1.Конфуций
Видишь, философ, как светятся духи святаго,
как зачарованно смотрит богиня с Олимпа?
Слово – не млеко, но стать может подлинным флагом.
Истины горсть не соскресть, и ладони с ней липко.
Слышишь, философ, как камни катают о нёбо
грозные бури – посланцы немых демосфенов?
Карты сожгли, не достигши Господнего Гроба,
тысячи жриц, восходящих из пены и плена.
Чуешь, философ, тобою всклокоченный парус?
Красить его не устали пока робинзоны.
Но, оседлав корабли, заикаясь и каясь,
плевелы сушат, ссыпая зерно за озоны.
Плачешь, философ?.. Зачем открывал горизонты?
Правду сегодня менялы дают на таланты*.
Мерят глубины, втыкая в артерии зонды,
чтобы манхэттены вновь подымались на вантах.
Хрипнешь, философ, и горло сдираешь о скалы?
Здесь, на земле, у дебилов свои децибелы.
Но тишины не бывает ни много, ни мало,
да и цветов у неё – только чёрный и белый.
Просишь, философ, умолкнуть неспящие свитки**? –
Глас вопиющего. Нынче наука в рулонах.
Счастье великое – быть безвозвратно забытым,
чем раздаваемым черни, как хлеб – по талонам…
*Талант – счётно-денежная единица, использовавшаяся в античные времена.
**Перед смертью Конфуций впал в сон и после семидневного бессознательного состояния скончался на 73-ем году жизни в 479 году до н.э. Спустя почти 300 лет его учение (конфуцианство) стало официальной религией Китая, сам он был объявлен святым, а место его захоронения стало местом паломничества.
2. Миры миров
Миры миров. Мой параллельный пуст –
туда ещё не просочилось небо.
Есть почва – соль, но нет воды и хлеба.
А у меня меж позвонками – хруст.
Там, продирая воспалённым кожу,
растёт остов, и, подбирая цвет,
лучатся перья… Сложены в букет
нездешним кем-то, кем-то осторожным.
Пурпурный смешан. В нём пропорций суть –
ученье древних, словно кодировка.
И ежусь я несмело и неловко,
боясь мгновенья сдунуть, иль спугнуть.
Скорей растите! Многоножкой время
бежит по кромке в сериал числа.
И я учусь считать нули до ста –
а больше я запомнить не сумею.
Миры миров. Мой параллельный пуст –
пока заря свои щипает крылья,
и покрывает кто-то божьей пылью
небесный купол, как сирени куст…
3. Из гроба тела
А по ночам меня выносят
из гроба тела на простор –
туда, где ветры чешут косы,
где лунный теплится костер,
где на «неведомых дорожках»
сбирают рати светляки,
и кто-то месит божьей ложкой
уху холодную реки…
Там из хребта проткнутся крылья –
как одуванчик сквозь бетон,
и стану я живой и сильной,
как колокольный чистый звон.
Сроднюсь с неведомою птицей,
чтоб под её любовный зов
с молитвой к Богу окрылиться,
воткнув в свой гроб известный кол…
…Проходят сны, как каравеллы,
бросая души-берега.
И каждый день встает, как пена,
врезая шпоры мне в бока:
пора, дружище, на работу –
смирись, тащи свою юдоль
и наполняй делами соты,
и в пуд копи земную соль.
4. Враг рода человеческого
Нынче беззверево… В варево, в вериво –
хрясь! – И грибами взойдет горизонт.
Нынче погибель не пулями меряна –
кнопкой! – Нажал, миллиард и помрёт.
Ценности, кладези тюкнут топориком,
спишут пожаром – на то й водомёт!
Тихо… Булгаговским стареньким двориком
Болдину осень чучмечка метёт.
Письма багровые, жёлтые, в прожитях
в непослушаньи – порхают, кружась.
Мимо музеев проходят прохожие.
А над музеями нынче напасть:
То умыкнут, то напичкают списками.
Что инкунабулы**? – пыль, да труха.
Тучи ползут недобитками низкими,
тибрит запасники звёзд шелуха.
Не колокольте! Вражина невидима,
цепкими лапками тырит молчком,
опустошает… коварно, обыденно,
словно топляк поддевает крючком.
Кинемся в полымя, да зарешёчено,
лягем на лёд, чтобы прорубь достать –
да не успеем… Там так наворочено,
что не поможет и русская мать.
Дымы, как домы, а домы порушены –
лепят нам на уши всякую хрень.
Нищие духом, иль вовсе бездушные –
это покажет лишь завтрашний день…
*В 1914 году Рерихом создается плакат «Враг рода человеческого», в котором он клеймит варварское разрушение памятников культуры в Лувене, Шантиньи, Реймсе. Ещё в русско-японскую войну у Рериха возникла мысль о необходимости специального соглашения по охране просветительных учреждений и памятников культуры.
**Инкунабулы — так называются первопечатные книги. Во всех больших библиотеках делаются коллекции инкунабул, которые размещаются обыкновенно по месту напечатанных книг.
5. Поморяне. Утро
Петухи разносят по дворам
солнечного утра партитуры.
Ласточки спешат, как доктора
к туче не заладившейся хмурой.
Дирижёрит солнце за бугром,
неуклюже палочки роняя –
то на загорелый бурый холм,
то на крышу ветхую сарая.
Одуваны крепко стелют двор –
долголетье только до захода.
И парит родившийся затор,
пляжем обернувшийся к погоде.
Убегает Леший по стогам,
прячутся по банькам Луговые,
и зовут телята тучных мам,
вытянув к парному свои выи.
Под сигнал пастушьего рожка
оводы затачивают копья.
И взирает сопка свысока
на людские будничные копи.
Выскочат на улочку мальки,
окриков не слыша о возврате,
и понуро двинут вдоль реки
конюха доверчивые братья.
Вылезут ленивые шмели,
важно подымаясь на обходы,
и пойдут эскадрой корабли –
собирать к поливу свои воды.
Над мирским житишком лягет лепь,
где найдётся каждому по делу.
И снесёт сорока вести в степь,
что в порядке все у берендеев.
6. Жальник
Тихое место, и ворон застыл изваяньем,
сказы покойных, что чётки в уму сослагая.
В них – и жалейки, и плачи, и гул покаянья:
правда, как жизнь – без прикрас и наивно нагая.
Малой часовенки тень, словно утлое судно –
стены намолены скорбью, опущенной долу.
Тем, под камнями, свои предназначены судьи,
ну, а оставшимся – время молиться на долю.
Ворон, как страж: когти выперли даже на крыльях,
будто зацепы, чтоб вниз не упасть головою.
Голоса нет – в нём столетия хрипы нарыли.
Зрения тоже – он выплакал в павшую хвою.
Редко сюда залетают попутные ветры –
кажут паломникам путь поседевшие мохи.
Холмик лишь солнце ласкает в туманном рассвете.
Эхо далече, а здесь оно всуе оглохло.
Многие истины спрятали вещие камни.
Были былин уплотнили небесные воды.
Нужно немалые силы покласть и старанья,
чтоб имена различить и причастие к роду.
Тише ступаем, но ворон не вынес тревоги –
окаменел от незванности белого света…
«Мы же случайно! Мы просто искали дорогу…», –
эхо молчит, и могилы молчат неприветно…
* «Жальники» – места сострадания (старинные погосты)… Гигантские сосны охраняют это место своими могучими ветвями. Только верхушки шелестят. Ниже – тишина и тень. Седой можжевельник. Только две или три былинки травы. Повсюду черника и сухая хвоя. Высоко на сосне сидит старый ворон. Он настолько стар, что у него когти не только на лапах, но даже на крыльях. Поскольку мы смотрели на него с благоговением, как на доисторическую реликвию, он упал замертво. Камни установлены рядами и в круги. Все они напоминают морены ледникового периода. Белые, сероватые, фиолетовые, голубоватые и почти чёрные. От Востока до Запада можно видеть эти камни, покрытые белым лишайником. Повсюду седой мох. Повсюду древняя седина. В седине спят «тихие». В белом – «покойные».
О, через какие страдания они прошли! Свидетели многому они были. Знают мудро и без смятения! «Как на небесах, так и на земле. Как вверху, так и внизу. Что было, то будет опять».
(Н.К. Рерих, сборник «Шамбала». 1930).
7. Церковка
Сколько таких вас – разбросанных в Округах?
Может, и мал, да весом золотник.
Долго ходила по кругу, да около –
свет и в меня незаметно проник.
Утречко – млеко парное, да томное.
Окнышки – в сторону древних болот.
А за дымами, да старыми дОмами –
cловно жар-птица на горке живёт.
Вспыхнет по зорькам, испробовав лучики,
впустит под своды свои благодать…
Глянешь – и станешь, на унции лучше ты,
а побываешь – захочется спать
мирным, глубоким, с картинками спелыми,
где от приветов ушедших тепло…
Это на деньги народные сделано –
вот потому и бессмертно село.
8. Вбиваю гвоздь
Зачем стремлюсь к «чего не может быть»? –
В паучью сеть попали звезды-мошки.
Вбиваю гвоздь. Войдёт легко, как нить
вслед за иглой… Как тонет в джеме ложка.
Вбиваю гвоздь. Бревенчатой стене
всё нипочем – податна мякоть плоти.
Совсем, как я… А мысли – по стерне,
как муравьи, сбиваясь дружно в сотни.
И уголёк… Его коварна смерть:
лежит, молчит в колоснике корявом.
Но дунет ветр – и начинает тлеть.
Живуч, как червь. И как вода упрям он.
И под ребром… Как этот толстый гвоздь.
Вдыхаешь боль, а выдыхаешь искры.
Берёшь себя и зажимаешь в горсть –
чтоб не издать не только крика – писка!
9. Легко быть Пушкиным
Легко быть Пушкиным… Непушкиным сумей
пробить башкой – per aspera ad astra.
И разменяй синиц на журавлей
без страха не попасть в дежурный кластер.
Непушкиным пройди тропой интриг,
попробуй «уважать себя заставить»
в миру, где миллионы умных книг
и столько ж тех, кто их готов поправить.
Попробуй вызвать время на дуэль,
внушить ему, что голос твой достоин.
А врачеватель эха – менестрель –
способен заглушить набаты воен.
Попробуй доказать, что Слово – весть
и в наши времена хулы и горя,
где правят бал ничтожества и лесть,
и бочки не несёт на бреги море,
и, хоть растут по островам дворцы –
там не щелкАют золотых орешков.
Богатыри, и те – как хвост овцы:
в руках у Бога Денег – просто пешки.
Попробуй отточить на «клаве» слог,
а кляксы гроз песком посыпать густо…
Страницы расправляю уголок –
на полку томик. Без него там пусто…
10. Знамение
Время любить улетело со стаей.
Где-то зимует. А мне б отдохнуть…
Но лебедою внутри прорастает
что-то иное, зовущее в путь.
Может быть, мудрость? – Хотелось бы верить,
чтобы на грабли опять не попасть,
не перепутать отверстые двери,
не напороться на ложь и напасть.
Может быть, знанье? Но знаю так мало!
Сколь ни читай, не нарОстишь ума. –
Будет лишь то, что заложено мамой,
плюс от генома по признаку «па».
Ветрена столь же… С отличьем в упёртость –
буду долбить, как сорока тот хрен!
Но очевидно, что воздуха спёртость
мне не нарушит транзитности вен:
буду распахивать окна под грозы,
буду на смерчи идти, как «на вы»
и направлять в неизвестность полозья
санок по насту чужой целины;
буду сражаться за право и правых –
только бы сил… Не спешат журавли.
Да и любовь, знать, от стаи отстала –
где-то застряла на кромке земли.
А лебеда во мне гуще и гуще… –
Время полоть на душе сорняки
и полоскать свои мысли с той тучи,
что напиталась от горя-реки…
11. Первая молитва
Я бегу… от себя до тебя,
обереги считая на нитке,
изучая закон бытия
по растворам, эмульсиям, слиткам.
Нахожу на рисунках камней
древних песен далёкую тайну
и опалы сигнальных огней,
разгоняющих волчую стаю.
По прожилкам заплаканных скал
наблюдаю историю сотен:
их пещер потаенных оскал
говорит об удачной охоте.
По оленьим тропинкам – назад,
где скрывается в споровых топях
рассыпных изумрудов каскад,
кимберлитовых залежей опий…
…возвращусь… чтобы шкуру чинить,
ожидая охотника с битвы,
и на слёзную женскую нить
надевать… звуки первой молитвы…
12. Тайные знаки
Отдохнуть бы, но горы… Как идолы горы молчат.
Горы грязных посуд и неубранных к лету вещей.
Растревожены дни, и доносятся писки волчат,
по ночам голосящих о загнанной маме своей.
Отдохнуть бы и слиться… Но лица дождей голодны –
затирают следы под бурханом на белом песке.
А рябинка растет на углу далеко от воды
и поёт о дубах на своём неземном языке.
Звезды тоже поют, создавая небесный уют.
И сменяет луна серебристое платье на охр,
потому что мечты с очередностью плановой жгут,
разрушая миры от тайги до фарсических мохр.
Где поверженность тайн, зарываясь в зыбучий песок,
соберётся когда-то заботливой детской рукой,
чтобы влиться надеждой в тревожный морской голосок
иль запрятаться в руны, опять обретая покой.
Отдохнуть бы, но горы… Горячие горы проблем
отвлекают от неба и стайкой кружат над жнивьём.
И латаю судьбы зародившийся новый пробел:
отдохнуть – не могу… Не смогу… Не моё… не моё…
13. Сутты
Мрачные тени… Зыбучее утро –
будто песок, а не воздух таёжный.
Вязкие мысли, тягучие сутты* –
мёд из таких накачать невозможно.
В доме повешенных не до верёвок –
тени ползут… Молчаливы, как змеи.
Прошлое колет в сердечный осколок.
Нет там души! Если есть – то не верю!
Коли б была – увлекла бы к рассвету,
краски б земные читать научила.
Я – хуже кошки. И вижу два цвета:
белую паклю и ночи точило.
Ёкнет птенец и забьётся под стрехой,
голым падет на простылую плесень.
Крик не уйдёт – он поссорился с эхом.
Сиплые шёпоты неинтересны.
Как из бутылки, отброшенной с пивом,
медленно тело течёт из постели.
Выдохлась пена, ползёт некрасиво.
Не умерла ещё… Просто болею.
А за окном – похоронная веха:
бабка напротив скончалась внезапно.
Вот, где раздолье предателю-эху –
заголосило до боли надсадно.
Ей хорошо – девяносто, да с гаком.
Ждали и сын, и сыновние чада.
С горя завоет одна лишь собака –
ей там жилось и спокойно, и ладно…
Вязкие мысли… И Бога в них нету:
если б не бабка – по мне б угодило.
Кофе остыл, но дымит сигарета –
надо ползти из душевной могилы…
*Сутты (то же, что «сутры») – в древнеиндийской литературе лаконичное и отрывочное высказывание, афоризмы, позднее – своды таких высказываний. В суттах излагались различные отрасли знания, почти все религиозно-философские учения.
14. В осень жёлтую
Небо скряжется на дожди-метель.
Засаднит тоска, солнцу скуконько.
Растоплю камин – чай, не жар теперь,
завернуся в плед, аки куколка.
Время скрючено межсезонием,
выпускает пар березОвый сук.
А печаль змеёй – эх, в полоне я!
Тишину толчёт только сердца стук.
Где ты, радость? Мя словно прОдали
майским сполохам, лету красному…
Вот и стыну здесь, сердце одали –
где пчелиный рой свадьбу празднует.
Принесёт фату ночь свирельная.
Закружит метель, бугорки кладя.
В межсезонную пору грельную
осень жлтую не примчит ладья…
© Инна Молчанова, 2016-2017.
© 45 параллель, 2018.