* * *
Откуда ты? Зачем ко мне приник,
полубезумный, бедный мой двойник?
В пустой ночи страшны твои объятья.
Как поздний гость с распахнутой душой,
несносен ты, совсем уже чужой.
Уж лучше бы упреки и проклятья…
Откуда ты? И правда ли, что жив?
И голос твой по-прежнему не лжив?
Не плачь, родной, не мучайся – я верю,
Я даже помню что-то: летний дождь,
обрывки речи, шарканье подошв
и долгий детский ужас перед дверью…
И как ты был неловок и смешон,
одёргивая милый капюшон,
беря её за мокрое запястье…
Зачем ко мне приходишь ты, такой?
Да-да, конечно, – воля и покой.
А счастья нет. Но это было – счастье…
Я больше ничего уже не жду.
Я пережил и дружбу, и вражду.
Я зло творил с лицом невиноватым.
Я всею кожей чувствовал своей,
как страх сквозил из окон и дверей
и воздух стал удушливым и ватным.
Уже я столько горечи вкусил,
что мне тебя и выслушать нет сил.
Я твоего не стою утешенья.
Откуда ты? Тебя ведь нет давно!..
Лишь чёрный дождь на тёмное окно
летит, моё смывая отраженье.
1988
* * *
Наступает мутный вечер,
а за ним – ночная тьма.
Ад, наверное, не вечен.
Лишь бы не сойти с ума.
Ибо в это время суток
боль струится через край.
Боже, попадут ли в рай
потерявшие рассудок?..
2007
Колыбельная
Усни, дитя моё! Над миром
царит покой и благодать.
Лишь призрак, созданный Шекспиром,
повелевает нам страдать.
Не плачь, мой мальчик! Успокойся!
Любовью Божий мир объят.
И лишь в воображенье Джойса
возник нечаянный разлад.
Ну что ты?.. Зеленеет травка.
Не плачь же! Солнышко блестит.
А что выдумывает Кафка –
пустое! Бог ему простит!
1995
* * *
В бездушной вечности, увы,
мы все уже смежили веки.
Вы, современники, и вы,
рождённые в грядущем веке,
для вечности давно мертвы,
как ионические греки.
Душа, разбился твой сосуд,
забудь о бренном человеке,
и пусть, как встарь, тебя несут
мифологические реки
в подземный плен, на Страшный суд,
в огонь, не гаснущий вовеки,
в сиянье, где тебя спасут.
1998
* * *
…И опять приникаю я к ней ненасытно.
Этой музыки тёплая, спелая мякоть.
Когда слушаю Шуберта – плакать не стыдно.
Когда слушаю Моцарта – стыдно не плакать.
В этой сказке, в её тридевятом моцарстве,
позабыв о своём непробудном мытарстве,
моя бедная мама идёт молодою,
и сидят мотыльки у неё на ладони.
Ты куда их несёшь, моя бедная мама?
Ты сейчас пропадёшь за наплывом тумана.
Эта музыка, словно пыльца мотылька,
упорхнувшего в недостижимые страны.
Твоя ноша для Моцарта слишком легка,
а для прочих она непосильна и странна.
И опять ненасытно я к ней приникаю.
И она приникает ко мне ненасытно.
Остаётся стакан полутёплого чаю
в полутёмном вагоне, где плакать – не стыдно…
1982
* * *
Этот поезд отходит навек.
Этот поезд уходит в крушенье.
И тяжёлый, немыслимый снег
налетит, замедляя движенье.
И не зная, откуда идёт
и куда этот поезд прибудет,
проводник по вагонам пройдёт –
на фуражке кокарды не будет.
И в ночи, на пустынных путях
попадётся нелепый обходчик:
он отскочит во тьму второпях,
обернётся – и вслед захохочет.
Кто-то в чёрном, пред самым концом,
за версту до ужасного места,
с искажённым от горя лицом
просигналит флажком у разъезда.
И, томимый неясной тоской,
убедит себя в поезде каждый,
что рождён под счастливой звездой,
уберёгшей его не однажды.
Но холодная эта звезда,
как раскрытая страшная тайна,
воссияет на небе, когда
ни один не спасётся случайно.
И минута, как век, истечёт.
И от смерти следа не оставит.
Только эта звезда упадёт
под откос и снега окровавит…
1983
Воспоминание
В небе вечернем, окрашенном в йод,
ворон, как чёрная нитка, снуёт,
перешивающий сумрак во мрак.
Бедная женщина, как же я так?..
(Остановись, отдышись, покури.
Рифму ищи, сам с собой говори.
С ритма сбивайся, спички ломай.
Плачь. Вспоминай. Умирай.)
Боже, я зла никому не хотел!
Я лишь боялся сплетения тел.
Пусть оборвёт свою чёрную нить
ворон, меня пожелавший винить.
Господи, я не прошу ничего! –
Только её из ребра моего
вновь, умоляю Тебя, сотвори!..
(Остановись, отдышись, покури.)
В брошенном доме блуждает сквозняк.
Как же я так и за что же мне – так?..
1984
* * *
И. Х.
Так эта ночь нежна, так ливень милосерден.
Так бескорыстен плач, так бесконечна тишь.
Я руку приложил – ты стала правым сердцем.
Покалываешь чуть. Почти что не болишь.
Я знаю – этот страх к рассвету вновь воскреснет,
войдёт, как секундант, и спросит: не пора ль?
И будет щебет птиц так тяжек и надтреснут,
как будто снится им пожизненный февраль.
Я – жаворонок… нет… я – речью этой жалок.
Гортань моя суха, темнее темноты
забота о себе: рука бы не дрожала,
нога б не затекла, забыться бы, но ты
усни, усни, усни под чуткою ладонью.
Ты – правое во мне. На свете нет потерь.
Я ревновал тебя к сиротству и бездомью –
под правою рукой ты вся во мне теперь.
Но та рука влажна – от ливня ли, от слёз ли,
и крестовиной страх растёт в моём окне:
ты вся теперь во мне, но ты лежала возле
и стала пустотой на смятой простыне.
Не мучься – ты права под правою рукою.
Но справа пустота на тело, как ледник,
ползёт – я потерплю, я поплотней укрою
её и притворюсь, что это – твой двойник.
Так милосерден дождь, что речь моя промокла.
Уже словам нужна защита немоты.
Не бейся ж так во мне, как бьётся дождь о стёкла.
Не бойся – я с тобой. Но ты… но ты… но ты…
1984
* * *
Я неожиданно пойму:
какая ночь бы ни нависла –
никто, свою лелея тьму,
не просветляется до смысла.
Никто, в себе лелея мрак,
не прозревает своевольно.
И не бессмыслен мир, но так
бывает тяжело и больно…
Так холодна моя рука
поверх чужого одеяла.
Так бесконечно далека
моя любовь от идеала…
И всё ж мне чудится порой
какой-то смутный шорох рядом,
как будто кто-то надо мной
склонился с предпоследним взглядом.
И как бы я ни пал на дно
жестокого миропорядка –
я верю вновь, что всё равно
мне суждена его оглядка,
что всех нас ждёт его ответ,
быть может, и невыразимый,
что нас зальёт какой-то свет,
быть может, и невыносимый.
О, как я счастлив осознать,
что я ещё люблю и плачу,
что в этом мире благодать
я не меняю на удачу.
И задыхаюсь, и молю,
и трепещу перед расплатой.
И называю жизнь мою
то лучезарной, то проклятой.
В блистанье солнечного дня,
в сиянье лунного разлива
он только смотрит на меня
то потрясённо, то брезгливо.
1985
Два голоса
«Бог даст, и ты покинешь эту явь,
как милое, но скудное предместье
иного града, лучшего…» – «Оставь!
Ещё никто блаженного известья
не подавал оттуда никому…» –
«Увы, не сообщаются сосуды.
Бог даст, и ты покинешь эту тьму…» –
«Ещё никто не присылал оттуда
ни голубя, ни голоса… Дыряв
его челнок…» – «Но сказано ж: не весь я…
И надобности нет в поводырях…» –
«Ещё никто ни ласточкой, ни вестью
оттуда не выпархивал…» – «И что ж?..» –
«Ни отклика, ни смутного глагола.
Всё ненавистней слабых пальцев дрожь.
Всё нестерпимей привкус валидола…»
1988
* * *
Пока ещё в Кузьминках снегопад* –
беги за ней, скользящей и спешащей.
Хватая тьму на ощупь, наугад,
дыши в плечо любови уходящей.
Пока ещё превыше прочих благ
в последний раз к руке её приникнуть –
беги за ней, хоть ветер дует так,
что ни вздохнуть, ни вскрикнуть, ни окликнуть.
И зная, что сведёшь её на нет, –
не отставай, беги за нею следом,
пока её скользящий силуэт
не станет мраком, холодом и снегом…
1983
---
*«45»: Изначально ни автор, ни редакция не намеревались включать этот текст в сентябрьскую подборку. Однако, когда выяснилось, что стих Игоря Меламеда беззастенчиво присвоил себе Владимир Спектор, мы решили напомнить читателям «Историю одного плагиата».
* * *
Снег, укрывший всё навеки,
клонит в сон, смежает веки,
словно манит в мир иной.
С именем, на дар похожим,
ты была мне даром Божьим,
стала горем и виной.
Снег валит неумолимо,
и болит неутолимо
всё во мне и всё вокруг.
Даже ты, со мной измучась,
избрала другую участь.
Бог с тобою, милый друг.
Снег летит над смертной сенью,
заметает путь к спасенью.
Спи, дитя моё, не плачь.
Ангел мой, кружа над бездной,
из пекарни занебесной
принесёт тебе калач.
2008
Памяти мамы
два стихотворения
1.
Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться…
В детство моё, покинув сырую яму,
в снежной ночи ко мне ты придёшь обратно.
Я по слогам прочту, как ты мыла раму, –
в прописях тех чернил не просохли пятна.
В тёмном проёме так силуэт твой светел,
что и не надо мне никакого утра.
Раму из рук твоих вырывает ветер,
на подоконник мёрзлая сыплет пудра.
Вот за оледенелою крестовиной
ты по пустому воздуху водишь тряпкой…
– Игорчик, ты недавно болел ангиной,
в шарф запахнись и уши укрой под шапкой.
Голос твой тонет в мутной метельной каше
и остаётся в той недоступной жизни.
Только и слышу я твой предсмертный кашель
в обетованной, чуждой тебе отчизне,
да на далёкой свежей твоей могиле
жаркого ветра тяжкое дуновенье,
да заунывный, горестный вой Рахили,
плачущей, не желающей утешенья.
2.
Ещё никто не должен умирать.
И бабочка, вплывая в палисадник,
на тёмную твою садится прядь –
божественный и мимолетный всадник.
И пахнет мятой мокрая скамья.
И снег летит над Средиземным морем.
И проступает из небытия
её пыльца, захватанная горем.
И жизнь твоя стремится напролом
вот в эту ночь с бездонною зимою,
шуршащая папирусным крылом,
оранжевая, с траурной каймою.
1999
* * *
И печка железная в классе продлённого дня.
И пчёлка на клумбе мне в палец впивается, жаля.
И, кажется, нет человека несчастней меня –
за парту к другому отсажена девочка Валя.
Но все ещё живы. И шумная наша родня
ещё не прощается с нами на чёрном вокзале.
Кто в землю уедет чужую, кого-то родной
засыплют, сверкая на солнце проворной лопатой.
Пока же соседи справляют в саду выходной
и пробует водку весёлый Валера горбатый.
Чрез четверть столетья он выпьет ещё по одной
с дружками в беседке и свежею станет утратой.
Бессмысленно всё. И ничто не вернётся назад –
ни старый еврей, ни соседские пьяные песни.
И новым хозяином вырублен маленький сад.
Зачем же душа моя плачет и молит: воскресни?
Что делать мне с жизнью моей, превращённою в ад?
Покончить с собою? Ложиться в больницу на Пресне?
О Господи Боже, зачем эта гибель и мрак?
И горькая водка, и сладкая музыка эта?
Рукою ужаленной шарит несчастный дурак,
меся пустоту в беспорядочных поисках света.
Зачем он родился? Что в жизни он сделал не так?
Кто даст мне ответ? И к чему домогаться ответа?
2000
* * *
На львовском базаре помешанный старый скрипач
играет на скрипке, и смех вызывая и плач.
На призрачной скрипке какой-то беззвучный мотив
старик исполняет, на мальчика взор обратив.
В округе скрипач безобидным слывёт дурачком:
никто здесь не помнит со скрипкой его и смычком.
Он вскоре исчезнет, но лет через сорок опять
на скрипке таинственной мальчику будет играть.
А в мире, куда он вернулся из детского сна,
нет музыки больше и скрипка его не нужна.
Но он не уходит: теперь ему мир нипочём,
и чем-то незримым всё водит над левым плечом.
2003
* * *
…И ангелов я вопрошаю Твоих:
зачем я остался в живых?
Осеннею ночью с промозглой травы
зачем меня подняли вы?
Уж лучше б меня унесли далеко,
где так бы мне стало легко,
в ту местность, куда провиденьем благим
ко мне бы – один за другим –
в свой срок прибывали любимые мной
из горестной жизни земной.
2007
* * *
Всё навсегда похоронено
и не воскреснет вовек.
Только небесная родина
есть у тебя, человек.
И превратилось в проклятие,
в камень незримых могил
всё, что, сжимая в объятии,
ты в этой жизни любил.
1999
* * *
Я не хочу сравнений – эта блажь
мне надоела – «как», «как будто», «точно».
Фальшивым блеском их не передашь,
как без тебя мне холодно и тошно.
И о тебе писать я не хочу:
«упала, как звезда на бездорожье» –
и добавлять: «как лишнюю свечу,
задув меня…» – всё это будет ложью.
Вот человек испытывает страх.
Он просто плачет, просто что-то пишет.
И комкает бумагу второпях,
и в окна обмороженные дышит.
И взгляд его рассеян и зловещ,
и, шевеля бескровными губами,
он с полки опрокидывает вещь.
И дым под потолком стоит клубами.
И он стучится в комнату к другой,
и задаёт нелепые вопросы,
терзая свитер правою рукой,
а левой – предлагая папиросы.
И входит он, и гордую главу
роняет к ней на круглое колено.
И говорит: «Как тяжко я живу!» –
вздыхая и смелея постепенно…
А за окном – бездомность, снегопад.
И человек заботится о малом:
спешить к себе, в потёмках, наугад,
забыться под шершавым одеялом;
уйдя в свое несвежее тепло,
в остывший чай швыряя липкий сахар, –
о том, что город страшно замело,
не вспоминать, и думать без метафор
о том, что мать больна, и позабыть,
что мать больна, что столько эгоизма
в той женщине, и надо бы запить,
и спрятать пересчитанные письма.
Но, обложившись ворохом бумаг,
он снова пишет, чёркает и плачет.
И знает он, что эти «словно», «как»
и «будто» – ничего уже не значат.
И лбом стекло оттаивая, он
зовет её, вышептывая ямбы.
Но только ночь течёт со всех сторон
на душный свет его безумной лампы.
1983
В это лето
От воркованья голубиного
Я просыпался в это лето,
чтоб ощутить себя, любимого
тобой, очнувшегося где-то
в чужой квартире на окраине,
невероятной этой ранью
являющей подобье рая, мне
дарованного Божьей дланью,
столь осязаемой – хоть тронь её –
и столь же не потусторонней…
И тело, словно постороннее,
ещё в тепле твоих ладоней,
оглядывал я с удивлением:
да полно! уж и впрямь – моё ли?..
……………………………………
С невыразимым выражением
недоумения и боли,
о, не гляди, прошу, из прошлого,
из ворожбы и волхвованья,
из голубиного, истошного,
помешанного воркованья, –
не то в ночи опять заплачу я
и поцелуями покрою
твои тогдашние, горячие
и Божьи длани надо мною…
1988
* * *
Вот и всё. Не мучь себя виною.
Оставайся слабою, земною.
Забывайся Моцартом и сном.
Жалобно свернувшись на кровати,
ты едва ли ветра виноватей,
холода и мрака за окном.
Как ты там? Легко ль тебе, светло ли?
Больше никогда не будет боли.
Всё уже искуплено с лихвой.
Никому не надобно возмездья,
если слышен Моцарт и созвездья
заживо горят над головой.
Я уже смиреннее и тише
снега, устилающего крыши.
Страшная такая тишина…
Будь любима, Господом хранима,
и не помни, как неумолимо,
непреодолимо прощена.
1990
* * *
В ненадёжных и временных гнёздах
и тела обитают, и души.
Но Спаситель приходит, как воздух
посреди мирового удушья.
Посреди мирового мороза,
в безысходных глубинах страданья,
раскрывается сердце, как роза,
от Его дорогого дыханья.
Всё оплачено было сторицей
и искуплено страшною кровью,
чтобы ты бесприютною птицей
возвратился под вечную кровлю.
2000
* * *
Душа моя, со мной ли ты ещё?
Спросонок вздрогну – ты ещё со мною.
Как холодно тебе, как горячо
под смертной оболочкою земною!
Ужель была ты некогда верна
иному телу? Милая, как странно,
что ты могла бы жить во времена
какого-нибудь там Веспасиана.
Душа моя, была ли ты – такой?
Не представляю чуждую, иную.
Ко праху всех оставленных тобой
тебя я, словно женщину, ревную.
Душа моя, услышишь ли мой зов,
когда я стану тусклой горстью пыли?
Как странно мне, что сотни голосов
с тобой из тьмы посмертной говорили!
И страшно мне – какой ты будешь там,
за той чертой, где мы с тобой простимся,
и вознесёшься к белым облакам
иль поплывёшь по чёрным водам Стикса.
И там, где свет клубится или мгла,
родство забудешь горестное наше…
Я не хочу, чтоб ты пережила
меня в раю, в заветной лире – даже.
И как тебя сумел бы воплотить
в безумное и горькое какое
творенье? Твой исход предотвратить
нельзя мне и бессмертною строкою.
Но если нет возвратного пути,
то, уходя к неведомой отчизне,
душа моя, за всё меня прости,
что сделал я с тобою в этой жизни.
1985
© Игорь Меламед, 1982–2013.
© 45-я параллель, 2013.