Отражённые дни

Четвёртое измерение № 4 (244) от 1 февраля 2013 года

* * *

Стих мой белый –

в профиль свеча до рассвета.

Тонких нитей фитиль –

слов отраженье на стенке.

Долго будет гореть

золотистого воска планета,

обжигая страницы книг моего ковчега.

Немного тепла и света –

всё, что останется от меня, человека.

* * *

Повеяло пришедшей желтизной –

дожди в Париже!

Ты ждёшь меня у станции метро,

в плаще и с новой стрижкой.

Зажги огонь, открыв свой зонтик

красным цветом.

Идём вдоль улицы,

где дом на пристани у Сены.

Стена, открытое окно, лицо...

Бессмертный дождь, как песнь сирены.

Ссора

Ночь расстелить

и погасить огонь.

Прозрачное окно

без отраженья лиц.

Лишь скрип шагов и половиц.

И ветер подползает на коленях ниц.

Я жду во сне,

но только птицы вскрик.

Как одиноко по утру,

когда бледнеет мысль.

И стол, накрытый на двоих,

хранит тепло вина и белый стих.

* * *

Когда солнце уходило спать,

твоя рыжеволосая голова

клонилась на мои плечи огнём

и оставалась в моих ладонях.

Цвет твоих волос обжигал меня,

руки мои согревались

и перебирали соломенное пламя.

Огромное солнце опускалось в тишину:

я вполголоса шептал,

чтобы не разбудить тебя.

Это было давно, очень давно,

ты была одета в легкое платье,

как парус на ветру.

Я ушёл…

Кто подаст тебе прохладную воду по утрам,

чтобы омыть золотое лицо?

Кто подаст тебе горячее молоко,

цвета твоей кожи?

Кто подаст тебе апельсин,

цвета твоих рыжих волос?

Кто-нибудь…

Другой…

* * *

Восемь тридцать,

утро, –

полоса на взлёте.

За стеклом остались:

тёмная головка,

жёлтая косынка,

взгляд раскосый углей,

пухлых губ кровинки,

сумка за плечами,

зонтик-подорожник.

Для меня записка –

чёрной тушью скачут

иероглифы по юбке.

Красным солнцем жарким

улыбнулась ярко.

Я просил, чтоб ветер

глаз твоих коснулся.

* * *

На роликах тело летело,

торчали волосы дыбом,

в очках отражалась реклама

французского хлеба и сыра.

Твои загорелые руки

пляшут ладонями жаркими,

зафыркаешь у фонтанчика

брызгами солнца яркими.

Рубашка «хаки» навыпуск,

сандалеты на босую ногу,

походка с ленцою южной,

ну и картина, ей-Богу…

Только потом я понял,

что это пронёсся мой Ангел.

Ничего он мне не поведал,

Музу оставив на память.

* * *

Поль Элюар.

Париж.

Дождя аллюр,

деревьев миражи.

Над Латинским кварталом

пахнет воздухом талым,

шепчет жёлтая музыка

небылицы про Музу.

За окном – акварельное небо,

и каштан распускается

почками нового века.

Брат мой,

поэт французской столицы,

в городе моём, Филадельфии,

нет улицы с твоим именем.

Только на полке гнездится

томик стихов, как птица.

Жёлтая грусть

Город.

Вечер.

Дуги фонарей, как плечи,

держат белый город вечный.

Столики в кафе,

тени на стекле,

снег разлуки в январе.

Скачет пламя в преисподней,

пляшет кофе над жаровней,

пахнет сыром,

легким дымом.

Шарф, подаренный тобой,

светит жёлтою судьбой.

Отпусти мой вздох на волю,

из петли кадык на горле.

* * *

Обступили сосны жизнь мою,

тянутся стволами – ввысь, –

к небытию.

Ветви, словно крылья,

в солнечном лесу,

пятна света,

как узор судьбы у лани на боку.

Мои годы-лета потихоньку вертятся

на сосновом вертеле,

я теку по кольцам летописи

от ствола к стволу.

Дай, Господь, мне милости, на моем пути.

Дай, Господь, мне малости, – путнику в тени.

Чувствую усталость в вечном том лесу.

Отдохнуть б ступням моим

на игольчатом ковре.

Мысли мои падают от небес к земле.

Ты благослови меня в странном том бору,

дай мне силы следовать,

дай мне силы веровать,

и молитву древнюю я не оборву…

Café «News» in Miami

Над огромным платаном

на скатерти самобраной

гнездится разрезанный помидор

с французским сыром «Луидор».

На тарелке – рисунок жар-птиц

среди листьев салата и устриц.

Веером хлеб разложен невинно

у чашки с пенящимся капуччино.

Глазеют на мир осмысленно

два чёрных зрачка-маслины.

Из-под брусничного сока подливы –

длинный язык –

кусок красной рыбы.

Фрукты лежали отдельно:

дыня, арбуз, манго и сливы.

Над деревом птицы-синицы

сверху еду просили,

блюзово пели про небесные сини.

Старались они неспроста

от клюва и до хвоста.

Чаепитие

Впустить покой,

как в сердце тишину,

гонять чаи

в раздумье самоварном,

с лимоном пополам

траву души закипятить

и надышаться ароматом.

На юге пью зелёный чай,

встречая Новый век отчаянно,

на севере – заварку чёрную из дальних стран,

прощаясь с памятью запаренной.

Как сладок мёда дух,

орешков хруст,

изюма мякоть.

Всё пахнет родины прохладой –

имбирь и мята, вишня и ромашка.

Мне б жажду жизни утолить

и скатерть белую расправить,

и усадить друзей лихих,

ответив им на зов прощальный…

…Два-три глотка,

в прихлёб, взахлёб,

чтоб мой напиток долго, согревая, тёк

в горячий день,

как пульс, как пламя,

мне сердце жаром обдавая,

и горечь с утомленных глаз, снимая.

Моление о продлении жизни

О, если Б-г забудет, что я его покорный слуга

И во власти его,

И подарит мне ещё кусочек жизни,

И продлит моё существование,

Я возрадуюсь этой возможности…

Не судите меня строго:

я ничего не возьму от вашей жизни,

Я буду молиться о продлении только своей.

Я дам обет молчать о том, что в сердце моём поёт,

Я буду думать о том, что я говорю устами своими,

и ценить каждое сказанное слово.

О Господи,

я устою перед соблазнами золота и алмазов,

Замков и спортивных арен, машин и телепрограмм…

Я буду помнить то, что останется навеки в душе моей:

Молитвенные дома на зелёных холмах

и паломники на пыльных дорогах.

Я буду пить голубую утреннюю росу на лугах

И есть белый козий сыр,

принесённый Твоими пастухами.

Я перестану спать глубоким сном,

Чтобы бесконечно мечтать о любви и свободе.

Я буду ценить каждую секунду жизни,

Которая приносит мне свет далёких планет,

и я буду тянуться к нему всем своим сердцем.

Я буду бодрствовать,

когда другие уже увидят десятый сон,

И разноцветный петух не станет будить меня

на узкой улочке моего детства…

О Господи,

я буду одеваться в простые холщовые одежды

моих предков

Или в шкуры диких зверей, прикрывая не свое тело,

А свою измученную грешную душу.

Я хочу любить и всё, что с этим связано,

и навсегда забыть тот день, когда я перестал любить.

Я хочу любить так сильно, чтобы помолодеть душой,

И чтобы она вновь взлетела к небесам,

как парус над синим морем.

О Господи,

дай крылья детям моим, и они сами научатся летать,

Дай им свободу полёта,

чтобы они как можно дольше жили,

Дай им простор мысли,

чтобы они полюбили и были любимы,

Дай им состариться, чтобы они этого не заметили.

Отпусти их руки и преврати опять в крылья,

когда я буду уходить навсегда…

Только Ты имеешь право смотреть на нас сверху вниз

и быть зрячим.

И только мы имеем право смотреть на Тебя снизу вверх

и быть слепыми.

О Господи, на полях Твоей любви пасутся наши души.

И Ты сторож их.

И да не отвергни их.

Ты научил меня держать около себя тех, кого я полюбил

И отпускать тех, кто случайно зашёл в мой дом.

Прости меня, грешного, за то,

что я так мало говорил добрых слов,

которым Ты научил меня.

И не суди по всей строгости –

я уже отдал свои крылья своим детям…

* * *

Степь вдохнула жизнь

в сердца татаро-монгольских юношей.

И с тех пор они бьются пульсом,

как горячая кровь диких коней.

Смуглых черноволосых детей

рожали под сенью деревьев.

Их поили в кибитках свежим кумысом и утренней росой.

Подрастая, они объезжали табуны

на перекрёстках азиатских дорог.

Юноши были созданы похожими на тебя, Чингис-Хан:

скуластые лица, орлиный взгляд, азарт дикой природы.

Они и сейчас, через века,

чувствуют твоё дыхание за своей спиной.

Они –

татаро-монгольского племени –

степняки,

шаманы,

наездники, –

топтали русскую землю нетрезвыми.

Они –

копытом коня выжигали

вашу жалкую участь вассала.

Они –

ваших жен уводили

под страхом кинжала,

мужчин распинали на дыбе нещадно.

Чингис-Хан собирал волчье семя

и развеял в дорожном безвременье.

Что осталось от вас,

скуластые дети,

с тёмной кожей на теле столетий?

Мы же, россы, похитили степи,

позабыв о веках лихолетья.

Пригород в Филадельфии

Тепло крадётся в ранний город,

где бледная, простуженная осень

болеет сменой красок дня.

На улице дома уходят в просинь,

нетронутое солнце без огня,

и дикий сероглазый голубь

рисует утра золотистый профиль.

Холодные лучи по скверу бродят,

светило птица клювом точит,

отогревая заспанных бродяг.

* * *

Как Божий дар –

умение любить –

наделены мы высшей властью.

А жизнь и эта ночь даны

любовникам в зачатие на счастье,

как ранний свет – молитвы благость...

Проводит утро ангел до небес,

и чёрный пёс залает басом,

твой силуэт останется в дверях, –

они скрипят от снега в петлях.

* * *

Мы в небе исчезаем, как туман...

Вот чёрная земля качнулась робко…

…Сегодня пела женщина

(как дивно голос у нее звучал!)

про небо синее и синий океан,

про рыбу золотистую в сетях,

о лодке на двоих и о волнах,

про два весла, про два крыла,

об ангелах, летающих над нами,

о диком острове,

где утренний мираж,

о солнце, уплывающем в закат,

который догорает, чуть краснея.

А может быть, она мне только пела

о том, как медленно старею, уходя,

туда,

где всё на свете названо любовью:

без времени,

без имени,

в полёте –

космических огней дотянется душа…