* * *
Мир из-под шляпы кажется круглым,
А из-под кепки продолговатым,
Из-под тюрбана кажется смуглым,
Из-под пилотки – придурковатым.
Если столкнутся шляпа с тюрбаном,
Кепка с шинелью, кипа с Кораном,
Молот с айпадом, серп и Феррари,
Прячься под лавку, гуманитарий.
Мир созерцаний, мир вдохновений,
В нём, как в матрёшке, сто поколений.
Сто поколений, двести надежд.
Сотня героев, тыщи невежд.
Пламя пылает или закаты?
Дети шумят или это солдаты?
Бьёт барабан или это баран
Новых ворот производит таран?
Мне из-под шляпы круглой не видно,
Но всё равно за державу обидно.
* * *
О если б я прямей возник!
(Б. Пастернак)
А. П. Межирову
А наши еврейские корни
питали российские кроны
судьбы необетованной.
Конечно, продукт эпохи,
конечно, народ советский,
но, всё-таки, что-то было,
что сразу же разделяло
не словом и не поступком,
а попросту – по рожденью.
Попробуй с природой слиться –
с берёзой, ольхой, морошкой;
и вроде бы получилось,
взаправду, не понарошку.
Не шило в мешке, но всё же,
рублёвское чтя трибожье,
точил нас не червь сомненья,
но что-то, что было в генах
заложено не столетья,
а много и много раньше.
Природа не терпит фальши,
но терпит попытки слиться
с землёю, где рождены мы.
Но терпит не очень долго.
Казалась родиной Волга,
но память об Иордане
откуда? не знаем сами,
всё явственней проступает.
Суфлёрской не видя будки,
считаем, что без подсказки
мы прожили жизнь. Но Пасха –
их две, и в одной матрёшке
им тесно, и значит лишней
одной из них быть придётся,
и кровь косяки окрасит,
но только не кровь ягнёнка.
И наши еврейские корни
питали российские кроны
судьбы необетованной,
диктуя наши поступки,
диктуя наши уступки,
суля нам новые раны.
Конечно, продукт эпохи,
конечно, народ советский,
но, всё-таки, что-то было,
что сделало Вас евреем –
бесценным русским трофеем –
полезным, но нелюбимым.
Попробуй с природой слиться –
с берёзой, ольхой, морошкой;
и вроде бы получилось,
взаправду, не понарошку.
С природой,
но не с народом.
Природа не терпит фальши,
но терпит попытки слиться
с землёю, где рождены мы.
Но терпит не очень долго.
Сковали морозы Волгу,
а Hudson не замерзает.
И снова земля чужая.
И наши российские корни
питают Нью-Йоркские кроны
судьбы необетованной.
8 января 1995
Юность
Свист бешено летящих санок,
зелёных абрикосов вкус
и запах материнских рук
уже не помню.
Мерцанью звёзд и бабочек полёту
уже не удивляюсь.
Отчего же
томится безголосая душа?
Памяти Николая Гумилёва
Смешались
колчаны и копья
в упругой строфе,
Расселины скал,
вой шакалов,
фрегаты флотилий,
И ветер в траве,
и щербатые стены Бастилий,
И вечный огонь,
и невечный,
и туз в рукаве.
Он спит и не спит.
Предрассветной волной наплывают
Тепло пирамид,
ассирийский подвешенный сад.
А солнце сияет,
и молния в небе сверкает,
То звуки там-тама,
то грома свинцовый раскат.
Он дверь приоткрыл
в это странное неопространство,
Проник в этот мир
штормовых ярко-красных ночей,
Где кружатся карты
загадочного пасьянса,
Где хлопанье крыл
и носатые маски врачей.
январь 2020 г.
Одиссей
О, как сладко поют сирены:
«Свобода! Равенство! Братство!»
К мачте меня корабельной
Верёвкой надёжною плотно
Вы привяжите,
Чтоб был я совсем неподвижен;
Иначе стану доблестным я комиссаром,
С сердцем горячим, головою холодной –
И чистыми этими,
ласковыми руками
Перестреляю
всех!
Ностальгия
Сливаются в тумане силуэты,
Швыряет ветер листья на дорогу –
Неспешное вступленье к эпилогу,
Где ждут давно известные ответы.
И думать незачем.
Унылая потеха
Трилиственным шуршать и триединым,
Таким знакомым
И таким чужбинным –
Прислушаться
И не услышать эха.
* * *
Моя бабушка – Ханина Перла,
в замужестве – Перла Журбински,
по преданью была из хазар.
Я не знаю откуда
через столько веков
это всё ещё было известно.
Может хан – в той фамилии,
также, возможно, что Хана.
Кто теперь разберёт,
и насколько сейчас это важно?
Я не знал моих бабушек, дедушек.
Сёстры, что были
много старше –
их тоже не знали.
Не вышло.
Моя бабушка – Ханина Перла
в году девятьсот тридцать пятом
мужа похоронила
(в честь его я был назван)
и с сыном-подростком осталась.
Сын подрос.
Кишинёв был румынским,
а стал вдруг советским.
Ненадолго.
Всё было тогда ненадолго.
41-ый, июнь.
Отступает с пехотою сын.
Кто успел –
на восток тот ушёл.
А она не ушла,
не смогла –
не хотела без сына.
И осталась одна –
ненадолго.
А потом – не одна,
а с другими евреями в гетто.
Что она из хазар,
то не важным совсем оказалось,
и не знает никто,
где лежит.
Письмо из Нью-Йорка
Получил письмо от коллеги я:
Осуждает белые привилегии.
Приложил я к земле ухо белое –
Не бежит ли рать одурелая?
Не бегут ли антифы опричники
Непослушным ставить горчичники?
Не бегут ли BLM добры молодцы
Из нечёрных вытряхивать золотце?
Объяснили мне люди добрые,
Что предки у меня были недобрые,
Что владели рабами немерено
Угнетали их, суки, намеренно.
Говорю им: – «Вы меня с кем-то спутали.
Не достоин я вашей удали.
Мои предки жили в Белоруссии,
В Бессарабии, ну и в Пруссии.
Мои предки были рабами,
Что в Египте трудились веками
Так, что жилы, вздуваясь, зудели –
Ну какой я рабовладелец?»
«Ах ты, супремасистская морда,
Помесь лошади и Резерфорда!» –
Отвечают мне люди добрые
И недобро так смотрят в рёбра мне.
«Мы вас всех приведём в сознание.
Мы дадим вам новое знание.
Про глобальное потепление
Объяснит спецподразделение».
Ох, не шутят те люди добрые,
Все их действия сверху одобрены.
На колени недаром вставали же,
У кого капиталов залежи.
О, всемирная демократия!
Джорджа Сороса бравая братия:
Си цзиньпины, обамы, безосы!
Глобус вертится, только без оси.
Весеннее
Течёт за окнами апрель.
Течёт, перетекая в май.
Попробуй, ангела поймай –
Он сразу спрячется в купель.
Мне этот ангел ни к чему –
Я сам судьбы своей творец.
Над головой висит Телец,
Альдебараня полутьму.
Весною можно просто так
Ходить по улицам пустым,
Отечества вдыхая дым –
Известный афродизиак.
Растёт трава, цветёт нарцисс,
Летает тополиный пух
И мысли, сказанные вслух,
Не допускают компромисс.
* * *
Когда мне исполнилось сорок восемь
я утратил
способность пьянеть:
в другую реалию переходить,
из пустоши –
в рощу цветущей бругмансии,
где ангелов трубы поют так протяжно,
так звонко,
так сладко,
что явственно видится путь,
тот единственный,
призрачный,
ясный,
по эскалатору вверх
с пересадкой в раю –
если очень неспешно,
несуетно,
к месту
подлить ещё грамм 50,
но, конечно, не больше,
чтоб станцию не проскочить;
но, пожалуй, не меньше,
до станции чтобы доехать.
Теперь потерял драгоценную эту способность –
хоть пей, хоть не пей,
слева, справа – всё та же реальность,
и лишь над собой посмеяться
ещё один повод.
* * *
Амбар моей памяти
прогрызли серые мыши забвения.
На что мне зерно?
Загостился я в прошлом.
Пора возвращаться, где зеркало нужно разбить,
разметать
ехидные эти осколки,
всё, что не написано – сжечь,
что написано – сжечь,
и погреться ещё у костра,
пока мыши шуршат.
© Илья Журбинский, 1978–2021.
© 45-я параллель, 2022.