это поэтичность, и стал тихо её ненавидеть».

Разумеется, этимология старорусского названия «Шат-гора» мне тогда была неизвестна, представлялось что-то вроде медведя-шатуна. Много позже прочел, что оно происходит от карачаево-балкарского слова шат, чат – ложбина, седловина, то есть означает «гора с седловиной». Но это правильно лишь отчасти. Да, у карачаево-балкарцев есть и такое название горы – Чат тау, Гора с седловиной. Однако Чат и Шат – разные слова, не надо их путать. Шат означает «счастье, благоденствие», а Шат-гора есть Гора счастья.

 

 

Вживую эту самую Шат-гору я увидел года в четыре или в пять, вскоре после того, как был (почти по Высоцкому!) «сослан» из Сибири… на Кавказ. Поясню – для краткости – отрывком из стиха: «Распределенье после института / отцу-харбинцу было не указ: / он в прежний климат рвался! Потому-то / я сослан из Сибири на Кавказ. // Тогда мне вроде стукнуло четыре, / и было мне нисколечко не жаль / переметнуться из сибирской шири / на место съёмок фильма “Вертикаль”». Это, конечно, анахронизм – до съёмок оставалось ещё года два, – уместить в прокрустово ложе размера уточнение «будущих» ну никак не удаётся.

Помню, как «ПАЗик» начала шестидесятых, деловито сопя, взбирался всё выше и выше, как прижимался я носом к стеклу, впитывая непривычно яркие горные пейзажи, их гармоничное разнообразие и то, как медлительно они суровели. Меж тем становилось уже темно, и мы остановились на какой-то странной улочке дома в три-четыре: взрослым надо было подумать о ночлеге. Вопрос решился удивительно (хотя это сейчас представляется мне удивительным, а тогда воспринималось как нечто совершенно естественное): всех нас, то есть человек десять сотрудников отца и матери по заводу «Телемеханика», пригласил к себе очень приветливый человек (мне он тогда показался очень старым: лицо изрезано глубокими морщинами, потемнело). У него была однокомнатная квартира на втором этаже: совершенно пустая комната с сияющим от свежего лака полом. Он её нам уступил, а сам, позже, конечно, после того как были произнесены все полагающиеся в таких случаях тосты, подкреплённые звоном сдвигаемых стаканов, ушёл в соседнюю квартиру, к сестре. У меня, хотя стояло лето, осталось впечатление чего-то новогоднего.

 

 

По-моему, это был самый первый балкарец, которого я видел. Балкарцы (равно как карачаевцы, чеченцы, ингуши) тогда только обустраивались после тринадцатилетнего изгнания с родных мест. Депортированные из-за обвинения в коллаборационизме, они получили возможность восстановить национальную автономию и вернуться на свои исторические территории лишь в конце 1950-х. Поэтому-то, я думаю, никто из знакомых мне балкарцев никогда не отзывается дурно о Хрущёве: как-никак, а родину им вернул именно он. Многие посмеивались и посмеиваются над его обещанием касательно того, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», хотя лично я ничего в этом нового не усматриваю. Про такие «обещания» совершенно трезво написал 19-летний Пушкин: «От радости в постеле / Распрыгалось дитя : / “Неужто в самом деле? / Неужто не шутя?” // А мать ему: “Бай-бай! Закрой скорей ты глазки; / Пора уснуть уж наконец, / Послушавши, как царь-отец / Рассказывает сказки”».

Разумеется, в ту пору я ничего этого не знал, как не знал и того, что никакого «коллаборационизма» на самом деле не было, а имели место – и в этом стойко убеждены многие из балкарцев и карачаевцев – происки Берии, намеревавшегося оттяпать самую высокую вершину Европу в пользу Грузии. Кстати, в этом намерении огромную помощь  оказывал ему Геббельс со своей мощнейшей пропагандистской машиной. Сын, живущий сейчас в Сан-Франциско, в прошлом году писал мне: «Посмотрел несколько геббельсовских фильмов про подразделение “Эдельвейс” и его марш-бросок через Кавказский хребет (“Мы пришли на землю карачаевцев! мы никогда прежде не видели столь дружелюбного народа, и они совсем нас не боятся”, – звучит за кадром, а на экране подростки, одетые по тогдашней моде в эти смешные широкополые шляпы, бегут, спотыкаясь, к немецким машинам)».

Надо сказать, что эти предположения куда обоснованнее обвинений в каком-то сотрудничестве с оккупантами. В вину карачаево-балкарцам Берия вменил неспособность защитить Эльбрус – Приэльбрусье было оккупировано с августа 1942 по январь 1943 года. 24 февраля 1944 года Берия предложил Сталину выселить балкарцев, а их земли передать Грузии, чтобы та могла иметь оборонительный рубеж на северных склонах Большого Кавказа; Кабарде же это было бы «компенсировано» землями Карачая и Черкесии. Операцию провели играючи: после Чечни и Ингушетии всё уже казалось лёгкой прогулкой.

Вот отрывок из докладной Берии на имя Сталина: «НКВД докладывает, что операция по выселению балкарцев из Кабардино-Балкарской АССР закончена 9 марта. Погружено в эшелоны и отправлено к местам нового поселения в Казахскую и Киргизскую ССР 37 103 балкарца; кроме того арестовано 478 человек антисоветского элемента. Изъято 288 единиц огнестрельного оружия. Заслуживающих внимания происшествий во время проведения операции не было. Имел место случай обстрела нашей засады бандой в числе 3-х человек, розыск которых ведётся».

Может создаться впечатление, что действительно существовало мощное бандитское балкарское подполье – 458 человек. Но речь идёт о дезертирах разных национальностей, которым скрываться в горах Балкарии было куда легче, чем на равнине. Да и с дезертирством всё обстояло не так просто, многие из них были из армии, которую руководство бросило на произвол судьбы после разгрома где-то под  Ростовом…

 

 

А в тот достопамятный вечер я впервые услышал (а главное, запомнил) балкарское название Эльбруса: Минги тау. Гораздо позже (лет через двадцать) стал вникать в этимологию. Некоторые возводят это название к слову минг – тысяча, но это, скорее всего, заблуждение. Если бы название действительно означало «тысяча гор», то звучало бы просто как «Минг тау». На самом деле Минги восходит к менги, и если менги хан – это хан ханов, то Минги тау следует переводить как Гора гор, то есть Великая, Вечная гора.

Надо бы добавить, что у балкарцев есть ещё множество имён для Эльбруса: Тейри тау (Божественная гора, Тейри – Бог-Творец, причем не из языческого пантеона, поскольку тенгрианство было, скорее всего, монотеистической религией), Эгизле (Близнецы), Уаз къабакъ (Небесние врата), Жалбуз (Ледяная грива), Джин-падшах (Царь горных духов)… Всех и не упомнишь!

А вот и ещё целая россыпь имён «крыши Европы»: Ельбурус – направляющий ветра (ногайское); Асхартау – снежная гора асов (кумыкское); Альбар (Альборс) – высокий; высокая гора (иранское); Ялбуз, или Ялбузи – грива снега (грузинское); Ошхамахо – гора счастья (кабардинское); Урюшглюмос – гора дня; Кускамафь – гора, приносящая счастье. Но все эти имена даровали Эльбрусу люди. Узнать бы, как именует себя он сам!

Что же было тогда, в самый первый мой приезд в Приэльбрусье, наутро? Насколько я понимаю, это было воскресенье: пятидневку тогда ещё не ввели, стало быть, заводской автобусик выехал в субботу после работы, потому и не добрался до Терскола засветло. Осталось впечатление сияющего знойного, но и прохладного, волнами, дня, память о запахе разогретой хвои и каких-то диковинных кустов, а на сочном, небывало синем небе чётко вырисовывался знаменитый двуглавый красавец – великан Эльбрус.

 

 

Но всё-таки здесь, в Нальчике, мы живём слишком близко к нему, вот в чём дело. Имея возможность приезжать к нему хоть каждую неделю, возможностью этой пренебрегаем порой целыми годами, меж тем как другие, такой возможности лишённые, прилетают сюда каждое лето или каждую зиму.

Ну и, само собой, многое у нас здесь повелось называть его именем! Ресторан – «Эльбрус». Издательство – «Эльбрус». Журналы: на кабардинском зыке – «Ошхамахо» (Гора счастья, то есть опять-таки Эльбрус), на балкарском – само собой, «Минги тау». (Да и на русском языке пару лет издавался бюджетный «Эльбрус», однако в дальнейшем его место заняла «Литературная Кабардино-Балкария»).

Наверное, такое частое поминание горы всуе всё-таки мешает подлинному осознанию, что она такое. Редко вспоминаем, что это всё-таки вулкан, а точнее – двухвершинный конус вулкана, последнее извержение которого датируется примерно 50-м годом нашей эры. И мало кто может, будучи разбуженным среди ночи, сходу отрапортовать, что Западная вершина имеет высоту 5642 м, а Восточная – 5621 м, что разделены они седловиной высотой 5200 м и отстоят друг от друга примерно на три км. Впрочем, этого и не надо: все цифры при необходимости легко узнать в справочниках. Куда сложнее соприкоснуться с ним душой, забыв обо всех дежурных славословиях, давно навязших в зубах.

 

 

Чтобы узнать его так, по-настоящему, надо, наверное, остаться с ним один на один. В группе человек из двадцати это всё-таки не то: да, устаёшь до остервенения, да, каждые десять шагов тебе, курильщику со стажем, кажутся километром, и никак не можешь после них отдышаться, да, можно потом гордиться, но чего-то главного недополучаешь. Боже упаси, никого не призываю ходить в горы в одиночку: для этого нужно досконально знать маршрут, иметь огромный опыт и проч., и проч. Однако же как-то раз мне случилось остаться наедине с целым склоном, хотя и совсем другой горы, по сравнению с Эльбрусом попросту горки, хотя кто-то утверждал, что её именуют пиком Юных альпинистов. Не уверен, что это действительно так.

Случилось это, когда после восьмого класса мы вместе с классной руководительницей выехали в Приэльбрусье. Остановились в каких-то дощатых домиках рядом с гостиницей «Иткол», и кто-то из пацанов на следующий день то ли в шутку, то ли всерьёз предложил сбегать в гору и поиграть в снежки. До снежных языков, казалось, было рукой подать, вот мы и отправились, не зная о том, что это – склон южный, а не северный, потому что находится напротив Чегета, а «чегет» как раз и означает «северный, теневой». На Чегете и в разгар лета до островков снега добраться не составляет труда. В общем, стали мы потихоньку продвигаться кверху, сначала балагуря, но потом всё больше молча или откашливаясь, потому как одноклассники мои давно уже курили. Постепенно, один за другим, они стали отставать, но мне вдруг очень захотелось всё-таки добраться до снега.

Подниматься там приходилось как по очень высокой лестнице, поросшей жёсткой и почему-то сероватой травой, сквозь которую проглядывала рыжевато-коричневая почва. Глаза заливал пот, который испарялся под прохладным ветром, дувшим откуда-то сверху. Трава становилась всё реже, и к посвисту ветра стало примешиваться и какое-то журчание, хотя воды я нигде не видел. Подземные ручейки? А вдруг провалюсь? Посмотрел вниз – из-за выпуклости склона ничего не видно. Но до снега метров десять. Прошёл, погрузил в него руки, слепил очень большой и плотный снежок. Присел на землю. Удивительное чувство – один на один… с чем? Отложил это чувство куда-то вглубь, чтобы разобраться с ним позже. Небо начинало хмуриться, и я стал спускаться.

Оказалось, спускаться не легче. Вслед мне один за другим проскакали какие-то то ли комки земли, то ли камни, один был крупным. Но страха никакого не было. Пришла было мысль о снежном человеке, и в шутку (так ли?) оглянулся. К снежным людям относился всё же скорее скептически: «Понедельник начинается в субботу» знал едва ли не наизусть, а там среди прочих есть такая фраза: «Он был в большой дружбе с Наиной Киевной Горыныч и вместе с ней занимался коллекционированием и распространением слухов о появлении в лесах гигантской волосатой женщины и о пленении одной студентки снежным человеком с Эльбруса».

А снежок, увы, к тому времени, как я спустился, совершенно растаял.

 

 

Вообще говоря, скепсис – штука полезная. Но ведь он не может служить основанием для отказа от изучения и проверки разного рода сведений, в том числе и слухов.

И вот здесь я хочу предоставить слово Виктору Котлярову, публицисту, писателю и издателю, который вместе с супругой Марией много лет изучает историю и природу Кабардино-Балкарии. Достаточно сказать о том, что с 2004 года их издательство создаёт художественно-документальную фотолетопись о природной жемчужине, какой является Кабардино-Балкария. На сегодня в рамках проекта «Родной ландшафт» вышло около 30 работ, в том числе 11 построенных по географическому принципу авторских буклетов, 8 фотоальбомов «Кабардино-Балкария: природная жемчужина»: «Приэльбрусье», «Приэльбрусье: Джилы-су», «Чегемское ущелье», «Хуламо-Безенгийское ущелье», «Черекское ущелье», «Баксанское ущелье», «Нальчик и его окрестности», «Кабардинская равнина». Это большеформатные многокрасочные издания, вобравшие в себя сотни оригинальных фотографий, автором которых является сотрудница издательства, самобытный дизайнер Жанна Шогенова.

Мне кажется, те материалы, что собраны ими об алмасты, не могут не заинтересовать. Вот свидетельство самого Виктора: «Дело было летом 1963 года, когда я находился в пионерлагере близ Нальчика. Ушла из памяти причина, чем обидели десятилетние сверстники, но помню, как лез через лагерную ограду, как долго-долго брёл по лесной чаще, поднимаясь в гору, пока не наткнулся на небольшую полянку с зеленеющими зарослями кукурузы. Здесь и присел на бугорок, и вновь настигли нанесённые друзьями несправедливые обиды и насмешки, от которых навернулись на глаза слёзы, сопровождаясь всхлипами. Было беспредельно жаль себя, и поэтому не сразу заметил, что из стеблей наблюдает за происходящим непонятное существо – всё обросшее светло-коричневой шерстью, похожее на обезьяну (впоследствии был уверен, что с ней и повстречался, так как о лесных людях на тот момент ничего не слышал), но с человеческим лицом. А когда это существо раздвинуло стебли и предстало, так сказать, во всей красе – огромное, вровень с двухметровой кукурузой, с длиннющими руками и страшной лицом-мордой, – животный ужас пронзил тело, мгновенно подбросил вверх, стремительно унося по направлению к лагерю.

Бежал, не обращая внимания на кустарники, ветви деревьев, ямы и лощины, оглашая всё вокруг возгласом: “Чур меня!”. Не знаю, почему именно этот термин, неизвестно откуда всплывший в памяти и действительно означающий “не прикасайся, не тронь”, показался мне спасительным в той ситуации, но прокричал я его великое множество раз.

Об этом случае я никому – ни воспитателям, ни родителям, а тем более, сверстникам – не рассказал, но столь велик был буквально впитавшийся в лицо ужас, что приехавшие на следующий день проведать меня отец с матерью, увидев своё дитя, тут же, даже не задавая каких-то вопросов, предложили возвращаться домой. Кстати говоря, это был мой первый и последний пионерский лагерь. Сегодня, спустя чуть ли не пятьдесят лет с того времени, в поведении алмасты (а это, конечно, был он, а не обезьяна), двинувшегося в сторону человека, а не наоборот, можно увидеть скорее не угрозу, а сочувствие».

Это воспоминание послужило своеобразной преамбулой к интереснейшему очерку Марии и Виктора «Жанна Кофман в поисках алмасты». Имя Жанны Иосифовны Кофман известно в нашей республике многим – на протяжении более четырёх десятилетий она занималась поисками снежного человека. Вплоть до 2005 года, когда встретила в очередной летней экспедиции в Кабардино-Балкарии свой 86-й день рождения. Приведу пару характерных абзацев из очерка:

«Впервые участвуя в экспедиции как врач, Жанна была настроена достаточно скептически, но после опроса первых двух десятков свидетелей поняла, что алмасты – абсолютно реальное существо. Люди из разных точек Кавказа говорили и описывали его совершенно одинаково, отмечали неагрессивность и даже дружелюбие, склонность к “шуткам”, вроде примитивных танцев на виду у пастухов или передразнивания домашних животных. Описывая внешность, все отмечали “женскую причёску”. Специалисты сошлись на том, что так они пытались описать “шиньонообразный” затылок, свойственный гоминоидам. Ещё одна характерная особенность – “волчья” шея, т.е. практически полное её отсутствие. Голова у описываемых алмасты практически не поворачивается, обернуться он может только корпусом.

Было опрошено более 200 свидетелей, и все участники экспедиции, вплоть до партработников и отъявленных скептиков, пришли к общему выводу, что алмасты существует. Более того, по описаниям свидетелей, пришли к выводу, что речь идёт о 8-12 особях разного возраста и пола».

Читая такое, поневоле задумаешься о других «лесных жителях», отнюдь не чурающихся одежды, умеющих обращаться со стрелковым оружием и в совершенстве владеющих взрывным делом… Неужели и впрямь техническому прогрессу должно сопутствовать превосходство в зверстве? И, вслед за Котляровыми, с грустью перечитаешь строки Заболоцкого: «Говорят, что в Гималаях где-то, / Выше храмов и монастырей, / Он живёт, неведомый для света, / Первобытный выкормыш зверей. // Безмятежный, белый и косматый, / Он порой спускается с высот, / И танцует, словно бесноватый, / И в снежки играет у ворот».

 

 

Ну, вот и он,  мостик к Гималаям! Потому что, говоря об Эльбрусе, никак нельзя не вспомнить об Абдул-Халиме Ольмезове (в своём кругу он более известен как Гомляй и, кстати, доводится братом моему другу, балкарскому поэту Мурадину Ольмезову). Уж он-то точно знает, что такое – быть наедине с вершиной. М ечта о покорении «крыши мира» пришла к нему после первого восхождения на Эльбрус, которое он проделал 9 мая 1985 года без подготовки, за три часа. Вышел с опозданием и опередил всю свою группу, то есть, можно сказать, шёл в одиночку.

Вот тогда-то и появилась у него мечта взойти на Эверест. У иных мечта так всю жизнь и остаётся мечтой, но Абдул-Халим не только верил, что когда-нибудь побывает на «крыше мира», но и готовился к этому: не пил, не курил, тренировался в любое время. Работа была соответствующая – в Эльбрусском поисково-спасательном отряде МЧС России. Принимал участие более чем в 500 спасательных операциях. А уж на Эльбрус всходил раз триста, без преувеличения. Однако он никогда не скажет, что ходит туда как к себе домой.

Сравнивая две «крыши» – Европы и мира, – Абдул-Халим всегда подчеркивает, что зимний Эльбрус намного коварнее весеннего Эвереста, потому что два с половиной километра здесь приходится идти по голому льду при ураганном ветре. Эльбрус, по его словам, положил гораздо больше людей, чем Эверест, потому что к «крыше Европы» у горовосходителей, готовящихся к Эвересту, несколько пренебрежительное отношение. Это неудивительно: туда ради эксперимента поднимали и мотоцикл, и автомобиль. Поэтому у некоторых сложилось впечатление, что на вершину можно чуть ли не взбежать. А на самом деле это очень опасная гора, с жёстким характером и тяжёлым микроклиматом, и относиться к ней надо очень серьёзно.

Помню, когда году в 1986 Мурадин (он, поэт, работал тогда инструктором горного туризма, и я постоянно у него останавливался) знакомил меня с Абдул-Халимом и я опрометчиво предложил его брату выпить за знакомство (у меня с собой был отличный прохладненский коньяк), они оба только посмеялись. «Нет, – сказал Ольмезов-альпинист, – вы, братцы-стихоплеты, выпейте сами – за моё восхождение на Эверест!» Мы и выпили – как выяснилось спустя чуть ли не четверть века, не зря.

 

 

А Мурадин, хоть и работает сейчас в журнале «Минги тау», об Эльбрусе в стихах предпочитает умалчивать. Будучи его переводчиком, я хорошо это знаю. Хотя вообще о горах пишет, и немало. Одно из таких стихотворений – «Ушедший в небо» – я бы хотел сейчас привести полностью.

 

 

Как-то раз показал этот перевод маститому московскому стихотворцу, и тот сказал буквально следующее: «Мне понравились начало и конец, а середина – явный перекос, не такие уж мы “внизу” дряни!» – «Да нет, – говорю в ответ, – здесь же всё иносказательно: при чём здесь высота над уровнем моря? Можно и в горах думать лишь то, что велят, и убивать, закупорив душу от голоса Бога. А можно и в Марианской впадине быть открытым Богу и любить ближнего! Как же можно настолько всё в лоб воспринимать?»

Не знаю, убедил я его или нет, но в том, что Мурадин имел в виду именно высоту души (и цели), уверен совершенно. Другое дело, что высота (или низость) души и помыслов по направленности могут как совпадать, так и расходиться со степенью физической приближённости к небу.

 

 

Возвращаясь в 1986-й, не могу не вспомнить о человеке, в котором обе эти высоты сошлись и скрестились. С ним я тоже познакомился в лагере у Мурадина: Леонид Викторович Юрасов, 1909 года рождения (о чём я узнал несколько позже), человек поджарый, крепкий, открытый и дружелюбный. Мой сын Иван (тогда пятилетний) сразу к нему привязался, и мы вместе стали ходить за нарзаном и лавашами: по словам Леонида Викторовича, такого «набора продуктов» вполне достаточно, чтобы выжить в благодатном горном климате.

Вечерами, когда мой сын неизменно превращался в Ваньку-встаньку, Юрасов стращал его рыщущими в кустах шакалами, а когда тот начинал тревожиться, не проберутся ли они в наш лагерь, успокаивал: «Ну что ты, Ваня, у нас же собаки. Шакалы их боятся и к нам не полезут. Но только если ты будешь спать». И – снисходил Угомон.

Заглядывал Леонид Викторович и на наше с Мурадином выступление в гостинице «Чегет» (пробегавший мимо Николай Бурляев, увидав объявление, с сожалением бросил: «Эх, и мне бы с вами… Да вот на съёмки надо», – в ту пору Наталья Бондарчук снимала в Приэльбрусье «Юность Бэмби», где в виде надкадровых титров красовались нравоучительные двустишия её мужа, где «красота» рифмовалась с «добротой»). Потом, на вечерней прогулке, Юрасов высказал немало дельных замечаний – их я, к сожалению, не законспектировал, но, думаю, они, пускай и не в словесном виде, отложились где-то в памяти.

Игрывали мы с ним во «фризби», причём то, с какой легкостью он носился за этой «летающей тарелкой» по пересеченной местности и с какой силой и точностью бросал, привлекало внимание многих зевак.

Немало рассказывал мне он, почти земляк (уроженец Тобольска, бывшей «столицы Сибири»), и о своем альпинистском прошлом… то есть это я полагал, что о прошлом. Думал, что восхождения – это уже не для него.

Прекрасно помню, как встал рано утром 9 августа: привиделись какие-то строчки, захотелось их записать. Сижу на валуне, пишу в блокнот, покуриваю. Смотрю, и Леонид Викторович выходит из домика, почему-то в штормовке, с подсумком на поясе. «Что, – говорю, – тоже не спится?» – «Да… Смотри, утро-то какое! Пойду-ка я прогуляюсь по окрестностям». – «Компанию не составить?» – «Да нет, – кивает на блокнот, – ты же занят… Да и мне надо кое-что наедине обдумать. Увидимся, я скоро».

Ну, ушёл, так ушёл. К завтраку вернётся, наверное. Однако и полдень миновал, а его всё нет. Мы с Ванькой обшарили окрестности, походили по берегу реки – нет, нигде не видать.

Вернулся он часа в три, немного осунувшийся, но весь так и сияет. «Что такое, – говорю, – почему так долго?» – «Да я, Юра, себе подарок делал. Прощальный: мне ведь сегодня 77 стукнуло. И Эльбрус не подкачал, принял как родного».

Я был ошарашен. «Как так – семьдесят семь? Я-то, Леонид Викторович, думал, что вам под шестьдесят. И что, вот так, в одиночку – на Эльбрус?» – «Да, – говорит. – Наедине с ним хотелось побыть. Да потому и выгляжу молодо, что с горами всю жизнь дружу… Ладно, я что-то проголодался. Ванёк, что там у нас перекусить? За нарзаном сходили? Лаваш свежий купили? Ну, молодцы, уважили!»

Кому-то это может показаться невероятным, но всё рассказанное – чистая правда. Да и Мурадин может подтвердить. Хотя непреложная истина состоит в том, что одиночное восхождение, совершаемое на свой страх и риск, – удел только тренированных и очень опытных альпинистов. Нам остаётся только поражаться.

 

 

Вспоминается вот какой случай: мой друг Тимур Хажуев загорелся вдруг идеей пойти в Грузию. Пешком, через Донгуз-Орун. А что? Пройти вдвоем по перевалу через Главный хребет Большого Кавказа, между верховьями Баксана и Ингури, где и высота-то всего 3203 метра, и разом попасть в Сванетию – что может быть проще, когда вам на двоих нет и пятидесяти пяти? Вот в первый же день отпуска мы быстренько уложили в рюкзаки палатку, спальники, консервы, котелок, пару упаковок гречки, побольше чаю – да и тронулись в путь.

Было лето 1989 года, наши СМИ тогда ещё не особо преуспели в запугивании граждан разного рода катаклизмами и столкновениями (отчего они, по моим наблюдениям, только умножаются), и мы с Тимуром понятия не имели об абхазских треволнениях. Почему-то сейчас более молодые наши знакомые слушают о том переходе с некоторым недоверием, но это их личное дело. Акклиматизация заняла у нас одну ночь, уже на склоне, так сказать, на исходной позиции. Ужин с нами разделил местный чабан Исмаил. Потом он ускакал домой, Тимур что-то бормотал во сне, ворочался, разгорячённый прихваченной с собой водкой, которую распил с Исмаилом, а у меня, в том году придерживавшегося одностороннего «сухого моратория», как-то сам собой, в уме, написался стих: «Мы были только ртом орущим – / вопили, сжатые в кулак: / “Весь мир насилья мы разрушим!” / Нас тихо спрашивали: как? // В ответ мы пели хором стройным, / живя на хлебе и воде: / “Мы наш, мы новый мир построим!” / Всё строим. Спрашивают: где? // Ну ладно. Видно, не наступит / век Царства Божьего. Зато / всё это кто-нибудь искупит... / Но кто, я спрашиваю, кто?!» Сегодня, когда всё норовят разрушить и взорвать, я думаю, что Эльбрус, каким-то образом навеявший такие строчки, этого не одобряет. Хмурится.

Наутро Тима оказался на удивление бодр и вконец меня загнал. Когда мы сели передохнуть на седловине, на нас, обратил я внимание, как-то подозрительно стал поглядывать какой-то проводник-инструктор в штормовке и с альпенштоком, приведший туда же целую группу. «Тим, – говорю, – может, нам к ним присоединиться?» – «Да с какой стати? Как сами поднялись, так сами и спустимся!»

Группа давно ушла, а мы всё говорили о своём конструкторско-программистском житье-бытье, потом наконец спохватились и отправились в Сванетию.

Спускались интересно. Прямой путь оказался почему-то слишком крутым, мы стали забирать вправо, пока не наткнулись на нечто вроде русла реки, устремляющейся вниз. Только вместо воды русло это наполнял слежавшийся снег. «Попробуем?» – «Ну а что?» Катиться было куда забавнее и быстрее, нежели идти! Правда, скорость нарастала так быстро, что приходилось то и дело тормозиться, втыкая в снег каблуки. Никакого альпинистского снаряжения у нас, естественно, не было. Признаюсь, порой из-за внезапных ускорений что-то нехорошо сжималось внутри, но – всё обошлось: обрывов не случилось, и мы по пологой траектории, въехали, замедляясь, на поляну с россыпью валунов. Встали, отряхнулись, перекурили и вскоре уже были на чём-то вроде извилистой просёлочной дороги. Весь спуск занял минут сорок пять – время обычного школьного урока.

Только тот самый проводник-инструктор постарался испортить нам настроение. Его группа появилась откуда-то справа, мы приостановились, их поджидая, и я не преминул заметить: мы-де вышли на час позже! Экипированный молодой человек почему-то набычился и процедил: «А, бобслей на букву “ж”! Знаем такое, как же!». Что тут поделаешь? Сам виноват: никогда не следует хвастать удачей.

Мы прошли ещё с километр, и смысл названия Донгуз-Орун открылся нам в полной мере: в лице похрюкивающего стада. Дело в том, что балкарцы, приняв мусульманство, перестали разводить свиней, а сваны, оставаясь христианами, такого запрета не ведали. Вот почему «Донгуз-Орун» можно перевести как «свинарник». Сваны, растревоженные вестями из Сухума, поглядывали на Тимура настороженно: мол, не лазутчик ли?.. На другой день мы напросились в машину к ополченцам и добрались до Зугдиди. Впервые видели, как по улицам расхаживают вооружённые прохожие. Весь город гудел ночь напролёт…

Все эти картины ясно вспоминались мне, когда переводил поэму замечательного балкарского поэта и мыслителя Кязима Мечиева «Жёлтый кош» (1916). Речь там как раз о набегах друг на друга с той и этой стороны. Написанная на документальной основе, поэма Кязима и сегодня, спустя едва ли не столетие, не утратила не только своего поэтического заряда, но и актуальности. Всё, описанное в поэме, про­изошло с реальными людьми, жившими тогда в Шики и Безенги. Сванский князь Чона ночью напал на балкарский кош и получил достойный отпор. Молла Шаваев ранил князя, убившего всеобщего любимца Гайду, но разбойников было куда больше, чем чабанов, и сообщники Чоны, бросив его на коше, угнали весь скот за перевал. Сельчане броси­лись вдогонку, чтобы вернуть своё добро и отомстить. Но здравый смысл, понимание, что «Подлец произрастает повсеместно, / Не хочет жить он собственным трудом, / Но кто жесток к соседу, тот, известно, / И в собственный стрелять способен дом», что нельзя рав­нять всех сванов с их князем – «Ведь их народ, как мы, бредёт вслепую, / Как мы, кряхтит под тяжестью невзгод», создали моральную предпосылку разрешить ужасный этот конфликт миром. Тем более что в сван­ском селении далеко не все обрадовались краденому:

 

 

В тот раз народы, разделённые перевалом, договорились:

 

 

Не секрет, что когда-то из Кязима пытались сделать такого же «соцреалиста», певца колхозного строя, как, скажем, из Сулеймена Стальского или Джамбула. Время, однако, всё расставляет по своим местам. Кязим – глубоко и тонко чувствующий человек, поэт, для которого нет чёткой грани между лирикой и эпосом. Лицо у него всегда одно, он никогда не пел по чьим-то указкам. Очень трудно говорить голосом человека, которому довелось стать голосом целого народа. Моя мать в 1993 году лежала в кардиологии и рассказывала мне, что её соседка по палате, балкарка весьма почтенного возраста, каждое утро раскрывала томик Мечиева. Он помогал ей справиться с болезнью… Надеюсь, он и впредь будет помогать справляться с такими сердечными болезнями, как, скажем, недоверие и враждебность.

 

* * *

 

Уже не первый год из издания в издание кочует легенда о том, что болгарин Ангел Соловьёв, давным-давно обосновавшийся в Ставрополе, слетел на дельтаплане с самой «маковки» Эльбруса. Да, действительно этот отважный человек в середине восьмидесятых предпринял несколько попыток спланировать на рукотворном крыле со склонов гиганта. В «Ставропольской правде» той поры есть репортажи об экспедициях Ангела и его сотоварищей. В один из сезонов – для разминки, так сказать, Соловьёв стартовал с площадки от «Приюта одиннадцати». Позже ему удалось спуститься на дельтаплане с ещё более высокой отметки – от седловины Эльбруса. Однако последняя эпопея ставропольчанина закончилась трагически. О чём свидетельствовали профессиональный кинооператор Георгий Гаврилов и его ассистент Лев Соловьёв.

Итак, команда, увлечённая идеей дельтапланериста, отправилась на штурм вершины. Но капризный Эльбрус напустил тумана. А потом поддал морозца… Экспедиция раскололась на две группы. Итог её оказался плачевным: один человек погиб. «Киношники» сильно обморозились. Вся техника осталась в снегах. Ну а Ангел, который Соловьёв, зарёкся далее искушать судьбу…

В мае-2010 вездеход, собранный в Пятигорске, в авиалаборатории «Скарабей», которой руководит пилот и конструктор Александр Бегак, умудрился «вскарабкаться» на склоны Эльбруса! Параметры вездеходы впечатляют: его вес – в пределах тонны, скорость на марше – 60 километров в час, расход топлива – четыре литра на 100 километров. И это авто-чудо-юдо поднялось до «Приюта одиннадцати», расположенного выше четырёх тысяч метров над уровнем моря! А на вершине Эльбруса парни развернули алое знамя Победы – точную копия того, что взметнулось над рейхстагом в мае сорок пятого.

 

 

Удивительно, в каких неожиданных местах встречаются упоминания об Эльбрусе! В 2000-м, листая какой-то глянцевый американский журнал, вдруг увидел слово Oshkhamakhua. Молодой американский поэт, женатый на армянке, выяснил вдруг, что у него в жилах течёт черкесская кровь, – и на этой основе построил стихотворение, обращённое к жене, тоже никогда не видавшей исторической родины. Я тут же его перевёл, но сейчас вспыли только несколько строк: «И что нам вздыбленный Манхеттен, / его неоновые склепы, / когда в ночи над нами реют / твой Арарат, мой Ошхамахо?..»

Всё это, конечно, вспомнится более отчётливо, а сейчас эта зацепка случилась ещё из-за одного очерка четы Котляровых – очерка под названием «Ноев Ковчег на седловине Эльбруса». Оказывается, Эльбрус с Араратом сближает не только американец черкесского происхождения – они давно сближены в мифологии, и Котляровы приводят тому целый ряд свидетельств. Многочисленные упоминания о легендах, передаваемых из поколения в поколения, приводят авторов к выводу о том, что «Ной для коренных жителей Кабардино-Балкарии не библейский персонаж, а, по большому счёту, родственник». Ещё в эпосе «Нарты» говорится следующее: «Как только творец создал Кавказ и лучший его перл – величественный Эльбрус, то и позволил у подножия этой горы селиться людям; первыми поселенцами был Ной со своим семейством, ковчег которого, после всемирного потопа, остановился на Эльбрусе». Горцы издревле были убеждены, что Ноев ковчег остановился на Эльбрусе. Одни указывали на впадину между двумя вершинами горы как на место, через которое прошёл ковчег, а другие ссылались на то, что одному из горцев-проводников, выходившему на вершину, удалось найти обрубок как бы обработанного дерева, каковой обрубок до сих пор хранится у них как святыня.

Дело было перед войной, где-то году в 1940-м. Родители Шагабана проживали в родовом поселении Джапыр, что располагалось чуть ниже нынешнего посёлка Эльбрус в Баксанском ущелье. Отсёлок или, по-другому, хутор состоял из 13-15 саклей. Джаппуевская ничем от других не отличалась. Было в ней и место, которые балкарцы называют тёр – далекое, глубокое, не тайник, а что-то вроде ниши, где хранился всякий-разный хубур-чубур. У Джаппуевых в нём стоял старый, почерневший от времени, с многочисленными мельчайшими дырочками, проеденными жуком-короедом, невысокий сундук. О том, что в нём находилось, восьмилетнему пострелу Шагабану давно хотелось узнать, да вот случая всё не представлялось. Бабушка строго-настрого запретила приближаться к сундуку, тем более открывать его. Но запрет только усилил мальчишеское любопытство. И, как-то улучив момент, в отсутствии взрослых, Шагбан, пыхтя и надрываясь, вытащил сундук и открыл его.

Что в нём было, навсегда врезалось в детскую память. Прежде всего, пистолет – двуствольный, с удлинённым дулом; кинжал, что был раза в два больше обычного, и два-три деревянных бруска – примерно в полметра длиной, тяжеленных, почерневших, словно вытащенных из огня, в одном из которых торчал ржавый железный штырь.

Вполне объяснимо, что деревяшки совсем не заинтересовали мальчику, но именно их первыми отобрала бабушка, когда застала внука на месте преступления. Нашлёпала больно, собачим сыном обозвала, который лазает куда ни надо, а когда положила реликвии обратно в сундук, а его на место, чуть остыла, поутихла и, рассказывая о “деревяшках”, произнесла слова, которые врезались в память Шагабану: “Нух файгъамбар кемеси” – “Ноя пророка ковчег”. Ни про всемирный потоп, ни про Ноя и сооружённый им ковчег мальчуган, естественно, ничего не слышал, да и бабушка толком ничего не объяснила, сказала только, что когда-то давным-давно, когда всюду была вода, большой корабль Нух-Ноя зацепился за одну из вершин Минги тау. А лет семьдесят назад Джячи, прадед Шагбана, повёл англичан на вершину Эльбруса и на седловине нашёл эти бруски. С тех пор и хранятся они в сундуке.

Правдив ли рассказ Ш. Х. Джаппуева? Мы не сомневаемся, что в сути своей – да. О Шагбане отзываются как о человеке честном, искреннем, не путающем правду с ложью. Не напрашивался он на рассказ, что видел, что слышал, то и рассказал. Другой вопрос, были ли те деревяшки частью корабля, на котором спаслось человечество? Хотя сама постановка этого вопроса у многих вызывает ироническую гримасу и рождает весьма язвительные реплики, мы не прочь были бы заглянуть, приоткрыв завесу времени, в тот старый сундук.

 

 

Перл, жемчужина… Это, конечно, давно уже тусклые клише, плохо отображающие истинное отношение к Горе огромного множества людей, на каком бы удалении от неё они ни проживали.

Помню, читал или слышал о том, что из Ставрополя регулярно прибывают группы экологов и просто энтузиастов, чтобы очищать склоны Эльбруса от разнообразного мусора, оставленного там равнодушными туристами. Тихо удивлялся, почему подобной инициативы не проявляют, скажем, местные администрации. 

В качестве эпилога приведу перевод стихотворения ещё одного моего друга-поэта, кабардинки Зарины Кануковой:

 

 

Да будет так, Зарина. Эльбрус, Минги тау, Ошхамахо никогда не переименуют в гору преткновения и раздора. Пускай среди альпинистов ходят легенды о том, что время от времени Эльбрус требует жертвоприношения и никак не распогодится, пока его не получит, все мы знаем, что сам он ни в чём не повинен. Не стоит будить потухший вулкан.