Семейная фотография
Повторяемость оптики: достигнутая мгновенно цель
Порождает последствия. И позже совсем не важно,
Что для прошлого остаётся – отпечатком на линзах «цейс»,
В оцифрованном виде, в формате фотобумажном.
Всё, что было: взгляды, «рожки» пальцами – антураж
Из условностей, что и есть предмет фотосессий,
Превращает близкий образ в средний план, в типаж,
В чуждое «некто» – с жеманной улыбкой в процессе
Перехода из прошлого, что роняло привычно слова,
Что сморгнуло (реакция на увлечение фотовспышкой),
Рожи корчило – в статичность статуй, в знакомый едва
Персонаж объектива, далее сдавленный чёрной крышкой.
Снимок этот теперь не вместить в прожитый вместе миг –
Инородное тело, с коим будет проблема на совместимость;
Двух времён невозможный, возможно, смертельный микс,
С тем, что в нём исчезает с годами необходимость.
Не досталось ничего и грядущему – в безразличном там
Эти фотоулыбки и взгляды, будто залитые муссом,
Как бессмысленный имидж, отправит во вселенский спам
Потомок. А найдя фотокопию, навеки опустит в мусор.
26.03.2013
* * *
Плодово-ягодных субтропиков
Волнуемая ливнем сельва
С непредсказуемою строфикой
Тропинок, с шутовским весельем
Полсотни обезьян, с лианами –
Предтечей цирковых трапеций,
С материей, от страсти пьяною,
Как мог бы указать Лукреций,
С лучом, что праздно насекомые
С утра выстраивают в стелы
И башни, глазу не знакомые,
Но совпадающие с телом,
С надмирно звонкими, с шипящими
В кишащей чаще голосами,
Не потревожившими спящего
И не тревожимыми нами,
С приправ и запахов коллекцией,
Что в мареве кипят, как в тигле...
С внезапной зрения коррекцией
Под впечатлением от тигра,
От гипнотического трения
Оранжевых широких линий
На влажной шкуре, от мгновения,
Когда всего тебя заклинит
Внутри формата сна – фантазии,
Что тут же ужасом накроет:
С моей начавшейся афазией
К известной теме «смерть героя»;
С его клыками в пасти, крашеной
Кроваво-жёлтою слюною,
С тем, что невыносимо страшно, но
В ней будет надрываться мною
С той из возможностей – последнею,
Что сна, решительно и сразу,
Как бы меж двух миров посредником,
Отключит роковую фазу.
И серый, празднично-безлиственный
Ландшафт, о счастье, ешь глазами,
Как текст – и, коль всмотреться пристальней,
Как растянувшийся гекзаметр.
17.03.2013
Переход на летнее время
Поскольку теперь все конечные цели –
Отсутствие снега, дыханье без пара –
Достигнуты, больше прошедшее ценишь,
Хотя бы затем, чтоб считалось – недаром.
По правде сказать, ничего и не вспомнить
Сейчас о зиме в сих широтах из воска –
Без формы, как лампа, погасшая в полночь,
И с утром, от розы ветров, в отморозках.
Но было, поскольку под четвертью года,
Как пыли, накоплена масса мигрени, –
И боль отпускает в момент перехода
С февральской метели на летнее время.
Иначе, входя в прецедентное право
И всуе кляня постулат Гераклита:
За летом налево – лишь осень, направо.
И имя твоё будет также забыто.
Утро с электробритвой
И отраженье бритвы, и щека
С седеющей и утренней щетиной
Пока не выдают, что за мужчина
Глядит анфас на это свысока.
Затем – ноздря. Рисунок носа скуп,
И с нижним веком связанное что-то –
Разрыв в забытой драке… Бутербродом
Язык торчит из неподвижных губ.
Тяжелый подбородок; все равно,
Откуда сеть морщин на лбу, и ухо
Не слышит бритвы, как и прочих звуков,
Внутри немого, в этот миг, кино.
Зрачок, рисуя весь овал лица,
Захватывает ткани амальгамы,
Пока за грань не выступая рамы –
И начиная заполнять с конца,
С угла вносить из вековых стволов,
Из птиц (что у зеркал – диагонали),
Сплошную лессировку, что едва ли
Не в состоянье разрезать стекло.
Всё за спиною выглядит, как лес,
Который разрастается мгновенно,
Как в мраморе – от всей системы венной,
Как в зеркале – любой его надрез,
Любой его участок, что сейчас
Уже чернеет вдоль границы нижней –
Пусть всё бы это выглядело книжной
Страшилкой, но отсутствие плеча,
Как базиса, всего, что есть над ним,
Как нас учили, всей его надстройки,
По типу уха, горла, носа – тройки,
Чей был бы вид не переоценим,
Да всюду, как взбесившимся плющом,
Всё то, что лезет, заполняя чаще
Сухую плоскость – реки, горы, чащи,
И то, что не назвать, что ни о чём,
Что сам квадрат, закрученный кольцом,
Оставленный над вертикальной бездной,
В которой отражаться бесполезно –
Какой-то частью либо всем лицом.
И сразу время, выбрав, что могло,
До дна, до леденящего покоя,
Как ворон, улетает с поля боя.
Как войско, что навеки полегло.
* * *
Зима в начале февраля
В таких местах, как графство Берген,
Ручная, словно словаря
Печать времён до Гуттенберга.
С утра покров, чей редкий пух
Как будто лёг по приглашенью
И в память о прошедших двух
Бесснежных месяцах – в смущенье,
В полдюйма выпав высотой.
Двор сразу выглядит, как новый:
В нём мальчик с девочкою той –
По росту и пальто дюймовой.
Они, как пара зрелых душ,
Предвидят, лепят, осеняют
И поправляют на ходу,
И все уже об этом знают.
Он перед ней, как юный бог,
И чьим-то позабытым жестом,
Дюймовочка ему то в бок
То в спину поддаёт по-женски.
Всё розовее круглый снег
В её руке, и несердиты
Две бабы снежных, что в окне
Явились мне, как Афродиты.
Верней, одна, как Афродит,
Та, что по замыслу есть парень –
И, не мигая, в двор глядит
Неловко слепленная пара.
С утра начавшись, вышел день.
Под вечер разгулялся ветер,
Затем на небе бросил тень,
Снежок туда, где были дети.
И сразу жизнь как истекла,
И стал словарь от слов чернее:
Теперь до первого тепла
Он постареет вместе с нею.
* * *
До Централ Парка больше, чем квартал.
Ещё есть время. Встреченный прохожий,
Всегда на прочих встреченных похожий,
Похоже, вспомнил, как ты пролетал,
Под встречным ветром охладев до дрожи.
Должно быть, вспомнил, как подробно мел
Покрыл твой лоб, забил глаза – от страха,
Хоть дикий холод, вымокла рубаха,
Пока решался ты, и вот взлетел,
Визжа всем телом, от зубов до паха.
Над Централ Парком руки распластав,
Его деревья огибал кругами,
Его озёра, что как на пергамент
Упали кляксами, – и в образе креста
Ты зависал далёким оригами.
Ты знал тогда, что в следующий раз,
Всё будет и больней, и беспощадней,
Катастрофичней, ибо для исчадья
Пощады нет, и нет того, кто б спас
Того, с кого вовек не снять печатей.
И неблагословенный сей полёт,
Что дерзости сродни и вдохновенью,
Не повторится больше ни мгновеньем,
Ни помыслом, чей роковой черёд
Не представим иначе, как паденьем.
Ещё есть время. Есть ещё пути
К преображенью и свободе, ибо
Ты можешь не взлететь, а снизу рыбой
Вплыть в Централ Парк, чтоб никогда найти
Тебя не смог тобой взращённый идол.
Одиночество
Прикрыта дверь. Не скрипнут половицы.
И то, чему дано произойти,
Со всей неочевидностью случится,
И здесь не важно, кто готов войти.
Вот, наэлектризован до предела,
Вдыхая с шумом воздуха объём,
Я наблюдаю: на пороге – Дева,
Но не Мария. С ней нам быть вдвоём.
Звучат все ноты старого паркета,
В дверном проеме – мой собрат-пиит
С написанным с утра венком сонетов,
Небрит. И быть втроём нам предстоит.
А петли сотрясают ржавым звуком
Все поэтапно: стены, окна, дом, –
Сам Командор всей каменною штукой
Войдёт с трудом. И быть нам вчетвером.
Чем дальше – больше: те, кто любит оргий
Изысканный и неуёмный стиль,
Должно быть, ждут, что будут бес и порги,
Весь этот джаз, чем завершится стих,
В толпе гостей, себя же веселящих,
Не обманув их ожиданий, Б.
И А. появятся среди входящих,
И В. гостям сыграет на трубе.
Повалит вся История потоком,
Хоть сотнями автографы клепай,
И в обстановке бурной, как под током,
Увидишь краем глаза: вот Чапай
В объятьях жарких обнажённой Анки;
Уводит Бойля в спальню Мариотт,
И сам Басё, не дописавши танку,
Готов вписаться с теми, кто даёт.
Так шумно, как на Новгородском Вече,
По летописям судя, что не врут.
И незаметно протекает вечер,
И впереди – премного дивных утр.
Уснули гости, влёжку и вповалку,
Кто с кем куда и неизвестно как.
Прикрыта дверь. И одиноко, жалко
Поёт привычно за спиной сквозняк.
* * *
Прогулка по холмам и вдоль дорог,
К мосту ведущих Джорджа Вашингтона,
Среди домов, где даже на порог
Пускают лишь своих да приглашённых
(И это правильно), где серые кусты
По родственникам на далёкой даче,
Покрытым до апрельской теплоты
Сугробами, дождём февральским плачут,
Где остовом торчит велосипед,
Оставленный ко Дню Благодаренья,
И в том, что без колёс, – немой ответ
Для дзен-буддиста в виде просветленья,
Где по пути в «ликёрный» магазин
Молчание хранят автомобили –
От них бензином так весь день разит,
Как будто никогда их не любили,
Где гордый, как из квотера, орёл
Парит уже над трассой федеральной,
И оттого тот холм, которым шёл,
В его глазу уменьшен минимально,
И оттого себя, как в микроскоп,
Увидишь с высоты полёта птицы –
Чтоб позабыть, откуда шёл, и чтоб
Не позабыть, что нужно возвратиться.
* * *
Деревья без листьев – и лучший орнамент
К сухому пейзажу, к февральскому небу
С краями, что загнуты, как на панаме,
Уже не придумать. На память Эребу
Сюжет гипнотический, следуя тени,
Упавшей на тракт, повторив на ладони
Все линии те же из мира растений,
Доскажет себя до заката. И до не-
Знакомого глазу источника света,
До звука в едва обозначенной мантре,
Вся азбука этих безлиственных веток
Известна какому-нибудь хироманту.
Дню рождения посвящается
«С горла» смертельную бурду
В честь разрушенья Корфагена,
Неведомо в каком году,
Глотают трое вдохновенно.
Легко, по молодости лет,
И, по привычке, без закуски,
Они вкушают весь букет
Шедевра винного искусства.
Им однозначно всё равно,
Какой случится нынче праздник,
Ведь главное – допить вино,
Взяв старт для прочих безобразий.
Без разницы: что мир-май-труд,
Что позже взятие Бастильи,
Они легко себя несут
В эллинском незабвенном стиле.
И ангелами, что с небес
Выходят к празднику на сушу,
Начнут беседу трое без
Того, чтобы её нарушить.
Им так беспечно, что слова,
Как и вино, рекою льются –
И не кружится голова,
И пьют они, всё не напьются.
Лет тридцать пять с тех пор прожив,
Осознаешь, как много спама
В тебя способна жизнь вложить,
Зачем-то тренируя память.
* * *
Венеция, Лагуна, гондольер
Поёт по-итальянски, не иначе.
Игриво луч себя под арку прячет
В Палаццо Дожей. И на свой манер
Мостами-пряжками здесь стянут по воде
Любой канал, чтоб не размыло карту.
Как ни пойдёшь, всё выйдешь на Сан-Марко.
«До встречи!» – «Где?» – «Общеизвестно, где».
Прозрачный полдень. Звуков, что вагон
С тележкой маленькой. Толпа туристов
Не иссякает, и тебя в статистах
Зачтёт фотозатвор. В культурный фон.
Стада повсюду крошечных столов,
Зависимы от направленья ветра,
И площади длиною в километры
Под воду уползают. Нет ни слов,
Ни рифм, чтоб описать всю пустоту
Просоленных пространств меж островами –
И, как букет, распавшийся цветами,
Везде Венеция. По эту и по ту,
Везде – снаружи волн, у них внутри,
Под белым гребнем с ярко-белой шерстью.
Когда-нибудь с тобой мы из Нью-Джерси
Туда поедем. Вот пройдёт твой грипп.
* * *
И тот – не я, и этот, и другой –
опять не я, живёт на этом свете.
Сейчас листок каракулями метит
Незнамо кто. Какой-нибудь «гуд бой».
С ним по утрам здороваются дети,
Он ежедневно спит с моей женой,
И отразится в зеркале не мной,
По ходу отраженья не заметив.
И это хорошо, ведь, боже мой,
Так всё известно и за всё в ответе,
А тут: и некролог не мой в газете,
И чьи-то шмотки доедает моль.
Если всё-таки он есть
Я оттого и не сошёл с ума,
Что шёл во сне; не умер от удушья,
Когда, уткнувшись всем лицом в подушку,
С неё спускался, как в ночи с холма.
Возможно, это был кошмар ночной
И было незнакомо время года,
И неизвестно, сколько здесь народа
И почему он следует за мной.
И кто они? В присутствии толпы,
С устойчивым в ней запахом телесным,
С гудящей и вослед плывущей бездной,
Что столько серебра истёрла в пыль,
Я узнавал по избранным чертам –
ЕГО: в ершистом инвалиде сбоку,
В котором не увидеть связи с Богом,
Ну, разве в том, что не умрёт он сам;
В младенце, жадно стиснувшем сосок,
На мать косящем ненасытным взглядом;
В охотнике, что брёл охотно рядом,
На грудь принявшим как всегда чуток;
В густых оливах, что спускались вслед
Толпе, теснясь на неуютном склоне
И в спину тех подталкивая, кто не
Распознавал вдали застывший свет;
В раскрывшемся над нами, в вышине,
Куда не долетит горячий ветер,
Таком знакомом и чужом портрете;
Во взглядах, обратившихся ко мне,
Пока я вёл толпу и твёрдо знал
Весь путь, свои определявший цели
По всякому препятствию, что стелит
Он перед нами: пропасть, перевал,
Сухой кустарник, рвущий тут же в хлам
Одежды, камни с пылью под подошвой,
И спёртый воздух, нестерпимо душный
Не только здесь, возможно, но и там.
Я брёл, как будто бы я знал – куда,
И знал – зачем, по звёздам путь сверяя,
Но люди шли за мной, мне доверяя,
И я сгореть готов был со стыда,
Поскольку ничего им объяснить
Не мог бы: кто, зачем, куда, как долго?
Ведь всё, что происходит, – вроде долга,
Который не на кого мне свалить
И не с кем разделить, как делят хлеб,
Как делят навсегда и сразу судьбы:
Я был один, и смежные сосуды
Не сообщались. Вот тогда бы мне б
Проснуться, но в ночи не мог никак
Открыть глаза, услышать автостраду,
Что за окном который месяц кряду
Звала. И наволочка, что наждак,
Мне стёсывала профиль, и лицо,
Спускаясь по подушке в неизвестность,
Входило в ту толпу и в ту же местность,
Где оставляют не анфас – кольцо.
И всё, о чём догадывался в том
Моём возможнейшем из сновидений:
Я их веду, без пищи и без денег,
Туда, где всех нас поведёт потом,
После меня, подобием чтеца,
Что следующую прочтёт страницу,
Тот, кто войдёт анфас, кому приснится,
Что свой маршрут он знает до конца.
06.04.2013
© Геннадий Кацов, 2012–2013.
© 45-я параллель, 2013.