Цвела сирень…С ума сойдя под вечер,
запахла так, что стало выше сил
дождаться намечающейся встречи
и ветер эту встречу торопил,
и плыло всё в сиреневатом мраке,
дышало всё сиренью и весной,
сиреневые влажные собаки
вино лакали лужицы цветной…
Сгустилась ночь в тени сиреневеток,
лиловый дождь улёгся на покой,
и мелких лун разменные монеты
рассыпались сиреневой рукой…
* * *
Уже весна.
Нахальные синицы
ультрамарина всласть успев напиться,
сгоняют воробьёв. И кошки-львицы,
котам всей улицы пометив лапой лица,
их слышат рёв – он как упрёк,
что приземлённые заботы гложут,
не копан нынче огород, о боже,
и мысли на крючке, и горних нет стигматов…
А не копать – себе еще дороже…
Вот и сжимаю в хрупком кулаке
лопату с матом – что коврижку с маком,
как засланный агент.
Весна ужо…
Весёлые соседи,
опохмелившись, сушат злые сети
на нерестового леща,
селёдок, щук, из года в год неща –
дно теперь с досадою скребут.
Да, худо тут. Из Дона сделали общак –
ихтиологии капут.
Ужель весна?...
Луна пошла на убыль,
и катится июль как рубль,
и с модой в ногу не попасть
мордой в моду не попасть-
что за напасть?...
офонаревшее
1.
Ветер вдувает ноябрю кислород,
в рощах разлиты и брют, и мартини,
в шубы окуклился местный народ,
втайне – завидуя звериному.
Ночь смела ландшафтные прелести,
даже луну сорвала как заплатку –
как не припомнить дурня Емелю,
на теплой печке спящего сладко?
Хрипло скрипят на ветру акации,
взбивая ночь с предрассветной моросью,
фонарики – чудо электрификации –
поодиночке борются с мороком.
На электричку народ тянется,
то здесь, то там дрожащие блики:
насельники, гости или начальники,
пред электричкою – равновеликие.
Уедет, зараза, хоть плачь, хоть плюйся…
Стоянка – минута. Взбираются прытко!
Студентки блямурные в стайку плющатся,
школьники в тамбуре курят открыто,
дачники – хмурые, недоспавшие –
им привычней возиться с сотками,
чем в перебранку вступать рукопашную
с матерщинниками да красотками.
Едут мамаши в райцентр озабоченно:
чад недужных врачам показывать.
(то-то все чаще дома заколочены,
то-то растет детвора, как пасынки.)
Стоит ли боли перстом касаться,
как язычка – до рефлекса рвотного? –
но так коснулась цивилизация
внутри человека его животного:
прячутся, греются, строятся, рушатся,
гуси гогочут как люди с крыльями,
дикие – те, улетая, кружатся,
эти ж не бросят своё изобилие.
Здесь даже собаки лаять ленятся,
куры – в посадках хоронят яйца,
бывает, глянешь: увидишь лешего
или как лисы в лесу резвятся…
Есть Интернет, телефон местный:
«Маньк, кабанчик к тебе заблудилси?» –
при счете в банке здесь было б чудесно –
каждый сгодился бы там, где родился.
…Выполз народ молодой из норок
в светлое завтра для жизни вящей –
всё хорошо бы. Если б не морок.
Да не фонарики эти дрожащие.
2.
Воздух шинкуя пластами сала,
пьёт ноябрют сакральную дату
с хлебом – сколько ни съешь – мало,
к старости – как ни прямись – горбатый.
Дорога пряма, словно правда прежде,
если не полнить карманы утлые,
ты – на финишной. Стонешь реже,
все присаливая прибаутками.
Если романы пишутся – дышится,
только сжимается время шагренево…
Брось же! – смотри, как рассвет колышется,
красный и синий сводя в сиреневый.
Будет рассвет поджигать окраину,
день раздувая сосредоточенно,
брось же писать! – и живи правильно,
Бог поможет, если захочет.
Хочешь? – я выучусь шить и стряпать,
буду носки собирать по дому,
хочешь букофф? – начни карябать
пару петроглифов веку другому,
доктора вызови, ляг в больницу,
выйди на пенсию по болезни –
ноль забот, вот тебе и Ницца,
вот и дыши, сколько вдоха влезет! –
Нет же!...
…ночами твои литгерои
входят, сражаются, бьют – умирают,
пьют, рождаются, ржут и воют –
всяко взрывая чертоги рая.
Царства законные изнутри них
рвутся наружу, и – вот уж схватка! –
ты – то ли Нестор, Гомер ли, Плиний,
может, ты – Гитлер? – твой бункер–хатка…
Разве власть на здоровье – сменишь?
Не равноценен обмен и с хлебцем…
Твой роман со Временем – фетиш,
что тебе, Rexus, до нас, плебса?
Боже…
утрачен такой мужчина –
хоть заспиртуй! – сохранив образчик…
Если Ты не найдешь причины –
выжить ему – помоги собраться.
Что уж…
Я не трепещу, плача,
выдержу всё, только сердце ёкнет…
Если «крест мой по силе» – значит,
я, мой Леннон, и есть твоя Йоко.
Так и запомню тебя с нимбом
дня под сакральной датой колючей.
Только слова, что сказать могли бы,
тайной своей так и будут мучить.
«Масссы через три «эс»
Илья Сельвинский, «Улялаевщина», 1924–1932
Дожили – до грядущего, сверстанного для маССС,
через три буквы продутого, как в свисток…
Строили счастье, хотели слетать на Марс:
ссслава «Магнитам» и магазинам «Сссток».
Колымские кости уже не резон для ворон,
в ссыльных печурках теперь не курится кизяк,
но – маргиналы, как прежде, со всех сторон,
метят в князья, хотя крыльев не тот размах.
Мутноеdéjà vu истребляет день:
пролетариям камни надобны мостовой,
всюду – не призрак голода, а его тень,
слышатся песни города, словно вой.
Щерится мостовая, стряхнув асфальт,
камни, как бронепоезд, храня в себе:
нате, берите, выбейте ложь и фальшь! –
жадности и своевластию перебивая хребет.
Но… гражданин не поднимет рукой валун,
секса и зрелищ требуя, закусив,
он не Каплан, ни Киплинг – уже каплун,
оберегающий тучные зёрна нив.
Формула вечности, словно борща рецепт,
ради неё истребляли «жидов», попов,
горы срывали, таранили льды – «респект
и уважуху» манили под хлипкий кров.
Но – ни квартир и ни счастья, и кровь потерь
на зоревом купоросе…
Исса-пророк
в венчике розовом белой чалмы теперь
суры читает и, кажется, с ними Бог.
* * *
Из проулков чешуйчато-лиственных
в полушубке овчинном,
смотрит осень на каждого пристально,
для неё, что грачи мы –
хлопотливые, верные, здешние,
в своих гнёздах дырявых
пережившие Сталина с Брежневым –
обескрылились зря мы…
Листья падая навзничь, крылатятся
напоследок – не птицы ль?
Их полёты оплака… оплачены,
нам бы – с круга не сбиться! –
торопиться, пока не нахмурилось,
выпить тления хмель –
пока солнце, как сонная курица,
щиплет облака мел…
В переулках бугристых и пристальных,
не скрывая причины,
тонет осень. И все её признаки –
в хриплых криках грачиных.
перелётное
1.
Нагулялись…Гули-гули…
Гулек –
злые ветры сдули,
струи мыли, тучи гнули –
выгоняли наших гулек:
кто – в Египет,
кто – в Израиль,
кто – в Америку, не сразу –
улетали в ритме вальса, –
Алиллуйа! – улетальцам…
Нам,
синицам и воронам,
чутким к духам посторонним,
небо ширше и ширее –
вот и дышим, как умеем:
в ритме марша
задохнулись,
в ритмы вальса
не попали…
Научите, гули-гули,
как вы Фениксами стали?
…Первых перьев отпечатки –
наших парий загогулины –
ищем на своей брусчатке…
Вот такие гули-гули нам.
2.
У простынь
стынь-стынь-стынь –
ледяная оборка из кружев,
не упавшие груши
в синеве многоточьем простым…
Улетели дрозды,
вороньё нынче с галками дружит,
вот и кружат над садом,
на миг покидая кресты,
что в крестовый поход
собрались, после лет листократных,
и,
в распятие тужась
недужие рук развести,
горемычный народ
у пивных «отченашит» украдкой,
да к единому Богу
приходит в себе трансвестит.
Осень – время уборки,
подсчёта цыплят полоумных,
чьи закланные головы
так олоферно малы…
Ледяные оборки
простынь в этом мире подлунном
кружевны, ибо холод,
и нынче не греют углы.
Гончие Псы
Собака, грызущая ночью тапок,
не тянет на «Гончих Псов»,
мужчина, сопящий лицом на запад,
моих сыновей отцом
не станет. Ни стали, ни злата – вата …
Ни зла, ни добра – ЖАРА,
и смотрит на землю зрачок целовато,
как нищий в лапшу «Доширак».
Был – крокодилом под ил украденный,
выскочил – лазер! Зеро!..
Где они, годные градины? – гадины –
крадены, к черту, жарой…
Вороны – в обморок, сонная опера,
перья белеют в полях…
Вышла собака, как баба с вёдрами,
к гипербореям на шлях…
…От жаркого рока, от звука, от знака,
от запаха или нагайки казака,
она повернула зачем-то на запад,
и даже не сбавила шаг.
Остались, стихая, и будка, и хата,
остался хозяин искать виноватых,
по улицам рыская, словно собака,
надеясь на бога собак.
Она продолжала мотать километры,
и уши будёновки вились по ветру,
ей не был попутчиком друг или недруг,
и солнце слепило глаза.
Спасала – как будто бы центр средоточий,
и этот отчаянный путь одиночки
легко повторить, если кто-то захочет
подробней узнать.
По полю солянки меж белой полыни,
по линии тропки, торопкой поныне,
собака, сверкая серебряной пылью,
пересекла горизонт,
и только, когда – напоследок – светило
тропическим жаром траву опалило,
и темень настала –
тогда
проступило
созвездие
Гончих Псов:
минуя Медведицу и Волопаса,
мчались собаки меж Солнцем и Марсом –
к центру Вселенной –
без карт и компаса –
оставив землян, не сумевших подняться,
в расчете на жизнь,
с их шариком, треснувшим с края до края,
как будто разбитая чаша Грааля –
утраченный пазл с очертанием рая
сакрально дрожит…
А люди… читали свои гороскопы,
молились, и ждали мессию с Востока,
и бледный хозяин предместья Ростова,
отказывался от щенка,
а ночью, когда верховодят собаки,
он свет зажигал и читал Пастернака,
и, словно волхвы, по-младенчески плакал,
и звёзды в окошке считал.
Но не было в этом ни тени догадки:
он знал, что собаки восходят над хатой,
и видят хозяев сквозь темень агата,
тихонько виляя хвостом:
ушедшие хаски, дворняги, овчарки,
собравшие в стаю и младших, и star-ших,
за нами следят, возвратившись к Началу,
в созвездие Гончих Псов.
осенние этюды
1.
Бледнолицая осень,
сестра длиннокосая, яду
мне накапай в ладонь –
эти дни так теплы и безвлаги,
будто лето, но тронь и – ноябрь.
По промокшей бумаге так чернила текут
и стекают в овраги, где условен уют,
где устойчивый биоценоз
не пугает ни дождь, ни мороз,
что лишь капли отваги
не хватает взлететь над бумагой
и традицией бражьей
муравьям и комашкам овражьим
с детсадами, квартирами, дачами –
над смешною комашьей удачей,
что им завидно даже...
Видишь – осень на кроссе…
Скоро капля на каплю, и хлынет,
и амброзию сменят морозы...
Эх, не видно за ветками сини,
сырость-серость тумана и прели…
Старость-сирость сопреет к апрелю,
и исчезнет – всё просто, как круг…
Я бумагу с чернильными знаками,
словно бабочку, выпущу за полночь –
вдруг успеет на юг?..
2.
Как в осень скошенная нива
стихает в наготе своей,
так – стихнет женщина стыдливо,
когда в убранстве торопливом
появится среди людей,
и, с видом брошенного храма
забытой веры и богов,
не скроет сморщенного шрама,
а глина губ, шуршащих «амен»,
не спрячет прожитых годов.
Так, славу переживший город –
в осколках мрамор и гранит –
он знает, что ни мир, ни ссора,
ни денег золотые горы –
ничто былого не хранит…
Сберечь пытаясь позолоту
последних солнечных щедрот,
за молодостью – на работу,
пока ещё не снята квота –
с рассветом женщина встаёт.
В душе роскошествуя телом
и, понимая, что к чему,
златится хною грешным делом,
сурьмою пользуясь и мелом,
в зеркальную вперяясь тьму,
в которой девочка – прекрасна,
и десны пахнут молоком,
она гибка, глупа и страстна!..
…Затихнет, потеряет краски –
но это всё потом.
3.
Этой скаредной осенью
с повадками рыжими лисьими,
отлетели купюры
бумажными дестями – блистеры,
объявляя дефолт.
В окна свешены простыни…
Сотвореньем ушкуйничьей прибыли,
в окоёме Сатурна,
отхрустели надежды погибельно,
год меняя на голд.
Отстраняясь от быта,
с демаршем одежд разметавшихся,
я затихну, как ёжик,
как рыжик, в лесу устоявший,
корневину храня,
высевая иголки и споры,
чтоб весной подытожить,
что – ящиком было Пандоры,
что – согрело меня…
зимние этюды
1.
Домовитый декабрь, прикрывая утраты,
побелил мой запущенный двор многократно…
Одичавшая ёлка под тяжестью снега
волка ждет – не дождётся…
Истает, как не был,
первозданный декабрь ханукальной свечой
и, с гирляндами через плечо,
ужаснувшись растратам, пассивам, кредитам,
подсчитавши живых и еще неубитых,
будет тихо смотреть, как пытаются люди,
словно трутни, отпраздновать Святки – и в лютень,
прошлогодние числа исчисливать в хлам.
Jesus Christ! – это кризис со льдом пополам…
Ново-старые годные ёлки застынут,
в продуваемых группках и снежных косынках,
будто нищенки…
2.
Внезапная январская зима…
Ещё вчера апрелем бредил ветер,
и воробьи копались в винегрете,
переходя с чириканья на мат.
Февраль летит – взымать морозом дань,
убрать под лёд надежды и посулы,
и близкую весну, как ветром, сдуло,
и выпал снег. Бело, куда ни глянь.
Затихло всё с дыханием судьбы…
Легенде о глобальном потепленье
не верят батареи отопленья,
весь катаклизм переводя на быт.
Снег не скрипит, двери залеплен рот,
кусты подобострастно изогнулись…
…Мой белый дом средь побледневших улиц,
зарылся в снег опасливо, как крот.
Мозамбик
Говорят, в последний час, как в фильме,
снова жизнь проносится в глазах –
а меня кружили серафимы,
из углов смотрели образа,
и рвалось, как ветхая тряпица,
моё сердце, не перенеся
боль несоответствия амбиций
с разведеньем кур и поросят.
Врач кольнул не дозой анальгина:
Сорок пять? Пажи-и-ли!.. – Пожила...
И опять сомкнули серафимы
надо мною черные крыла…
Не спасло от бед образованье:
крах стране – Гайдар – дефолт – Чечня…
…А в деревнях русских зори ранние,
и – с рассвета вкалывала я
в огороде… куры… В это утро,
с капельницей в обе–две руки,
я ревела, чуть живая дура,
что умру, не видя… Мозамбик!
И зачем учительнице – Африка?
На черта мне нужен Мозамбик,
если смерть с косой знакомым абрисом
мне в окошко – адресно грозит?..
Врач бесплатно раздавал советы,
чтоб, мол, затаилась я на миг –
но… вставали в Африке рассветы,
над землей незнамой Мозамбик…
И светились маковки кокосов,
шли слоны под обезьяний крик –
ни-че-го я, кроме абрикосов,
не видала… Надо – в Мозамбик!
Никаких я денег не считала –
где им быть? – но на единый миг –
русская учителка мечтала
хоть глазком – увидеть МОЗАМБИК!
За окном январь. В палате – холод.
Ёлку под гирляндами знобит…
Мне не нужен серп, зачем мне молот? –
до смерти хочу я в Мозамбик!
Ну уж, нет, – закручиваю фигу я, –
не пришла ещё моя пора!
Я, покамест Африку не видела,
ни за что не стану умирать!
Так, с недосягаемой надеждой,
зажила-а-ась, не знаю как и быть? –
поблагодарить хочу я нежно
недооценённый Мозамбик.
* * *
Плыла жара. И парафины свечек
на дверцы холодильника стекали,
а ночь грозилась выспреться стихами,
слагая зажигательные речи
над речкой, именуемою Ерик,
наслав окрест звенящих камикадзе,
сопровождая лягушачьим джазом
худых собак, сверлящих воем берег.
Стоял июль, июнь сожравший зноем,
завив траву в охристое мочало,
и ночь, и юг, и степь – все истончалось
до плёнки пота в приступе апноэ.
…Девонский зной стекал по плаунам
к кишащим океанам трилобитов,
гася водой жерло вселенской битвы,
давая шанс, несотворённым, нам
преодолеть творения зенит,
и выжить, понижая Веры градус…
..Зарницы, словно бабочки, игрались,
и я пред Богом – чистый прозелит...
Июль, июль, оле-оле-оле!
Где твой Вратарь, впустивший солнца мячик?
Идём ли на грозу?
Здесь, на селе,
от метеочувствительности плачут.
* * *
Помидоры всё слаже и слаже,
а на майке спина всё белей.
День июльский росой напомажен
и сиропом густеющих тлей.
Горожу в огороде свой город,
всех похерив законно вполне,
кроме тех, кто особенно дорог,
с кем, пожалуй, была б на войне…
Может быть, от досады и злости
на люли – разлюлённый июль,
изнывая, придёшь ко мне в гости,
разглядев через маечку ню?
Соблюдая неприкосновенность,
опрокинем по чашке вина –
на стене наши смелые тени
скомпенсируют мысли сполна…
А пока, вырывая репейник,
из земли добывая озон,
в предвкушении счастья и денег,
я ладони колю об осот.
Длинным, как ожиданье трамвая,
летним днём, под закатную мглу,
подписавшись: «Галина, эсквайер», –
я без сил растянусь на полу.
Башмаки
В башмаках, столь широких, что левый – правым
рад служить, без ущерба родным мозолям,
собирая уроки – большие в малом –
треплет Старость нервы…
Да кто позволит?
…говорить беспрестанно, слепив обиды
в комковатый платок, отчего-то влажный,
…реагировать странно, если чтению Библии
предпочтительней Толкиен, толкующий важно,
…если телу, взыскующему объятий,
когда день от счастья в ладонь крошится, –
вездесущая Старость мешает ядом
замереть в экстазе на пике жизни…
Отучить заботиться о жилище
так нетрудно было младое племя,
что теперь под логово ищет-рыщет
конуру, высевая в песок семя.
Я латаю хату с большою печкой,
убираю полати, копаю грядки…
Скоро старость. Сказать моим детям нечего.
А свои башмаки привыкаю прятать.
© Галина Ульшина, 2000–2013.
© 45-я параллель, 2013.