Неле
1.
Северный долгий снег.
Тяжек земле ледяной настил.
Вижу: дорог разбег.
ТИЛЬ!
ТИИИЛЬ!
Ах, какое протяжное «и»!
Вижу: с дороги сбился,
иней ресницы посеребрил
и под лучом заискрился.
Солнце, согрей, ручей, напои!
Мельница, дай ему хлеба.
Руки ослабли мои,
убереги его, небо!
Как я устала от вечных молитв,
вечный скиталец!
Что это? Что на лице твоём, Тиль,
вижу?
– Усталость.
2.
Как пусто в комнате…она тиха, пуста…
В бадье вода, без признаков движенья.
Застыло зеркало: ни отраженья!
Печаль моя по-прежнему густа.
Я, как лангуст у рыбника в корзине,
стучащий в прутья клешнями и ртом
хватающий не воду – воздух зимний, –
на стены натыкаюсь слепо, лбом.
Ах, говорят, что есть всему конец,
но выжидать кончину ожиданья
куда страшнее, чем разрушить зданье,
построенное жаром двух сердец.
Как пусто в комнате! Весна не близко,
и лёд проёмы окон забелил…
Посланья, вести, маленькой записки
хватило б, чтоб сосульки потекли.
* * *
Когда на угольники крыш наметёт серебра,
зимний город привидится белым молочным сервизом.
В мягком блеске луны – как в домашней уютности бра,
вдруг сосульки качнутся, как райские буквы на визах –
во счастливые страны, подальше от наших ветров,
и от наших неубранных комнат, дырявых паркетов,
и от наших крутых сквозняков,
нашим Блоком воспетых –
на хрустящие жёлтые пляжи у южных портов.
Мне несложно увидеть тебя, словно лёгкий мираж.
Это снится наверно – безмолвие чистого счастья.
Но уверенность в том, что твоя – и ничья больше часть я,
завершает в мозгу моём явный и чёткий вираж.
И когда на угольники крыш наметёт серебра,
или белого золота с пылью алмазной и крошкой,
я в глаза поцелую тебя, мой любимый, хороший,
и прижмусь к тебе, словно меньшая сестра.
Крепко спи, милый брат, в новогодних дымах белой вьюги,
и покуда печется рождественский сладкий пирог,
и покуда покрыт ещё Днепр ледяною кольчугой –
если я тебе снюсь – ты со мною, ты не одинок.
* * *
Мне снилось: обручальное кольцо,
твоё до ужаса спокойное лицо,
срез срубленного дерева в слезах,
и ландыши, ненужные глазам,
и лица женщин, брошенных тобой,
оплаканных до самой первой – мной,
и в нищенских дырявых облаках
пустое небо, как пустые «ох» и «ах».
Во сне мне снилась собственная смерть:
мне некого любить, прощая по весне.
Бывшему спецназовцу
Виски и травы – в тусклом серебре
(и где былая их зеленокудрость?).
Как поживаешь, милый, в сентябре?
Не слишком жмёт тебе твоя премудрость?
Тасующий людские судьбы, ты,
сам претерпевший от перетасовки,
притёрся к аксиоме пустоты
и к суете финансовой тусовки.
Так притерпелся, стёрся, как дензнак
глухой доперестроечной эпохи...
А, кстати, не приходят ли во снах,
гуртом и порознь обманутые лохи?
За ними те, чьи слишком велики
счета к оплате творческих потенций,
предъявленных от – милый мой, беги! –
дежурных жён и брошенных младенцев.
Они своего не взыщут никогда
и потому настойчивей стучатся
по осени. Слезами их вода
в реке осенней будет прибавляться,
их кровью будут листья багроветь,
и запекаться ягоды рябины,
поскольку память не вместит и треть
убитых по приказу и во имя...
Последние – безмолвнее всего.
Тот свет не страшен мёртвому народу –
как переезд из города в село:
на отдых, на покой и на природу.
Виски седеют. Травы всё серей,
всё неразборчивей и глуше их сплетенье.
Ненужный никому, как мавзолей,
твой дом застыл в немом оцепененье.
Оборотень
Из той страны в мою страну
ни поездов, ни самолётов.
Я выживу, я не струхну
в камнедробильне оборотов.
И пусть ты оборотень, пусть
ты в жизнь играл, и вечно – мимо,
я затвердила наизусть
то, что в тебе неколебимо.
И это – никому, никак,
ни при каких, ни за какие –
я не отдам. И этот знак,
наш знак не вытравят другие.
* * *
У тебя нет прошлого ничуть,
у меня нет будущего, милый,
если ты из дьявольских причуд
сам соорудишь любви – могилу.
Не транжирь меня, не суесловь,
не играй ни жизнью, ни любовью.
Вот увидишь, возвратится вновь
свет в ночи, таинственный и ровный.
* * *
Мой единственный, я не хочу
принуждать тебя, или неволить,
и, наверное, мне по плечу
с бестолковой судьбою поспорить.
Если вправду есть Бог, если впрямь
Он лепил нас по самоподобью,
я прошу тебя, раз только глянь
не в глаза Его, так хоть в надбровье.
Потому что презренье Его
ты уже заслужил сам собою.
...а небесного свода – ого! –
я свободно касаюсь рукою.
* * *
Что ты делаешь, милый, постой,
воскрешая хаос первобытный,
серый, мятый, аморфный простой,
будто жизни всеобщей – в избытке.
Будто время ещё у нас есть
разобраться с собою и с веком...
Пред дорогою можно присесть.
Хоть со мною побудь человеком!
Челом века, челом на века,
а не только на самую малость...
Мне глаголят уже облака,
чтобы я на чуть-чуть задержалась.
...что я делаю, милый, постой,
что ты делаешь, милый, опомнись,
не толкай меня в столб соляной,
если помнишь содомскую повесть.
* * *
Тебе ещё одна осталась жизнь,
а я живу последнюю, я знаю.
Мне выжгут злобой душу, буду злая.
Обманут – я замру, как вечный жид.
Три шкуры спустят – и утратят семь.
А влезут в душу – тут же потеряют
свою. Моею кровью руки замарают –
так с жизнью распростятся насовсем.
Обидят – отомщу. Отнимут – навсегда
отнимут у себя же пух лебяжий.
Утёнок гадкий в землю тихо ляжет
и растворится в ней как вешняя вода.
Из почвы вырастут не злаки – сорняки,
негодные для пищи и посева.
Неправда справа и неправда – слева,
пока ещё в почёте скорняки.
* * *
Я боюсь наслоений, боюсь
искажения Божьего чуда.
Слепоглухонемое покуда,
оно льётся, как я разольюсь
в мироздании светлым потоком,
чистым горным ручьём, из-под ног
утекающим медленным током
на немой от восторга Восток.
* * *
Кора деревьев крутобока
и окает, как гласный звук,
когда, пытаясь из-под рук
удрать, пришёптывает: «С Богом».
Она уже белым-бела,
как белый цокот под ногами,
как белый символ, что веками
не помнит ни добра, ни зла.
© Елена Данченко, 2016–2020
© 45-я параллель, 2021.