Магистр
В сраженьях за умы выигрывает тот,
на стороне кого оказывалось время.
Но что тебе умы, любезнейший Фагот –
кто с вечностью знаком, не ведает забот,
кому покорено поверженное племя.
В сражениях за знак выигрывает смех.
В сражениях любви выигрывает боль.
Московских воробьёв привычная юдоль –
опасливо клевать рассыпанное просо.
А мы уйдём наверх дорожкой лунных вех –
подалее от жертв квартирного вопроса.
Они продолжат ложь, а мы продолжим спор.
Над каждым фонарём во тьме роятся тени.
Но рельсы на снегу прочертит «кохинор»,
и близится разрыв в цепочке поколений.
Всплывает новый день из моря вечной тьмы.
Чугунные орлы срываются с ограды.
И утро настаёт, и дворники не рады.
И мы с тобой спешим к сраженьям за умы.
Там где небо буравит...
Даже смерть не заставит говорить о любви.
По двойному тарифу отпускают вину
До царапины к грифу прижимая струну.
Где каналы, как вены, через город насквозь,
Где друзья неизменны и намеренно врозь,
Где телами и известью заполняются рвы,
С каждым днём,
с каждой низостью,
с каждым всхлипом Невы.
Поколение
Когда бы не лавина, мы бы вновь
Увиделись – на кухне незнакомой,
Ещё московской, но уже беспечной,
Где кафель итальянский, мрамор вечный,
И холодильник вин – конечно, «Бош» –
С температурой правильной для новой
Коллекции французких каберне.
(Ведь истина, по-прежнему, в вине).
И сын, светлоголов и невредим,
Спокойно дремлет в детской образцовой
И на тебя наивного похож.
Сравнили бы проблемы с персоналом
На двух столь непохожих берегах,
Порадовавшись, точно, друг за друга.
С идеями беда, с талантом туго,
Но тьма иголок в блещущих стогах.
Пройдя чужие руки чёрным налом
Загадочные ярмарки досуга,
Пусть без любови – но никак без веры.
Я, наконец, призналась бы тебе,
Как это было трудно – восходить
К вершине новой, обдирая локти
О каменные грани той культуры.
На языке чужом – ни слов, но жестов,
Других понятий, и других привычек.
Как незаметно в камерной борьбе
Отращиваешь мускулы и когти.
Субботы коротки и будни буры.
И выпили бы снова каберне –
за радости общений без кавычек.
И ты бы рассказал – привычный тренд –
Как квантовую физику похерив,
Штудировал налоговое право.
Курс доллара и выходки рубля –
Всё то, что много проще издаля
И лучше в переводе, в детективе...
Когда под сорок, на семейной ниве
Дела важней, чем прочие дела.
А впрочем, лишь история права,
Сторонний наблюдатель скажет «браво»,
Что постоянной Планка плюс одно
Смешное поколение потери.
Не разглядеть, как в узком свете двери
Усталой кухни высохнет пятно.
Под пряный вкус холодного вина
Истории таможенного права,
И за окном уже бледнеет Вега...
Мне снится иногда, что та волна
Смертельного, безудержного снега
Вас обошла на десять метров справа.
Икар
1.
воробьиная удача за карнизом синева
если крылья не расправить – то не повод не шагнуть
путь идёт игра к раздаче
может было бы иначе
день рассыпан и растрачен воском склеены слова
через ровные полоски черепичной рыжей кровли
через тонкую полоску водостока через страх
мир застыл над краем крыши птицелову не до ловли
по одной погаснут звёзды в наших встречных поездах
2.
Так и носишь, как вериги, нерасправленные крылья,
Нераскрашенные перья, тонких косточек основу.
Слишком долго всё готово – слишком тянется бессилье.
Говорилось в старой книге про известное поверье:
Можно вырваться из ритма,
Из болезненного ритма –
На закате встать у края, чтобы тень от обелиска
В холод сумерек вела.
Тает воск, лицо сгорает,
В круге солнечного диска –
Два расправленных крыла.
Дорога
Все мои дороги приводят в Рим, так что там думать, чертя дорогу.
То ли спим в седле, то ли так – парим, над простором мутным, поближе к богу.
Только бог не с нами, ему без нас надоели просьбы, молитвы, стоны.
Он играет в камешки пёстрых фраз, для него алмаз не дороже страз –
но его перевозчики все – хароны.
Говорят, в провинциях зреет бунт, говорят, сенаторы ждут измены...
Под копытом гравий, да твёрдый грунт, впереди столицы крутые стены.
Мы ещё не скоро поговорим, без оглядки за спину или полог –
не богат прощением вечный Рим, от того и путь из колоний долог.
Прихлебнуть из фляги, присесть в тени, за стеной оливы, направо – горы.
Этот камень видел такие дни, что впиталась кровь в голубые поры.
Человек не камень, впитать силён только то, что выдержать может око.
И теперь одно от таких времён, что краснеют ягоды прежде срока.
Говорят, Везувий от пепла бел, говорят, в Панонии сохнут реки,
говорят, кресты вдоль дорог – и мел, засыпать глазницам пустые веки.
То ли год таков, то ли просто стар становлюсь – и пора разводить оливы...
Впереди тяжёлый дорожный жар, лошадиный топот неторопливый.
belle époque
Весь страшный век ложится в эпилог
К прекрасному мгновенью belle époque.
И город переулочным кроссвордом
Закручен в романтический сюжет,
От прачкой накрахмаленных манжет,
И до конца с сараевским аккордом,
И с грифелем тупым в карандаше,
До пальцев стёртом в зябнущем окопе.
И с призраком, бредущим по Европе.
Пусть мирных дней уже наперечёт,
Но май ещё не знает – и струится,
И строится восточная столица,
И скрипочка по лестницам течёт.
И выгиб лестниц – певчий, лебединый,
Шумит бульвар за окнами гостиной,
И платья непривычно коротки.
Там истин, непреложных и нетленных,
И судеб непролитых, предвоенных
Чугунные, литые завитки.
Л.Б.
1.
У тебя в это лето жара, и асфальт дрожит
на Садовом кольце за углом сквозь густое марево.
У тебя в это лето опять накопилось лжи
На полночный трёп над кофейным тяжёлым варевом,
У тебя под балконом шумят тополя – в разлив,
Тот спокойный, зелёный шум над московским двориком.
У тебя в это лето за шкафом пылится гриф,
И над шеей висит июль молодым топориком.
У тебя в это лето опять – то притон, то скит,
То глухой засов, то лицо в ширину экрана...
Я бы слушала вновь – но будильник уже звенит
По другую, счастливую сторону океана.
2.
Как на ветке дубовой утка, да в ней яйцо,
Да в яйце игла, да кощеева смерть в игле...
Я сняла на пороге палаты твоё кольцо.
Говорят, что в последний миг на парад алле
Появляются все, с кем увиделся на земле.
– В семь часов восемнадцать минут, – произнёс хирург,
Зафиксировав смерть. И арены гончарный круг
Разгоняется в лунной, мерцающей тленом мгле.
Выпрямляется свет под давлением влажных рук.
– Сожалею о вашей потере, – сказал хирург.
Монитор выжигает день в голубой заре.
Это утка на дубе твоя, и яйцо внутри.
Не ломай иглу – это смерть голосит в игле...
И тебе выходить ко мне на парад алле.
А до той поры не смотри на нас, не смотри.
3.
Насвистывая утренний мотив,
рассеянно включая кофемолку,
я думаю, что ты ещё был жив,
когда мы наряжали эту елку.
Январь без снега, низкие дома –
на три недели местная зима,
как водится, уходит в самоволку.
И ангел дует в жёлтую трубу,
наивно и бесхитростно, с макушки..
Я обещаю, закусив губу,
снять ломкие гирлянды и игрушки,
тем более, что праздник завершён,
не стартовав – у даты похорон.
И год начнётся – в пепельном снегу,
у края ржавых, выцветших газонов –
с корицей кофе, крошки круасонов
и календарь забитый до предела.
Тот новый год, в котором нет тебя.
Я не успела на прощанье с телом
в Хованском – и проститься не могу.
И ангелы на ветках не трубят.
Японский этюд
А кузнечик поёт по-белому, на износ,
Без настройки смычка и струн в оркестровой яме.
И горячий сад гудит от тяжёлых ос,
И зарос жасмином, и пахнет озоном гроз,
И бордово-сиреневый ирис почти всерьёз
Просыпаясь, вежливо кланяется Фудзияме.
Напиши мне письмо. По-японски письмо – тегами.
Как жара заполняет поры – как жёлтый мёд
Заполняет соты, и тело дрожит как улей,
И стучит в глубине виска. И ещё – смогу ли
До тебя добраться? А кто его разберёт.
Вот и день пройдёт. И июнь пройдёт.
Через год.
А письмо положить в конверт, да лизнуть обрез.
Шицурей шена кереба наронайн дес*...
---
*мне пора уйти (яп.)
* * *
Душа не стоит чистого листа,
Но оспинами прошлого чиста,
И язвами грядущего нелепа.
И письменами ляжет береста,
Чья вязь неразличима и густа
Под пластиком хранилищного склепа.
Мой старый дом от запаха золы
Оправится – и выставит углы
Навстречу нерассказанному горю.
Скрипят ненастелённые полы,
И силуэт не чётче серой мглы
– Не спорю, – шелестит – с тобой, не спорю...
Завернись в эту повесть
Завернись в эту повесть, как в старую рыжую шаль,
Где чужая любовь согревает в сюжетных узорах
От гостиницы зябкой, перонной тоски в коридорах –
Сзади страшная даль, впереди непонятная даль.
Между жизнью и жизнью – чистилище, пристань, транзит –
Два листочка судьбы, неумело прихваченных скрепкой...
От мигающей вывески ночью на стенах подсветка,
Батареи плюются, и в щель из-под двери сквозит.
Завернись в эту повесть – на час оторвись от забот,
От нелепого крика внутри, от бездомного воя.
Со знакомых страниц собирая по крохе покоя,
Представляя, что всё устоится и время пройдёт.
Не тогда ли в гостинице, слушая в трубке пунктир
Ты себе обещала, что город ответит за это –
И за грубость портье, и за чёрствую тяжесть багета,
За нехватку бумаг, доказательств, печатей, квартир.
Пережившим любовь не к лицу разговоры о злом –
Эта старая сказка привычно ложится на плечи,
Как уютно текут обороты обыденной речи,
Как нам дан в утешение дар не жалеть о былом.