Четыре смерти капрала Дюбуа
Песня французских пехотинцев
Когда умирал Дюбуа-капрал
В густом ружейном дыму,
То каждый, кто хоть раз умирал,
Честь отдавал ему.
И смерть сказала: «Давай, пошли!»
Но врач сказал: «Не пора!»
Тогда поднялся капрал с земли
И вновь началась игра.
И встал капрал, и пошёл капрал,
И побежал капрал,
Чтобы никто больше из нас
Нынче не умирал!
А снова ему помирать пришлось,
Когда цвели тополя,
Когда его прошили насквозь
Два свинцовых шмеля.
И смерть сказала ему: «Хорош!
Пошли, за тобой должок!»
Но врач сказал: «На место положь!
Ещё не пришёл твой срок!»
И встал капрал, и пошёл капрал,
И побежал капрал,
Чтобы никто больше из нас
Ныне не умирал!
А третий раз умирал он сам
Среди чумной тесноты,
Стекала смерть по его усам
И капала на бинты.
«Теперь, – сказала, – наверняка!
Давай ещё раз на бис!»
Но дал капрал старухе пинка
И спрыгнул с облака вниз.
И встал капрал, и пошёл капрал,
И побежал капрал,
Чтобы никто больше из нас
Нынче не умирал!
И бог вскричал: «Язви его плоть!
Да чёрт бы его побрал!
В конце концов, кто из нас господь,
А кто – какой-то капрал?!»
И ангелов бесконечный хор
Небесный грянул хорал,
Тогда он пулю словил в упор,
Наш Дюбуа-капрал.
Но встал капрал, и пошёл капрал,
И побежал капрал,
Чтобы никто больше из нас
Ныне не умирал!
И с той поры сквозь века и дым
Под звук полковой трубы
Четыре смерти шагают с ним,
Четыре его судьбы.
А позади, как будто конвой,
Едва касаясь плеча,
Идут под барабан полковой
Четыре его врача.
А ну-ка, встать, капрал!
Шагом марш, капрал!
А ну-ка бегом, капрал!
И чтобы никто больше из вас
Нынче не умирал!
Жаба
Приходила жаба к Игорю Петровичу,
И душила жаба Игоря Петровича,
Было, знать, у жабы множество причин.
И лежал Петрович, ножками сучил.
А его супруга, Юлия Степановна,
Знать она не знала, Юлия Степановна,
Что в постели общей, за её спиной
Мужа душит жаба левою одной.
Не было б обидно Игорю Петровичу,
Кабы змей душил бы Игоря Петровича!
Или там...Шварцнеггер. Иль боец кунг-фу.
Но никак не жаба. Жаба – это фу!
Помнил он, как в детстве, у деревни Мальцево,
Жаб ловил он в тазик у деревни Мальцево,
По спине бугристой пальцем проводил,
И глядела жаба, словно крокодил.
И теперь приходит, скользкая и мокрая,
В комнату заходит, страшная и мокрая,
Хоть сама с ладошку, а сильна, как бык!
И лежит Петрович, ножками дрыг-дрыг.
Гиппопотам
Чем больше человека узнаю –
Тем больше я люблю гиппопотама:
Он морду толстокожую свою
Не постит на просторах инстаграма.
Нет подлости в большой его кости,
Нет жадности в могучем организме,
В политику не хочет он идти,
А он бы мог – при этакой харизме!
И отвергая когти и рога,
Махина, ужасающая сшибкой,
Он втопчет в глину всякого врага,
Сверкая травоядною улыбкой.
Ещё он за детей стоит горой
И общую имеет непохожесть,
О, мокрый бегемот! Ты – мой герой!
Да здравствуют размер и толстокожесть!
Не учит жить, не ходит он в строю,
Не борется за должности упрямо...
Чем больше человека узнаю –
Тем больше я люблю гиппопотама.
Ода каблуку
Есть много тайн в пространствах и веках
От чёрных дыр до саркофагов Нила,
Но для меня всегда загадкой было –
Как женщина идёт на каблуках?!
И дело не в размерах каблука,
Передо мною чудо, словно данность:
Её стопы пленительная плавность,
Сравнимая с изгибом лепестка,
Спины кошачьей чуткий изворот,
Лесной реки внезапная излука,
Изогнутый клинок башибузука –
Куда ещё кривая приведёт?
Мне слов не хватит. Я, увы, не крут.
Где вы, Уитмен, Пастернак и Рильке?
О, почему вы не воспели шпильки,
Оставив мне сей непосильный труд?!
Вот всех изобретений голова!
Не то, что лазер или колесо там:
Каблук возносит женщину к высотам,
К высотам стиля, секса, естества!
Но мне философизмы не близки,
Мне разум – сын, а достоверность – дочь мне,
Пока мужчины коренились в почве,
Их женщины взлетели на носки.
Иди, встречай божественный четверг,
Беги сквозь дождь и прочие осадки
И если сердце устремилось в пятки,
То каблуки взметнут его наверх.
А я, напрягши зрение и слух,
Иду за нею, полный комплиментов.
Два раза по двенадцать сантиметров,
А надо же, как захватило дух!
Внутри Брейгеля
Вы сейчас в незнакомой местности,
Время года – допустим, зима
И вы пялитесь на окрестности
С ледяной макушки холма.
Небо серо, но в нём есть голуби
И сорочий крик вдалеке,
Воздух – как простыня из проруби,
Если ею хлестнуть по щеке.
Ни к чему подставлять соседнюю,
Ваш никто не оценит жест,
Время суток брюхато обеднею
И на каждом жителе – крест.
В церковь люд течёт вереницею,
А пьянчужка, спустив штаны,
Окропляет святой водицею
Плоскость задней её стены.
Бог везде. Языком не высказать!
Мир прекрасен в минуту сию!
Тащат двое с крыльца за изгородь
Упирающуюся свинью.
Пару раз провизжит на бис она,
Лошадь дёрнется в поводу,
Если что-то здесь и написано –
То коньками на круглом пруду.
Выбирает охотник тщательно
Путь в глубоких снегах сырых,
Будет ноне в дому зайчатина,
Сколько хватит на семерых?
И грешат здесь, и любят походя,
И уходят вглубь облаков
Ароматы любви и похоти
Из постелей и кабаков.
А на грани обзора вашего
Кто-то пляшет в молочной мгле,
Но, увы, не влечёт пейзаж его,
Он, болезный, висит в петле.
Он висит в незнакомой местности,
В переполненной пустоте
И душа его к неизвестности
На сорочьем летит хвосте.
Как парикмахер Семёнов и экспедитор Федотов над Петербургом летали
Над Невским проспектом летел парикмахер Семёнов,
Открыто, нахально, не ставя полёту предел,
Среди сотен тысяч, а, может, среди миллионов,
Которые шли и брели. А Семёнов летел.
Был клетчатый шарф на его тонкой шее намотан,
Карманы его были западным ветром полны,
Над Росси летел он, Расстрелли, Валлен-Деламотом,
Пальто нараспашку и галстук заправлен в штаны.
Семёнов летел, виражи проходя, как Шумахер,
А рядом вороны пытались вести диалог:
«Скажите, Семёнов: вы – только людской парикмахер?
А вы не могли бы и мне подровнять хохолок?»
«Не бойтесь – мы вас даже кончиком клюва не тронем!
Скажите, Семёнов: а люди взаправду мудры?»
Семёнов смеялся – он не понимал на вороньем,
Он только учился премудростям этой игры.
Семёнов летел, а из края чумазых заводов,
Оттуда, где сыпью мазутной покрыта Нева,
Над гладью свинцовой летел экспедитор Федотов
И были восточного ветра полны рукава.
Лицо прикрывал он ладонями, чтоб не узнали,
И жался к домам, голубей пропуская вперёд,
Летел, озираясь; бросками, по диагонали,
Как будто боялся наказанным быть за полёт.
Но пахло восторгом и ветром пространство, в котором
Вершился полёт, как мелодия из-под смычка,
Когда повстречались они над Казанским собором
И вместе, как два пилигрима, пошли в облака.
Семёнов рассказывал что-то, петардой взлетая,
Федотов хихикал, прильнув к водосточной трубе
И только белёсых пакетов прозрачная стая
Летела перпендикулярно их новой судьбе.
Куда путь лежал, по какому летели закону –
Семёнов с Федотовым сами понять не могли,
Но были, похоже, причастны к чему-то такому,
Что можно почувствовать, только уйдя от земли.
Варенье из крыжовника
1.
Вы любите варенье из крыжовника?
Таким был у неё оттенок глаз,
Она твердила про отца-полковника
И что-то там про город Арзамас.
Она любила джаз. И междометия.
Пьянела быстро – где-то в полчаса
И длинной-длинной. как тысячелетие,
Была её янтарная коса.
Тихоня. Недотрога. Королевишна.
Точь-в-точь, из пастернаковской мечты,
Она меня с ума сводила бережно,
Как сводят ленинградские мосты.
Я думал: так бывает только в повести,
Но оказалось – повести не лгут,
Перроны нам оказывали почести,
Гремел зимы разнузданный салют.
Страна пыхтела алой печью доменной,
Рекорды выдавая на-гора,
А я тонул. Тонул в реке соломенной,
Струившейся от шеи до бедра.
Мир сотрясался четырьмя основами,
Метались черепахи и слоны...
Мы печь топили шишками сосновыми
И приходили друг ко другу в сны.
В саду качались вербы неваляшками,
А по ночам, особенно в метель,
Она курила быстрыми затяжками,
А после снова падала в постель.
Земля казалась замершей и вымершей,
Мы спали, а напротив, у стола
Судьба сидела терпеливой киллершей
И пробужденья нашего ждала.
2.
...Она была как номер на трапеции:
Недолго, но захватывало дух,
Теперь она – домохозяйка в Швеции,
Её супруг – католик и главбух.
(Ещё «лопух» напрашивалось явственно,
Но то неправда – был весьма неглуп!),
Меня своими потчевал он яствами:
Салаты, фрикадельки, рыбный суп.
И мискою, вмещавшей два половника,
Одарен был я в чаепитья час...
Проклятие! Варенье из крыжовника!
Таким был у неё оттенок глаз.
Она как будто с той поры не выспалась
И, словно стужа тронула жнивьё,
С янтарной желтизной смешалась изморозь
В соломенной республике её.
Здесь тот же горизонт, и та же Балтика,
И ветер лезет пятернёй в лицо,
Но страсти нет – одна психосоматика
Пустая, как трамвайное кольцо.
Над пристанью поморники гундосили,
Мы попрощались быстро, не навзрыд,
Она сказала: «Прилечу по осени».
Мы оба знали, что не прилетит.
И, уходя по трапу с посторонними
И ветра ощущая похвалу,
Я чувствовал озябшими ладонями
Сгоревших шишек тёплую смолу…
© Евгений Пальцев, 2016–2022.
© 45-я параллель, 2023.