Море камни не считает
О не выживших не плачьте,
Не пристало плакать нам.
Ломкий крест сосновой мачты
Проплывает по волнам.
В небе чайки причитают –
Душ погибших маята…
Море слёзы не считает.
Морю солоно и так.
Выпьем, братцы, за Рубцова!
У матросов нет вопросов. Я, наверно, не матрос...
Почему мы смотрим косо на того, кто в небо врос?
Печка в плитке изразцовой затмевает дымом свет.
Выпьем, братцы, за Рубцова – настоящий был поэт!
Был бы бездарью – и ладно. Их, родимых, пруд пруди.
Угораздило ж с талантом жить, как с лампою в груди –
Жгла она зимой и летом, так, что Господи спаси! –
А без этого поэтов не случалось на Руси.
Сколько пользы в папиросе? Много ль счастья от ума?
Поматросил жизнь и бросил. Или бросила сама?
Пусть он жил не образцово – кто безгрешен, покажись!
Выпьем, братцы, за Рубцова неприкаянную жизнь.
Злое слово бьет навылет, давит пальцы сапогом.
Эй, бубновые, не вы ли улюлюкали вдогон?
До сих пор не зарубцован след тернового венца.
Выпьем, братцы, за Рубцова поминального винца...
Тяжесть в области затылка, да свеча за упокой.
Непочатая бутылка, как кутёнок под рукой.
Старый пёс изводит лаем. Хмарь и копоть на душе.
Я бы выпил с Николаем. Жаль, что нет его уже.
Малая Вишера
Е. Д.
У судьбы и свинчатка в перчатке, и челюсть квадратна,
И вокзал на подхвате, и касса в приделе фанерном,
И плацкартный билет – наудачу, туда и обратно,
И гудок тепловоза – короткий и бьющий по нервам...
И когда в третий раз прокричит за спиною загонщик,
Распугав привокзальных ворон и носильщиков сонных,
Ты почти добровольно войдёшь в полутёмный вагончик,
Уплывая сквозь маленький космос огней станционных.
И оплатишь постель, и, как все, выпьешь чаю с колбаской,
Только, как ни рядись, не стыкуются дебет и кредит,
И намётанный взгляд проводницы оценит с опаской:
Это что там за шушера в Малую Вишеру едет?
Что ей скажешь в ответ, если правда изрядно изношен?
Разучившись с годами кивать, соглашаться и гнуться,
Ты, как мудрый клинок, даже вынутый жизнью из ножен,
Больше прочих побед хочешь в ножны обратно вернуться...
И перрон подползёт, словно «скорая помощь» к парадной...
И качнутся усталые буквы на вывеске гнутой...
Проводница прищурит глаза, объявляя злорадно:
Ваша Малая Вишера, поезд стоит три минуты...
И вздохнув обречённо, ты бросишься в новое бегство,
Унося, как багаж, невесомость ненужной свободы,
И бумажный фонарик ещё различимого детства,
Освещая дорогу, тебе подмигнёт с небосвода.
Имена на снегу
Когда объявит белый танец небесный церемониймейстер,
Когда пронзительная нота из-под кленового смычка
Перечеркнет заслуги лета, и дальновидные предместья
Достанут снежные одежды из ледяного сундучка,
Не подводи меня, родная, не разжимай свои объятья,
Какие б трубы ни трубили, не отводи любимых губ!..
И ветер, пролетев над крышей, не руны зимнего проклятья,
А наши имена напишет на свежевыпавшем снегу.
Доцент Петров спускается в метро
Доцент Петров, покинув теплый кров,
Плащом укрывшись от дождя и ветра,
Преодолев сто метров до метро,
Спускается в грохочущие недра.
Доцент Петров боится катакомб.
Путь на работу – более чем подвиг.
И валидол с утра под языком
Он по таблетке нежит, или по две...
Как по ярёмной вене черный тромб,
Как заяц, убегающий от гончих,
Во глубине столичного метро
Трясётся переполненный вагончик.
А вместе с ним, в подземной суете,
Среди седых матрон и вертопрахов,
Покорно едет в университет
Доцент Петров, потеющий от страха.
Доцент Петров – не думал о таком,
Когда тайком, ещё провинциалом,
На мраморе щербатым пятаком
Чертил в метро свои инициалы.
Но рок суров, и, бросив теплый кров,
Под ветром одолев свои сто метров,
Доцент Петров спускается в метро –
Бездонные грохочущие недра...
Городской моллюск
Разве в раковине море шумит?
Там вчерашняя посуда горой.
Ну, а то, что душу с телом штормит –
Ты с моё попробуй выпить, герой!
И не хвастайся холёной Москвой,
Ты влюблён в неё, а сам-то любим?
Её губы горше пены морской,
Холоднее океанских глубин.
Близоруким небесам не молюсь –
Кто я есть на этом дне городском?
Безымянный брюхоногий моллюск,
Но с жемчужиною под языком.
Таксидермист
Как мы нелепо время убиваем,
Когда с перронов тёмных убываем,
Или с чужими женщинами пьём,
И шкуры дней, растраченных за кружкой,
Пытаемся набить словесной стружкой,
Чтоб хоть отчасти им придать объём.
Могли бы быть пути не так тернисты,
Но все поэты – чуть таксидермисты,
И сохраняясь в формалине фраз,
Мечты и страхи, псы сторожевые,
За ними всюду ходят как живые,
Во тьме мерцая пуговками глаз.
Вот и со мною – всё, что я прищучил.
И самое бесценное из чучел –
Страничек сто кровавой требухи
На самой видной полочке в прихожей
Под переплётом из драконьей кожи
Ночных часов, убитых на стихи.
О природе вещей
Миллиардами лет, всем стрельцам вопреки,
Ходит тучный телец возле млечной реки –
Между звёздных болот на вселенских лугах
Он у Бога с руки наедает бока.
А у нас на земле ты родился едва,
Как уже поседела твоя голова,
И с вопросом никак не сойдётся ответ,
Для чего нас из мрака призвали на свет?
Для чего было звёздами тьму засевать,
Если нам не случится на них побывать?
Если смерть в этом мире в порядке вещей,
Для чего же тогда мы живём вообще?..
То ли чашею смысла обнёс нас Господь,
То ли смысла и было всего на щепоть,
И мы правы, когда за любовь во плоти
По космическим ценам готовы платить?
Или просто природа вещей такова,
Что Всевышний, даруя влюблённым слова,
Их устами пытается песню сложить,
Ту, которая сможет его пережить.
* * *
Посвящается Е. Д.
Человек за рамки вышел.
Фотоснимки опустели.
Навсегда поднявшись выше
Опостылевшей постели,
Где ты нынче обитаешь,
Недотыкомка вчерашний?
Под какой стрехой витаешь,
Над какою кружишь пашней?
Постигаешь ли вершины,
Проникаешь ли в глубины,
Обживаешь ли крушины
Вслед за стаей голубиной?
Свет не виден за свечами…
Не суди же нас, любезный,
Погрузившихся в печалей
Маракотовые бездны.
Нас покуда кормит с блюда
Суета горизонтали.
Нам хватает злого люда
С однотонными зонтами…
А тебе цветной дугою,
Перламутровою дымкой
Хорошо ли над рекою
И любимою Ходынкой!
Забываем...
День вчерашний забываем в простодушии своём,
Словно брата убиваем или друга предаём.
Что там явор кособокий, что усталая звезда,
На беспамятстве и боги умирают иногда.
Под больничною берёзкой ходят белки и клесты,
А за моргом – ров с извёсткой, безымянные кресты.
Там уже и Хорс, и Велес, и Купала, и Троян...
Только вереск, вереск, вереск нарастает по краям.
Прячет память под бурьяном перепуганный народ,
А беспамятная яма только шире щерит рот:
И юнца сглотнёт, и старца... Отсчитай веков до ста,
Рядом с Хорсом, может статься, прикопают и Христа.
Всё забыто, всё забыто, всё прошло, как ни крути,
Только лунный след копыта возле млечного пути,
Только Волга над Мологой, кружит чёрною волной,
Только небо с поволокой, будто в ночь перед войной...
Зелёные тигры
Зелёные тигры попались в арбузные клети...
Купить одного бы – кого бы глаза указали...
И выпустить снова на волю (на память о лете!)
В каком-нибудь поле у Сызрани или Казани...
А можно и дальше уйти с привокзальных досóчек:
Весёлый мотивчик сыграв на губе проводницам,
Шагнуть из вагона, чуть-чуть не доехав до Сочи,
Чтоб с насыпи сразу в морскую волну приводниться.
Пускай и сезон не купальный, и холод собачий,
Но рядом зелёный товарищ с крутыми боками!
И можно (под чаячий хохот) от сочинской чачи
Уйти с ним в запой, чтобы выйти уже в Абакане.
И там, отлежавшись полдня в придорожной крапиве,
Пока бы булыжники пальцы под рёбра вонзали,
Сгорать от стыда и мечтать малодушно о пиве,
А выпив, очнуться опять на Казанском вокзале...
С помятым арбузом под мышкой, босым и без денег
Явиться домой (да поможет нам крёстная сила!)
И голос любимый услышать из кухни: «Бездельник!
В какие фантазии снова тебя уносило?»
Бегут по осеннему небу финальные титры,
Легка ли тебе, человече, такая обуза?
Прощайте, пленённые веком, зелёные тигры...
Сегодня домой буду вовремя. Но без арбуза.
* * *
В твоём раю слова одни.
В твоём аду слова иные –
Они как письма ледяные
Непонимающей родни.
Но как бы ни был страх весом,
Какой бы сон ни повторялся,
Пока ты в них не потерялся,
Назло всему держи фасон.
Чтоб небо стало голубей,
Пиши стихи, играй на дудке,
Дари любимой незабудки,
Корми залётных голубей,
Строй планы сразу на сто лет,
Шути, своди с врагами счёты,
Держи фасон, пока ещё ты
Не на прозекторском столе.
Под капюшоном травести
У смерти ушки на макушке,
Но три прикормленных кукушки
Её помогут провести.
А если тяжким колесом
Твой век тебя и колесует,
Пускай другие комплектуют,
Ты всё равно держи фасон.
Путешествие по реке Мста
Колокольня тянет в небо
Позабытый Богом крест.
Молоком парным и хлебом
Пахнет на сто вёрст окрест.
Одноногие деревья
Спят, как цапли, на песке.
Мы плывём через деревню
На байдарках по реке.
Огороды и сараи
Поросли чужим быльём.
Возле берега стирают
Бабы грязное бельё.
Стала горькой папироса,
Налилось свинцом весло –
Нас течение без спроса
В жизнь чужую занесло.
Летнее утро
Золотые софиты включила заря.
Время мошкой застыло в куске янтаря.
Капля яблока с ветки сорвалась вдали
И повисла, как маленький спутник Земли.
Я волшебные чары разбить не могу,
Я беспечно лежу на июльском лугу,
И одна только мысль беспокоит меня:
Не спугнуть бы мгновенье грядущего дня…
Снежный романс
Ночью недужною, вьюжною, волчьею
Над безымянной рекой,
Смерть я не раз уже видел воочию,
Даже касался рукой.
Но не печалься об этом, красавица,
Стихнет метель за стеной!
Пусть её беды тебя не касаются,
Дом обходя стороной.
Я не такой уж больной и беспомощный,
Вырвусь из цепкого льда –
И объявлюсь на пороге до полночи…
Или уже никогда.
Под луною ледяною
Я, наверное, очень скоро
Позабуду шумный город,
Навсегда закрою двери
И, покинув дымный берег,
Через омуты и травы
Уплыву на берег правый
Неземною тишиною
Под луною ледяною…
Чудаки
Как мартовские чердаки
Всегда у неба под рукою,
Так и ночные чудаки,
Радеющие над строкою.
Старатели пустых пород,
Пророки от словесной гущи,
Они – обманчивый народ! –
То немощны, то всемогущи.
Упрямейшие из ослов,
С пылающими головами
И умирают из-за слов,
И возрождаются словами.
Пусть
Рентгеном звёзд просвеченный насквозь,
Душой из края в край, как на ладони,
Не мудрствуя, надеясь на «авось»,
Молясь своей единственной мадонне,
Я не хочу меняться, и менять
Усталого коня у переправы,
Тревоги, непутёвого меня –
На крепкий сон неисправимо правых…
Пока в крови гудят колокола,
И небо осыпается стихами,
Пока запотевают зеркала
От моего неверного дыханья,
Почтовой тройкой, вдаль на ямщике
Через заставы, тернии и даты
Горячею слезинкой по щеке
Пусть жизнь упрямо катится куда-то.
Часы
Всё по часам – и плачешь, и пророчишь...
Но, временем отмеченный с пелёнок,
Чураешься и ролексов, и прочих
Сосредоточий хитрых шестерёнок.
Они не лечат – бьют и изнуряют.
И точностью, как бесом, одержимы,
Хотя, не время жизни измеряют,
А только степень сжатия пружины.
И ты не споришь с ними, ты боишься –
И без того отпущенное скудно!
Торопишься, витийствуешь и длишься,
Изрубленный судьбою посекундно.
Спешишь сорить словами-семенами –
Наивный, близорукий, узкоплечий,
Пока часы иными временами
И вовсе не лишили дара речи.
Домашний мир
Вот дом, где каждый гвоздь забит моей рукой,
Вот три ступеньки в сад за приоткрытой дверью,
Вот поле и река, и небо над рекой,
Где обитает Бог, в которого я верю...
Я наливаю чай, ты разрезаешь торт,
Нам звёзды за окном моргают близоруко,
Но мы из всех миров предпочитаем тот,
Где можем ощутить дыхание друг друга.
Очерчивает круг движенье рук твоих,
Рассеивает тьму сиянье глаз зеленых,
И наш домашний мир, делённый на двоих,
Огромнее миров, никем не разделённых.
Керосиновая лампа
День вчерашний за спиною, как соседи за стеною.
То ли тучи надо мною, то ли дым под потолком…
А душа саднит и ноет непонятною виною
И чернеет, словно ноготь, перебитый молотком.
Я лафитничком гранёным муху пьяную накрою –
Пусть крылатая подруга отсыпается пока.
И ореховую трубку с мелкорубленной махрою
Для душевного настроя раскурю от фитилька.
Мне ночная непогода бьет в окно еловой лапой.
Двадцать первый век, а в доме электричество чудит!
Слава Богу, Её Светлость Керосиновая Лампа,
Как наследство родовое, добросовестно чадит.
Ах, былое удалое, гужевое, дрожжевое,
Столько страхов претерпело, столько бед перемогло,
А, гляди-ка, ретивое, до сих пор ещё живое
И следит за мною через закопчённое стекло.
И смиряются ненастья перед связью роковою.
Три минуты до рассвета. Воздух влажен и свинцов.
Старый дом плывет по лету над землею и травою.
И росинки, как кровинки, тихо катятся с венцов.
Пароходик на Сарапул
От Елабуги отходит пароходик на Сарапул –
У него гудок с одышкой и покрышки на боку...
Где-то здесь еще мальчишкой я «сердечко» нацарапал,
А теперь под слоем краски обнаружить не могу.
Мой ровесник тихоходный, старомодные обводы...
Сколько братьев помоложе затерялись на мели!
Им не говорили, что ли, что напрасные свободы
Никого при здешней воле до добра не довели?
...Мог бы в Тихом океане раздвигать волну боками,
А плетёшься на Сарапул, как какой-нибудь трамвай...
Только, разве это плохо, что родившийся на Каме
И умрёт потом на Каме? Так что, не переживай!
Оглянись на тёмный берег – видишь женщину с цветами?
Всякий раз она встречает твой нечаянный проход.
Может ты и не прославлен, как Аврора и Титаник,
Но ведь тоже для кого-то – «Главный В Жизни Пароход».
У Тучкова моста
Этот город (гранит – вода – и опять гранит),
Как награду, носит северную звезду.
И на чёрный день свечи белых ночей хранит,
Так как видит солнце от силы сто раз в году...
Книгочей, привыкший к выездам и балам,
Старый франт, сумевший гордости вопреки
Научиться жить разрезанным пополам
Беспощадным течением времени и реки.
Холодна Нева и жилиста от дождя –
То с ленцой выгрызает чёрствый кронштадтский бок,
То мосты, как вставные челюсти, разведя,
Хочет Бога уже попробовать на зубок...
А цепные львы по набережным сидят
И следят за тобой с прищуром, мол, кто таков?
Будешь выглядеть как еда – и тебя съедят,
Не оставив на память и эха твоих шагов.
По весне во дворах-колодцах стоит вода,
Голубей на блокадных крышах победный гимн...
Но порой в тёмных окнах такая мелькнёт беда,
Что и крох её не дай Бог городам другим.
* * *
Ко мне не липнут лычки и лампасы,
И без того порука высока –
Я рядовой словарного запаса,
Я часовой родного языка.
Неровной строчкой гладь бумаги вышив,
Пишу, порой не ведая о чём,
Но ощущая, будто кто-то свыше
Заглядывает мне через плечо.
© Игорь Царёв, 2003–2013.
© 45-я параллель, 2013.