* * *
Павлу Прагину
Провинция зависшая –
Одни и те же лица,
И время, как прокисшая
Болотная водица.
Что вечером случается –
Наутро повторится.
Провинция – печатница:
Размножены страницы.
Провинция… Здесь есть всегда
Причина отравиться,
А может быть, повеситься –
Иль, попросту, напиться.
Все улицы исхожены,
Загажены, разбиты,
Как близнецы, похожи и,
Как мертвецы, забыты.
За клубом – скверик с Лениным,
Универмаг, больница.
Но в каждом поколении –
Пророки и провидцы.
На всяк шесток наверчено
Проектов и амбиций.
Провинция – проверщица
Всех: кто на что годится.
Здесь всё преувеличено
И выпукло, как линза –
Скупое безразличие
Оставлено столицам.
Ведь тайнам негде спрятаться
В домах–малоэтажках,
Где всяк другому брат, сестра,
Сосед иль однокашник.
Здесь всё прозрачно, словно как
У Бога на ладони.
Слоёный профиль облака
В росе зеркальной тонет.
Берёзы спорят с клёнами
В берестяной беседе,
Под ивою спелёнутой
Паук считает сети.
И вечность в миг спрессована,
И кажется, что это –
Особенно весомая
Причина быть поэтом.
Как послушанье высшее –
Озноб твоих прозрений,
Провинция, зависшая
В молитвенном паренье.
* * *
Ольге Ф.
Я хотела бы тебя утешить,
Разогнать фантомы заморочек,
Вырвать с корнем въедливую нежить,
Сорняками впившуюся в строчки.
Объяснить, как просто быть счастливой,
Убедить, что в мире всё прекрасно,
Только счастье местного разлива
Утомительно однообразно.
Подсказать, как в горе нос не вешать,
Не хандрить, унынью потакая.
Я хотела бы тебя утешить,
Только я, увы, сама такая.
Бесконечно трудно, к сожаленью,
Заживить наследственные раны –
Те, что с нами с самого рожденья,
А, быть может, и намного ране.
Но мы люди, и у нас есть воля –
Лучший из синонимов свободы,
Отвоёвывать себя у боли –
Наша ежедневная работа.
И не верь, что время всё излечит,
И забвеньем можно исцелиться –
Научись ценить простые вещи,
Научись любить родные лица.
На Востоке называют дхармой
То, что нас на этом свете держит.
Вот такими грустными стихами
Я хотела бы тебя утешить.
* * *
К*
Может, и впрямь мы судьбою рассеяны
в этих снегах заклинанием вьюги –
лето сплетаем травами севера,
и, замерзая, грезим о юге.
Или, как птицы, лишённые родины,
ищем приюта в ухоженных скалах;
космос считаем своими угодьями
и не умеем управиться малым.
Друг мой, ты ждёшь? Ни ответа, ни весточки…
Тихой квартиры пустующий остров,
только в стекло трепыханием веточки
бьётся природы обглоданный остов.
И для тебя так красиво пульсируют
искорки солнца на корочке снега,
но закрывается синее, сильное
небо изнанкою божьего века.
2001
Ноябрьский блюз
Тепло.
Темно.
Томительно.
Но я
Делю с тобой тоску твою, ноябрь,
Отвергнув первородство января.
Пытаюсь призрак солнца отыскать
В герберах, тыквах, скрученных листках,
Физалиса китайских фонарях.
В румянце засмущавшихся рябин,
Краснеющих за свой гемоглобин
При общей анемии бытия.
И бредят ягоды навязчивой виной,
И бродят, превращая кровь в вино –
Тягучие чернила забытья.
Ноябрь – пасынок с наследственной тоской,
В семействе года сумрачный изгой
С судьбой актёра на вторых ролях.
Рассыпан грим, утрачен реквизит,
Костюм нелепый дырами сквозит,
Как в сказке про нагого короля.
Владимиру Сорочкину
Мне мало надо!
Краюшку хлеба
И каплю молока.
Да это небо,
Да эти облака!
Много ли надо поэту
Хлеба и облаков?
Шёпот ворчливого ветра,
Рёв тепловозных гудков...
Клич их, попутный и встречный, –
Вечный бродяжий призыв –
Магия диких наречий,
Знаков исконный язык.
Стрелки, разъезды, платформы,
Рельсов бегущих строка,
Бдительный взгляд светофора
Из-под бровей козырька.
Товарняки, перегоны,
Стыков стальной перебор,
И из окошка вагона –
Пёстрый российский простор.
Где то галопом, то рысью,
Время несётся в закат…
Станции, веси и выси,
И облака, облака…
Что омывают планету
Зыбью молочных клубов.
Много ли надо поэту?..
Только стихи и любовь.
Только б изведать запретный
Терпкий познания плод!
Много ли надо поэту?
Тот, кто прочтёт и поймёт…
Ждёт он, всесильный и строгий,
Тот, кто отпустит грехи...
Снова дороги, дороги.
Снова любовь и стихи.
Вщиж
Матушке Людмиле
В этом имени ветер возносит псалмы
над святилищем древним,
В этом имени вздыбленность круч
и восторг высоты,
Свист полозьев, скользящих под гору,
и сговор деревьев,
Чей встревоженный шёпот
будил на заставах посты.
Визг татарской стрелы, лязг мечей
и предсмертные стоны,
Слёзы тихих озер, гнев реки
и рыданья ручья…
Над курганами срытыми рожь,
отбивая поклоны,
Припадает к земле,
имена павших предков шепча.
Лебединые шипы, зигзаги стрижей
и чижиные стаи,
Аритмия грозы, в чьём дыханье
то грохот, то тишь:
Безупречная доблесть, щемящая боль
и манящая тайна
В этом, в сердце занозой сидящем, названии
Вщиж.
---
Вщиж – древнерусский город на Десне, центр Вщижского княжества, уничтоженный монголо-татарами в 1238 году, ныне село Жуковского района Брянской области.
Ещё раз о красоте…
На миру и смерть красна…
Красота ясней видна
В окружении уродства.
И оно в пылу обид
Красоте частенько мстит
За фатальное несходство.
Красота – не МЧС,
Мир спасётся сам, но без
Красоты в нём будет сиро.
Мир безумен и жесток,
Как все мы, и дай нам Бог
Красоту спасти от мира.
* * *
Седые сумерки – таинственный рубеж,
Час, когда свет и тьма играют в прятки.
Я мысленно прореживаю грядки
Воспоминаний, знаний и надежд.
Пытаюсь вызвать из небытия
Минувшее, его черты и лица,
И города, куда не возвратиться
Ни мне, ни той, носившей имя «я»
Когда–то и оставленной. Увы,
Мы оставляем то, что нам дороже
Всего, как змеи оставляют кожу
Мертветь среди испуганной травы.
Как ярок наш узорный переплёт –
Черновики, рисунки, письма, фото
И адреса в потрёпанных блокнотах
Тех мест, где нас давно никто не ждёт.
A если ждут, то, в сущности, не те,
С кем мы когда–то были земляками
В стране экспериментов и исканий,
В пространстве идеалов и идей.
Оно зовётся юностью, его
Мы навещаем, памятью ведомы,
Спешим к нему – и, как тепла бездомный,
В нём ищем утешенья от невзгод.
Там живы близкие, и цел снесённый дом,
С крыльцом, усыпанным берёзовой трухою –
Не будь его, и я была б другою,
Другое находя в пережитом.
Но в индивидуальный лабиринт
Нет входа посторонним, что досадно –
Ты сам себе Тезей и Ариадна,
И Минотавр, и даже остров Крит.
В твоих руках спасительная нить –
Фрагмент замысловатой паутины,
Что вьётся, расходясь от пуповины,
Стремясь в свою орбиту заманить
Всё, что по праву чувствуешь своим,
Что вмиг опознано и разом взято,
Что временами то смешно, то свято,
Но навсегда останется родным.
Ведь нам, увы, до срока не узнать –
Возьмём с собой иль здесь навек оставим…
И я ищу разгадку этой тайны,
В белёсых сумерках высматривая знак.
* * *
Лесу
Впусти меня в свой благодатный скит,
Отшельник–лес, безмолвный мой учитель,
К тебе спешу в надежде излечиться
От сутолоки буден городских.
Припомнить вкус любимых с детства трав –
Мёд клевера, щекотный сок кислицы,
И вересковой пряностью умыться,
Благодаренье лету прошептав.
Припасть к тугим изогнутым корням,
Колосса дуба на парной опушке,
Уткнуться в мха прогретую подушку,
Любовь земли растроганно приняв.
И сквозь литьё изысканной листвы
Следить, как солнце, краски подбирая,
Тенями разноцветными играет,
Скрывая в дымке призраков лесных.
И хлёстко, как свеча в аромалампе,
Пришпоривает запахи смолы,
Еловых шишек и сосновых игл,
И благость сходит по древесным лапам.
Кошачье
Кожа кошки роскошна, очи раскосы,
Цвета морошки и абрикоса.
Грации графьей вольная пластика –
Хочет, царапнет, захочет – поластится.
Словно антенны усы–выпрямители –
Чуют мгновенно мышей–нарушителей.
И на границах ночных рубежей их
Любят таиться, забыв о движении.
Непостижимы охотничьи гены,
Тайны их живы в кошачьих легендах.
Брошены плошки с едой магазинной.
Ведают кошки: «Не кормом единым…»
Но, если даже сырого нельзя им –
Тоже не страшно, ведь рядом хозяин.
Тот бедолага, из коего ловко
Мягкие лапы крутят веревки.
Бесфамильной собаке
Не надо гавкать, мой милый!
Я так тебя понимаю –
Сидеть на цепи нет силы,
Но я ведь в ответ не лаю.
Ты делаешь это вяло,
Такая твоя работа.
Я тоже давно устала,
Да вот не кусаюсь что–то.
Мы все под луною бродим
И носим её с собою,
И если ты, друг, не против,
Я вместе с тобой повою.
Конечно, ты воешь круче –
Собака и есть собака –
Тебя ведь никто не учит,
Как правильно надо плакать.
А люди кроят размеры,
А люди терзают рифмы,
Чтоб горе своё поверить
Созвучиям слов и ритмов.
Вот так и гремим цепями…
Я здесь, а ты за забором.
И уши людей цепляем
Своим неумелым хором.
Московский дельфинарий
Подводные птицы
печально летали.
Их крылья границы
неволи листали.
Сквозь кафель
зеркальный
тюремных трюмо
искали, искали
знакомое дно.
Узорные рифы,
тиснёные скалы,
мохнатые гривы
ветвистых кораллов,
кудрявые грядки
подводных растений…
Но всюду – лишь гладкие
белые стены.
И кафельной кладки
плетение клеток.
Как в школьной тетрадке,
пустой, без пометок.
Стрела
Вздрогнула струна тетивы –
Мне теперь с ветром вместе выть,
Кувыркаться и падать ниц,
Опереньем пугая птиц.
Потный воздух бросает в дрожь,
А ведь это всего лишь дождь.
Облаками сомнёт следы
Самолета или звезды.
Плоскость луга, оврага щель…
Я уже не помню, где цель,
И наотмашь, как шалый нож,
Пополам рассекаю ночь.
Справа леса царственный взор,
Он, как море, тёмен и горд.
И приливы воздушных волн
Треплют гривы послушных крон.
Где–то там, глубоко на дне,
Словно россыпь резных монет
На изгибахзвериных троп
Отпечатки когтистых стоп.
Звери с детства знают, как жить:
Хищник ловит – жертва бежит.
У природы свои дела –
Вне разборок добра и зла.
Слева город, его огни
Словно гранки гигантских книг,
Где виньетками сплетены
Переулки, судьбы и сны.
Я вшиваю свою строку
В этот общий цветной лоскут,
Но узлами торчит тоска
Из основы или утка.
Ночью все обретают суть,
Чтобы утром опять уснуть
И томиться тупой волшбой,
Будто всё это не с тобой.
Но, пока не подкрался день,
Я, забыв о его узде,
Остриём облака прошив,
Опрокидываюсь в виражи.
Так скитаюсь я по ночам,
Возвращаясь к утру в колчан.
Парадокс
(эссе)
Концепт загнулся вследствие упадка идеологии сакральности культуры: никто не ловит зайчиков цитат, не издевается над конъюнктурой, поскольку конъюнктуры тоже нет… В сухом остатке: шансон Есенина, хрестоматийный Пушкин, ряд «общих мест» до примитива сужен – поэзии внимает лишь поэт.
Но это и являло суть концепта – содеять девальвацию искусств, модифицировать «творения»
в «объекты», сыграв на пониженье курса чувств, сравнять права прозрения и бреда. Но где ж теперь его глумливый пыл?.. Он вместе со страной в «гламур» приплыл, кусая локти пирровой победы.
* * *
Ликбез безлик…
При деле запредельности
запрет на бред
и сферой деятельности
становится язык,
и в нём любой изыск
имеет оправданье
и скучное научное названье.
Но есть миры, где слово не у дел –
внесуетный безмолвия удел,
где зыбью снов пространство колыхая,
и звук, и свет в единстве чистоты
волной невыразимой частоты
мерцают, бесконечность выдыхая.
И колебания её лучей
рождают очертания вещей,
её струны вибрация живая
безобразна, но разум отразит
её в словах, а слово пригвоздит
к кресту понятий, тайну убивая!
Но иногда в священной тишине
нас учат проповедники извне,
незримого неузнанные стражи –
сплетение теней под потолком,
измятая перина облаков
и рёбрышки песка в воде на пляже…
2001
* * *
Над городом закрылось око Гора,
застыло время, выпуская сны.
Тройную цветоформу светофора
сменила монотонность желтизны.
И этот жёлтый звук дрожит, вплетаясь
в гармонию луны и фонарей –
лягушка, от восторга задыхаясь,
поёт, как Андерсена соловей.
Дома теряют контур в жёлтом мраке…
Рассвет изменит краски, а пока
закатные коты на грязном баке
задумчиво листают облака.
2001
Больница
М. Белодубровскому
Вот и обвели ночь вокруг пальца…
А. Введенский
разложить на буквы шарканье тапок
(Боже, там нет гласных!)
Ш1 на Ш2 на Ш3 на Шn …
(имя им – легион)
всех прибило к паркету
полеты строго под наркозом
крести–козыри–кости
(наскрести бы на кон)
вытянутые шеи
кивающие губы
псевдозначительные взгляды…
они даже на минуту перестали играть
когда из палаты выезжала смерть
* * *
Разбуди
тех, кто дремлет
на колких подушечках пальцев,
пульсации дрелью
дырявя их панцирь…
без них
не останется связей
с трепещущим шёпотом кожи
и пойманной вязью
диктуемых
замыслов божьих
* * *
все права давно защищены
под грифом «хранить вечно»
инспирация – штука пиратская
спирит – жив тем, что стырит
(не хлебом единым)
поэзия – явка с повинной
© Галина Карташова, 2001–2013.
© 45-я параллель, 2013.