Настоящее
Я сибаритствую, что твой весёлый нищий,
довольствуюсь простой дешёвой пищей,
таким же пойлом, рыночным тряпьём.
Но это для меня желтеет ясень,
и нежный день осенний свеж и ясен,
и дружелюбен стылый окоём.
Дружу с пространством, не ропщу на время,
с достоинством несу недугов бремя,
утехам плотским душу предпочтя.
На камень Будды я смотрю у пруда
и думаю: а я – ну чем не Будда?
Курящий Будда. А ещё дитя
Индиго. Но об этом вслух не надо.
Любая тварь живая – Божье чадо.
Вот истина верней, чем дважды два!
Платан задумчив, как Платон. И камень
в себе скрывает откровенья пламень.
Всё это не вмещает голова
твоя, мой милый мальчик. Здравым смыслом
тебя всю жизнь поили – этим кислым
плохим вином. Его подносит бес.
Пускай теперь земля вино впитает.
Пусть древо нашей дружбы подрастает
и кроною касается небес.
Прозреешь ты. Ведь заблуждений камень
в себе таит богоявленья пламень.
В ночной объединяющей тиши,
когда, друг друга заключив в объятья,
не спорим мы о вкусах и понятьях,
я вижу робкий свет твоей души.
И знаю: счастье кроется не в далях
заморских, а в обыденных деталях
совместного простого жития.
Вот жёлтый клён. Вот голубой цикорий.
А вот, свободны от духовных хворей,
в раю Адам и Ева: ты и я.
Север вдали
Там нежная иволга стонет...
Николай Заболоцкий
Как застонет печальная иволга,
вспоминается озеро Имандра
и зелёные сопки вокруг.
Я – дитя, существо подневольное.
И увозят меня. И так больно мне!
И в глазищах у друга испуг:
«Навсегда?!..» Где ты, очарование,
и хрустальной воды целование,
и свободы в брусничнике путь?
Сердце стонет, как нежная иволга.
Я шепчу: «Не забудь меня, Имандра!»
Отвечает: «И ты – не забудь...»
Второе письмо в рай
Ты к ангелам и буддам причтена,
любовь моя, тоска души моей.
Уже вторая без тебя весна
нисходит фрескою на белизну полей.
И трескается ноздреватый лёд,
и к жизни возвращаюсь я опять,
чтоб слышать, как апрель в лучах поёт,
чтоб петь самой, и верить, и страдать.
Ты мне дороже дорогих людей.
А смерть твоя ужасней для меня
моей грядущей. Не в саду идей –
в садах бессмертия душа твоя.
Я жизнь свою убогую влачу
и – правда! – чаще плачу, чем смеюсь.
И времени – слепому палачу –
в безжалостные руки отдаюсь.
Уже легли морщины на чело.
И тяжела мне собственная плоть.
И я не понимаю ничего
в мироустройстве, что создал Господь.
Чтобы воскреснуть, надобно сперва,
измучившись недугом, умереть?
Нет, это не вмещает голова.
Бездушный целлофан, бумага, медь
всё человечество переживут,
как я, мой друг, пережила тебя.
Но жизнь любая – несколько минут
в сравненье с вечностью. До октября
два шага от апрельской кутерьмы.
Пора цветенья – мимолётный миг.
И мимолётны, собственно, все мы.
Роскошные надгробия из книг,
высотных зданий – замки из песка.
Ни с чем приходим и ни с чем уйдём.
Повсюду натыкается рука
на пустоту. Она – наш общий дом,
хрустальный скит – ведь каждый одинок.
И не спасут ни свадьба, ни толпа
от одиночества. Спасёт ли Бог? –
не знаю: так темна к Нему тропа!
Её осветит только тот, кто сам
есть свет. А у меня внутри черно
от скорби. Дождь бежит по волосам
за ворот. Пусто, холодно, темно.
И рядом нет тебя. Ты в вышине
такой, что и мечтою не достать.
Но я не зря пишу: сдаётся мне,
что я срываю первую печать...
Свежесть
Роскошная вечерняя гроза.
И «Оду к радости» поют растенья.
И молния – то Зевс открыл глаза! –
пронзает, словно шпагой, средостенье.
Но нет! – не боль, не смерть в уколе том –
шампанский шик, что веселит бродягу.
Природа ловит пересохшим ртом
обильную безудержную влагу.
В промокших джинсах, позабыв про зонт,
как в детстве, звучно шлёпаю, босая,
по лужам, отворяя горизонт
потерянного, найденного рая...
Амфора
Никак душа не угнездится в теле, –
тесна скудель.
Осенний дождь недужен, как похмелье.
А в Грузии – метель.
А Филиппины тонут в наводненье.
Герои новостей –
политики, бандиты. Безвременье.
Не жду гостей,
опричь незваных из иного мира.
Они придут во сне,
и смертным стоном отзовётся лира,
как сом – блесне.
Душа – фалерном в амфоре укромной
(в коне троянском рать),
и подступает к горлу вздох огромный –
весь мир вобрать.
Перерасти себя, как Магдалина
кресту в ответ.
И наблюдать, как трескается глина
и льётся – свет.
Дуэт
Пан-тюльпан благоуханный –
вылезает муж из ванной,
«с лёгким паром!» говорю.
Он смеётся: «Не из бани!»
От тоски меня избавит
слово-золото «люблю».
После я в водичке мокну.
Муж покуда моет окна.
Наступила, брат, весна!
Акварельно зеленеет
флора. Тёплым ветром веет
горизонт в проём окна.
Наполняются бокалы –
декадентские фиалы, –
с нами Блок и Мандельштам.
Мы парим на крыльях хмеля,
сидя нагишом в постели,
воскуряя фимиам
сигарет благому Богу,
что нам дал одну дорогу
на двоих и целый мир,
чтобы не было нам скучно,
чтоб мы были неразлучны,
как причастье и потир.
Мы пойдём за далью в дали –
мы не всё ещё видали, –
подождёт небесный дом.
Если вдруг померкнет солнце,
от конца времён спасёмся
под одним большим зонтом!
Окончательное путешествие
И я уйду. А птица будет петь,
как пела.
Хуан Рамон Хименес
Нам ещё повезёт: мы увидим с тобой
голубую Неву под луной голубой
и Васильевский остров, и парк под дождём,
где под кроною клёна приют мы найдём.
Без ключа мы войдём в наш заброшенный дом
и согреемся в нём драгоценным вином.
Мы откроем все окна в июльскую ночь –
в эту белую ночь, чтоб тоску превозмочь
по годам молодым. превратившимся в дым, -
мы, седая девчонка с мальчонкой седым.
И покинем – однажды покинутый – кров,
побредём по брусчатке старинных дворов
к горизонту. где с морем дружны небеса.
И, блеснув при луне, промахнётся коса...
Плаванье
Елене Бондаренко
Плывёт китайской джонкою Джанкой
по крымскому заснеженному лету –
по тополиной белизне такой,
что чайки с лёту упадают в Лету.
Индейскою пирогою Нью-Йорк,
пустой бутылкой из-под «кока-колы»
плывёт в Гудзон – со свечками пирог, –
и в бок ему – голодные глаголы –
гондолы тычутся, – то Петербург
сосцы капитолийския волчицы
волчонком ищет, исчезая вдруг,
как веронал во рту самоубийцы.
Париж знай веселится на плоту
«Медузы», может статься, что Горгоны.
Персей «двойной бурбон» пиет в саду,
где потеряли головы Бурбоны.
Над всеми, точно бандерша, Москва
умильно кажет пряничные щёчки.
Плывут дома... Она в одном права:
вот здесь верней всего дойти до точки.
Но я на диком острове живу,
покоем, как мой остров, осиянна.
И с ним плыву. И это – наяву.
Во сне. Во мне. Прощайте. –
Иоанна.
Автопортрет
Нет, я не Бродский – я другой...
Я – стихолюб, эстет и хиппи.
Я – зверофил, аскет, пьянчужка.
Девчонкам – друг, парням – подружка.
Шалаш мой, скит мой, иглу, типи
открыт для всех, кто с добрым сердцем
войти захочет днём ли, ночью,
чтоб разглядеть меня воочью,
не в мониторе. Солью с перцем
посыпана моя макушка.
Глаза медовы (мёд – с горчинкой).
Улыбка с доброй чертовщинкой.
А в сердце – пагода, церквушка,
а то и просто день осенний,
холодный, яркий, скучный, праздный,
но сплин мой, словно грипп, заразный
чреват безудержным весельем.
Душа – ликуя, озоруя, –
болит, как рана ножевая.
Меня ругайте: ведь жива я!
Меня любите: ведь умру я...
© Элла Крылова, 2009–2010.
© 45-я параллель, 2010.