Небесно-птичье
«Ты прах и обратишься в прах»,
и чуду не бывать, покуда
гордыней прикрывая страх,
ты носишься в толпе за чудом.
Я выбираю новый стиль –
чтоб разум, покидая плотность,
за беззащитностью постиг
небесно-птичью беззаботность.
Меня отныне не страшат
ни увяданье, ни безличье.
Я постигаю не спеша
полётную свободу птичью.
Не сею и не жну. Восторг
от совершенства птичьих лёгких.
И тот, кто мне взлететь помог,
удержит и дыханьем лёгким,
чтоб, сделав ставку на зеро,
и проиграв свою погоню,
волшебное взяла зерно
с его невидимой ладони.
Осенняя птица
Осенняя птица заходит в чужие дворы,
легко семенит по изъянам чужих тротуаров,
и есть у неё ещё пара не сношенных крыл,
но птица не помнит, что смела летать и летала.
Не может представить, а как это? – город внизу,
квадратные шапки дворов застывают бетонно,
машины по кругу своих заключённых везут,
и чахло герани глядят из проёмов оконных.
Цепляясь за воздух, слепые деревья себе
карябают спины, шарахаясь к серым заборам,
и ищут проходы, и гнут сколиозный хребет.
И листья теряют, ведя бесполезные споры.
А сверху… наверно, по-разному, как повезёт:
бездонно и купольно, и восхитительно страшно,
но это полёт. Это долгий свободный полёт,
и это не каждый… Да, это сумеет не каждый!
…Осенняя птица сновала по мокрым дворам:
помойки, коты, столько сложного долгого дела...
Пока не услышала: «Хватит, подруга. Пора».
И птица очнулась. И вспомнила. И улетела.
Прощание с дачей
Дачные тени. Мы завтра уедем.
Вьётся дымок с огорода соседей.
Светом янтарным ликует терраса,
столько прождавшая этого часа.
Кресло замёрзло под выцветшим пледом.
Кто там маячит? Не бабушка ль с дедом?
Ходят, согнувшись, в саду собирая
яблоки-паданку. Пахнет сараем,
жухлой листвой и подвязанной розой,
мокрыми флоксами, детской глюкозой.
старым комодом и ветхой салфеткой.
Дед нам за лето проставил отметки –
всем по пятёрке. Игрушки собрали.
Те, что остались, застыли в печали.
И стариковски-неспешно, вслепую,
яблоки дед на крыльце сортирует.
Эти – в повидло, те – в лопнувший таз,
эти – ребятам.
Съешьте сейчас.
* * *
«Смотрите, как стесняется! Ну, что ты?
Ну, поцелуй скорей его, иди!
Глянь, убежала сразу... а с работы
лишь он войдёт, – летит всех впереди!
Она его – ну просто обожает,
а вот поцеловать – ну всё никак.
Вы знаете, тут гости приезжали,
он у неё не сходит с языка.
Ходили за рогаликом и булкой,
в кондитерской кассирша вышла в зал:
«Ой, шерстяная вязаная кукла!
Кто так тебя, малышка, обвязал?
Рейтузы, рукавички, шарфик, шапка!
Пальтишко – чудо! Ну и ну, де-ла…»
Так знаете? Она сказала: «Папа!» –
и гордо подбородок подняла.
«Ах, так, – смеялась я, – ну, ты нахалка...
Пусть он тогда и вяжет, а не мать!»
...Мой папа – самый лучший. Только жалко,
теперь уж не смогу поцеловать...
Ты меня не ищи…
Ты меня не ищи. Я по узкой лыжне проводов
ухожу мимо окон слепых, замороженных разом
только фразой одной… Той негромкой и будничной фразой,
погасившей огни всех идущих навстречу домов.
И дома, растворяясь в картонной тоске позади,
бестолково таращатся в небо пустыми глазами.
Этот город написан в коричневом цвете гризайлью,
и на плоскость его никому вслед за мной не взойти.
Это вовсе не дождь, это белый густеющий клей,
он стекает с зонта, обливает покатые крыши.
Если я не уйду – ты меня никогда не услышишь,
ты меня не ищи… не ругай и не слишком жалей.
Ты меня не ищи, раз найти до сих пор не сумел.
Далеко на краю под названием «там, где нас нету»
в автомате кофейном налью себе крепкого цвету,
пожую, запивая, зефирный рассыпчатый мел.
Клей застывший на зонтике треснет, пойдёт кракелюр.
Может быть, я найдусь – только если ты правда захочешь
не оставить меня навсегда в нарисованной ночи,
в тот момент, как художник закончит картину свою.
Бабье лето
Бабье лето. Сентябрь. И туман по утрам.
Доставать ли забытое летнее платье?
Если верить глумливым кривым зеркалам,
лоск мой только годам набегающим кратен.
Нарушая все правила, скачут листки,
под колёса, на красный – за осенью новой,
как мышата весёлые, прочь от тоски,
друг за другом, смешинками, слово за словом.
Их недолгая резвость, бессмысленный фарт,
всё не впрок. И устав притворяться живыми,
затихают, уткнувшись носами в асфальт,
на обочине, в сизом забвении, в дыме.
Ну и ты, разумеется, не виноват.
Мне самой не нужны – ни закваска чужая,
ни шутливый намёк, ни настойчивый взгляд.
...Просто зря ты сказал: «Я тебя уважаю».
Подъездно-соседское
Тапки на босу ногу,
куртка сползает с плеч.
Хватит курить, ей-богу,
спички в подъезде жечь.
Тоже, подумать, драма!
Лучше ложись и спи.
Дочку качает мама,
муж постирал носки.
Всё у тебя в порядке,
строй из себя – не строй...
Тапки протри о тряпку,
грязь не носи домой.
Вон и подружка с пивом,
тоже, наверно, стресс…
И у неё всё криво.
И у неё всё – без…
Осеннее
Я напоить не в силах вас −
иссяк родник, пропали соки,
и только яда мой запас
на каждый день и каждый час
неисчерпаемо глубокий.
Вот, испарилась доброта.
Скребу по дну десертной ложкой,
Но и десертная – пуста.
А там, на стенках, – маета,
да сострадания немножко.
Я отменяю ваш приход,
скорее приглашенья рвите –
вам не войти –
не та, не тот...
Лишь ей, стоящей у ворот,
я открываю по наитью.
Пустой сосуд ей протяну,
она нальёт туда с избытком
победу, проигрыш, вину,
и молодость – ещё одну...
И чуть помедлит у калитки.
Светотень
Границу нормы пододвину
на полшага, совсем чуть-чуть,
потом ещё наполовину
и окажусь в стране причуд.
Здесь фонари горят под солнцем
и перекрикивают день.
Рисуйте, значит, как придётся,
всю эту нано-светотень.
Болеет тротуар. Прямая
теперь немножечко крива,
на небе облака ломает,
под ними морщится трава.
Зато со мною всё в порядке –
тут вам меня не изменить.
Я тихо двигаюсь с оглядкой,
из вида не теряя нить.
Но правда в зеркалах провисла.
Вот не пойму, кто виноват,
что вам я улыбаюсь кисло
и странно скашиваю взгляд.
Подкинутые
Свернувшись в позу эмбриона,
мы ждём, мы терпеливо ждём:
вот примет роды дом казённый,
вот нас оставят под дождём.
Пелёнки под собой марая,
беззвучным криком заходясь,
лежим, подкинутые раю,
лицом к двери, ногами в грязь.
А кто-то что-то тащит дальше
и грубо ходит по ногам,
но всякий мимо проходящий
надежду оставляет нам.
А те, которые – да в двери,
а те, которых пустят в рай,
нам говорят: здесь всем – по вере,
марай пелёнки – не марай.
И нас никто не подбирает,
мы ни туда и ни сюда,
мы не доношены для рая,
мы и для ада – ерунда.
Но из дверей выходит некто
и нас находит на крыльце,
и поцелуем ставит метку
на каждом вымокшем лице,
и лба коснувшись, смотрит нежно,
стоит печально под дождём…
Но мы упрямо-безутешны
и этот взгляд не узнаём.
Час девятый
В камне вылитые дни
обогнать себя спешат.
От осанны до «распни»
расстояние – душа.
Раскалится пьедестал,
переменится народ.
За спиною у Христа –
мается Искариот, –
он прощупал эти дни,
он учуял: дело – швах.
От осанны до петли
расстояние – душа.
А Петра задавит страх
в этой адовой ночи…
Задушите петуха,
как же громко он кричит!
Тьму разлили, и фонит
обезумевший злодей.
От «ламА савахфанИ»,
не укроешься нигде…
Вместо неба – чёрный смог.
Кто же правит в этот час,
раз оставил Бога – Бог,
и Господь покинул нас?
Час девятый, перестань!
Это уксус, не вино…
От осанны до креста
человечество одно.
Всё рифмуется
Всё рифмуется, только не сразу.
Я не верю в отсутствие смысла
и закончу когда-нибудь фразу,
что беспомощно нынче повисла.
Может, дело в запутанных вводных –
иероглифах племени майя,
но на чистую выведу воду
и с поличным те смыслы поймаю.
Отправляя послание в небо,
как бутылку в волну штормовую,
я на ощупь, прищурившись, слепо
всё рифмую, рифмую, рифмую…
Открываю за шторою штору,
а за ними – лишь хитрость картона…
Но однажды, в осеннюю пору,
я прорвусь сквозь чужие кордоны,
и с расчищенной старой картины
за последним записанным слоем
хлынут смыслы, сливаясь в едином,
поглотившем их правильном Слове.
© Галина Маркус, 2017-2018.
© 45-я параллель, 2018.