Немота
Женщина молчит о чём-то личном,
у неё ангина и ринит,
у неё айпод болит на птичьем,
на безличном нокия саднит.
Рассказала всё, о чём хотела,
из любви к искусству, не со зла
общие слова пустила в дело,
частные по миру разнесла.
Лес междоусобных междометий,
поле идеальных идиом,
сколько букв взошло на этом свете,
сколько запятых на свете том!
Как пройти сквозь заросли крапивы
и страницы не обжечь, скажи,
как не зацепить плакучей ивы,
пролетая полем спелой лжи?
Как на скоростном автопилоте,
в ветреных витая облаках,
удержать на тонком переплёте
крыльев разлинованых размах?
Цирк
Не надо приучать меня к рукам.
Я привыкаю долго – но надолго.
Не стоит разгораться пустякам,
давая темы милым разнотолкам.
А то ведь можно с вывертом и в кровь,
или отказ от корма на неделю.
Оставь себе морковь. Не прекословь,
я не блефую в жизни, в самом деле.
Ты дрессируешь. Я даю отпор.
Но страсти накаляются в зверинце:
лев разъярён, тигрица мелет вздор,
а в зрительном Бог знает что творится.
Там публика срывается в галоп,
на кухонной арене мелодрама,
и кнут свистит, и пули метят в лоб,
и лапы в волдырях, и руки в шрамах.
Лэйк-Плэсид
В лапландской шапке до бровей,
по воле непогоды,
ступай на лёд ловить зверей
невиданной породы.
Под волчий лай и птичий смех
по озеру в упряжке
скользи, дыша в медвежий мех
огнём из медной фляжки.
Пускай несётся тобогган
семнадцать миль под вьюком
навстречу северным богам,
назло врагам и вьюгам.
Пусть ускоряется разбег
и ветер наизнанку,
пусть с каждым годом новый век
сильнее тянет лямку.
Пусть будут горы, холод, снег,
и будет свет и слово.
И ты, мой снежный человек,
замедля свой звериный бег,
душой оттаешь снова.
Почти
Обласканный другими, потасканный судьбой,
ты вновь меняешь имя, чтоб стать самим собой.
И что мне остаётся? Узнать тебя в рядах
крылатых иноходцев и ползающих птах.
Вот кто-то с неизменной иронией в душе
сквозь хроники вселенной, сквозь тропики мужей,
окинет свежим оком предметы бытия
и бросит ненароком: «Ну здравствуй, это я».
Но у меня в айпаде вовсю играет ночь,
как у тебя во взгляде – сорокалетний скотч,
и я в волненьи струнном, под фуги арф и труб,
влекомая рисунком твоих поющих губ,
наушники срывая, как шапку на ветру,
тебя почти узнаю, но слов не разберу.
Не трогать
«Намазано мёдом. Не трогать!» –
твой постер доходчиво прост.
В тягучий расплавленный дёготь
по самый девчоночий хвост
уйти – не моя перспектива,
да и не твоя каббала.
Но слишком резва и ретива,
безбашенна даже была.
Тяжёлая всё же работа
под сплетни и выкрики «Пли!»
за косы себя из болота
тащить, как из липкой петли.
Но мне не дано по-другому.
Смелей, Парацельс и Прокруст!
Кидайте меня в тихий омут,
в терновый пылающий куст.
Гленливет
Голубоглазых лаек лай –
предвестник снегопада.
Н что, пурга? Давай, сыграй
прелюдию Канады.
Под леденящий перезвон
грядущей Божьей кары,
рыдай, рыдай, аккордеон,
крещенским перегаром.
И белолицая гора,
и озеро слепое
ответят эхом на ура
запеву и запою.
Вращайся, месяц Гленливет,
по дружеской орбите,
дробя в бокалы лунный свет
распятий и распитий.
Мышеловка
Тигр своих полос не меняет.
Ожидание затянулось. В кошки-мышки играть с тобой –
как с титаника в тёплый уксус мельхиоровой головой.
Сорок весён наизготовку, сорок зим износив до дыр,
Так в апрельскую мышеловку попадает бесплатный сыр.
Кто там мается в ностальгии, с огнестрельной и ножевой?
Обречённые и нагие с непокрашеной головой.
Расчитаться на первый-третий. Принимать по одной-второй.
Курс лечения в лазарете и обратно в весенний строй.
Майский сюр. Сумасшедший морок. Не излечится. На века.
Истреблённая птица Сорок каркнет Умкой с броневика*:
«Взяли книжки, пора кормёжки. Вот вам, милые, – пить и есть.
Прячьтесь, мышки, полос у кошки ни закрасить, ни перечесть».
---
*Умка и Броневик, «Люди под сорок».
Тринадцатый этаж
Вишнёвый цвет. Тринадцатый этаж.
Под ветром лепестки идут в атаку.
Я пробую их взять на карандаш –
куда там, не ложатся на бумагу.
Весна шалит: то лето, то зима –
пойми, попробуй, женская порода.
Когда бы я сама... себя сама
могла понять в любое время года.
Сомнения. Ни строчки третий день,
вишнёвый цвет забил почтовый ящик.
Постой, не сочиняй мне про метель,
я знаю цену бурям настоящим.
Захлопнуть дверь. Перекрестить окно.
Послать твою весну подальше к чёрту.
И убедиться в том, что всё равно
тринадцатый этаж мой ни при чём тут.
Отрывки из поэмы «Или-Ада»
I
Мой поэтический айтишник,
богемный аналитик мой,
отшельник, электронно-книжник,
чужой лирический герой,
литературный самозванец,
макулатурный самиздат,
своей отчизны иностранец,
и сборный брат, и сводный сват –
перекодируй письма эти
таким набором языков,
чтоб одиссей раскинул сети
вдали итакских берегов.
II
Бывает – в горе ли, в обиде,
в сердцах возьмёшься сеять соль,
как тут же бык из строя выйдет
и подвернётся колесо.
И ну искать причины ломки,
и тпру! осаживать мотор,
а там опять одни уловки,
и беспредметный разговор
о незадавшейся погоде,
о птицах, что склевали злак,
о недороде в огороде,
о новых ценах на табак.
Казалось, прибыльное дело,
пахать броню – не воевать,
но вот полжизни пролетело,
и колосится внуков рать,
а накормить их снова нечем,
который год не всходит соль...
Так, обругав пропавший вечер,
возьмёшься править колесо.
И, не придумав панацеи,
падёшь, сражён укором жён,
и глух, и нем перед Цирцеей,
и ослеплён карандашом.
III
Корпишь над вогнутым квадратом
и треугольным колесом,
и тут тебя настигнет фатум
в мирском обличье Калипсо
и скажет: «Полно! Собирайся,
вот твой таможенный набор:
в поводыри – созвездье майры,
в нагрузку – предсказанья мойр».
IV
Оды сея, годы сея,
разворачиваю плуг –
прощевай, моя Рассея,
здравствуй, город Эдембург!
Не взыщите, други, братья,
дети, прочая родня...
Я вернусь в твои объятья,
Пенелопа, жди меня!
V
Семь лет – не срок для морехода,
но оправдание греха
для Одиссея-парохода
и для Улисса-челнока.
Нет мужика в своей отчизне,
чтоб оценили по уму,
готовься к женской укоризне,
меняй дипломы на суму.
Вози набитые котомки
по средиземным берегам,
чтоб позабытые потомки
тебя причислили к богам.
Тебе дарованы в избытке
продукты ткацкого станка,
пригрей турецкие пожитки,
а с ними юности меха.
Пусть косы преданной Калипсо
тебе во сне щекочут грудь,
не обольщайся видом с пирса,
о бывшей родине забудь.
VI
Вскормленный волчицей ли, медведицей
и впитавший лавр и кориандр,
этот вкус не слюбится, не стерпится,
милый мой Парис ли, Александр...
Ведомо, бесценны эти пряности,
знамо, драгоценен этот дар,
эта прядка светлой конопляности,
этот кардамоновый загар.
Соли не кради у божьей братии
и не пробуй специи с ножа,
милый мой, услышь молитву матери,
не ходи в Еленины мужья.
VII
В жарком фаргелионе,
в холоде полнолуния
скучно сидеть на троне,
взвоется от безумия.
Эти мученья Трои
автором вслух замечены –
даже богам порою
хочется человечины.
VIII
Timeo danaos et dona ferentes,
но как отказаться от редкого дара,
когда утопаешь по горло в моменте
и хочется Троей сгореть от пожара.
Замки посбивать на затворах приватных,
Пегасом пробить эти книжные стены,
и взять под узцы... и отправить обратно.
сама виновата, Елена, Елена...
IX
Ну, вот и всё, моя Алёнушка, апрель оплакан на двоих,
чернила выпиты, на донышке – твоя весна и этот стих.
Готовься к выходу, заложница, войска противника сочтут
весь список девичьих оплошностей, весь гороскоп мирских причуд.
Всё, что спалила, что растратила, что раздарила задарма,
зачёркнуто троянским катетом – как равнобедренна зима!
Всё на виду, и от раскаяний и громкой славы не спасут
ни укрепления стихами, ни бумаги фиговый лоскут.
И слепок сапога армейского, и нелюбимую мозоль,
и заливной каток эгейского, и нерастраченную соль –
отмерят всё, ни грамма лишнего, клинком бумажного ножа
и занесут в науку книжную в мужском порыве куража.
©Елена Максина, 2010–2012.
©45-я параллель, 2012.