лес
Страшною и огромной,
что давит корни к земле,
Бог полон любовью Бога –
к Самому же Себе.
Сердцем обеспокоен,
забившим от глин и до крон, –
бегущие ножницы кройки,
охотно изрезанный склон –
голем древесной гущи,
сторож буддийских адов,
бессловесно ревущий
в ожидании слов.
...Захваченные восторгом
в лесу – многоглаз, многолиствен –
собаки носятся с визгом –
не выходящим из горла.
Garden
Garden. Guard.
Cад и страж. Стриж.
Храмовая тишь,
взгляд назад.
Духом тополей
лей:
лето улетает из-под ног –
рывок
света.
Писк стрижей
сегодня небо
режет.
и сад здесь дышит:
выше,
реже,
реже...
(не-(бо)-глу-бо-ко)
Чёрный, как мазут
лужи,
стриж –
точней руки врача:
лучше,
лучше...
Начальник стрижей
начальник утренней стражи.
начальник стрижей.
вооружён бумажной
чистотой сажи
и жаждою же.
они говорят
и горят:
апокалипсис лета
и палиндром –
их аэродром.
поворачиваясь во сне
к спящему мне:
«смотри, меня нет!»
«смотри, я исчез!» –
в любой лаз,
норд-ост,
зюйд-вест,
в яркий свет.
(без-вест...)
достигая лица,
плюют чёрным свинцом.
сумасшествие в ад,
в сад
сансары-Семирамиды –
их болиды.
они
оглушительно-близко:
режущим писком,
порохом крох.
кипит воздушный порог.
врасплох
застигают
застывшую кровь.
их раем впитает –
сквозь слух,
через нос,
через рот.
сквозь пух
и сквозь кров.
сноровисто,
просто
играет в вождя,
трещит, как от дождя, –
свод,
сход
вод.
это
свисток берёт
застигнутый ими врасплох
твой Бог.
* * *
в громадной облачной круче
они себя обрекли
бесплоднейшей тени случая –
забывшие языки.
стонущие их нервы
в непобедимой беде:
ласточкин крик – scared! scared!
или французский – Diеu!
едва ли праздничный Сидней,
густую Бразилию:
покинув Германию, видно,
покинув Россию... –
в горячей запёкшейся смальте
и тишине стекла –
ласточка – Ханс Майер,
ласточка – Па-уль Це-лан.
Ласточки одни
облака глыба
где-либо –
спасибо:
пугливым отливам,
уловам,
белилам,
ласточек спинам.
крошки
от рая
сгорают
тревожно –
дымом и дрожью –
перебираясь
за край.
ласточек скорых
горячие споры,
гордячек,
моторок
над морем
в небе бескровном –
без крова,
без ровни,
родины, розни –
одни.
в воздухе – жала,
горящие гнёзда,
лысые скалы,
воздух
бесслёзный –
все дни.
Кто видит сны
He was my Nоrth, my Sоuth, my East and West...
W. H. Auden
Кто видит сны,
не до конца уснув,
растёт во сне,
поймав весны блесну.
Там снегопад,
всегда огромный и незрячий.
как марля за окном.
И руки прячешь
в горячий сон.
Там азбука земная
округлой гальки под ногой –
перебирай, запоминая.
Играй.
И я с тобой.
как в том кино:
мы обоюдны и свободны,
чешуйки света и полотна,
где мы ложимся
вместе.
Тесно.
Вместо
других себя.
Мы спим вдвоём –
как девственников пара.
Нам страшно и легко.
Дыханья паром
укрытые, как светлым днём.
И движется дыхание,
как тихий гром.
Потом
нас засмеют – за то,
как мы не смеем.
Нас засмеют, жалея
в том.
Вечерней сырости,
дневного пота –
с усталостью такою,
что ты
вздохнёшь во сне,
как в судороге роста.
И
меня обгонишь,
как подросток – просто
и легко.
Как – взрослых.
Mоtiоn picture
Снег идёт – как мятеж,
будничная дрожь.
Будто его главреж
решил: не настолько хорош –
и перерезал свет,
перекусил бикфорд.
Будто в его предсердие
дует понурый норд,
мокрою мощью птиц
отдышал океан.
Сдул их и паром приник
с той стороны окна.
Снега дымный оркестр,
чёрно-белый монтаж.
В облачный верхний регистр
уходит список пропаж.
Не стоящий ничего,
не стоящий никому –
снег – как прожектр лучевой –
поставит на сцене в дыму:
под чёрно-белым плащом,
как в день Голливудских наград...
С кем бы – чаще ещё –
шёл этот снегопад...
* * *
Не сбегу, – сказал он, уловив взгляд Жоан. – Я не Иосиф Прекрасный.
Э.М. Ремарк, «Триумфальная арка».
снег прилепился припоем
к стеклу, решив небоскрёб покорять.
давай займёмся любовью
в снежно-слезливом проёме,
в снежно-дождливом проёме
месяца декабря!
в этом небесном тире –
прочерк, пробел, тире –
только телеграфируй
сквозь океан в декабре.
согреем холодные руки
устроив между колен.
в небесный поют сверху рупор
птички Эдит и Марлен.
подобная птичке Эдит,
подобная птичке Марлен.
своею системой слежения –
над нами парят, легки,
ангелы сил натяжения,
ангелы электростатики.
белой метели ворох!
с ума сойти – снежный смех!
то ли сам Бог поборот,
то ли сам Босх раздет...
оставленные на продлёнке
с манхэттенского этажа –
ангелы киноплёнки –
примутся снег прорежать,
вращая прожектор за ручку
и пронося софит:
снега кутёж идущий,
снега горящий спирт.
Поезд, снег
Снегов просвет
и просев.
Проседь.
И шум в ушах.
Равнину в раствор продев,
разломил,
отряхнув
с ножа.
Снега просев
просвет.
Снег,
уходящий
в шум.
Свет.
Померкший
в тепле
ум.
Уголь.
Железный дым.
Угольные следы –
поездом.
Поезд-дом.
Вдоволь
и вдоль равнин –
в снег:
поравнявшись
с ним.
Times New Rоman
за светлой ножевой
плеромой,
сквозь шёпот –
там снег почти живой –
курсив таймс роман.
пустынный снег,
прекрасный снег,
огромный.
и в облаке легло
его гало,
как праздник:
вязь
и серебро,
и се ребро его,
и вязь его.
достигнув своих лет
под вечер
встречи –
полёт его
побед его
не тает –
вечен.
он, восхотевший воскресений,
тронет
подённую
работу
тенью –
мой таймс нью роман.
Новогодний снег
Слезами белыми – во ж! –
залепляет Москву.
Город –
от «весёлого Роджера»
курсом идёт к Рождеству.
Апельсинов ангелы – ап!
Над ларцом дуют груди львы.
Зимней пылью с лап
облака
запаха халвы.
Хвойным духом обмылки слов.
Гололёд, гололёд – напасть!
Бедный пьяненький – что
нов
Златоуст! Экклезиаст!
И легко касается губ
неугаданных букв
шифр,
шарф:
синий керуб,
красный сераф.
(Кружится,)
жив.)
* * *
котлом паровым ли он дышит
в кромешном чёрном ветру
сейчас я всё резко слышу
но говорю перевру
ветер дует кромешный
и непосильный душе
мы помним себя конечно
но может забудем уже
ни слова ни вдоха бессилья
одежды над головой
не спорили не говорили
вибрировали листвой
Коготок увяз
Древних пляжей пустоты,
Света и тени ромбы.
Сделать бы хоть что-то,
А не закатать гекатомбу –
Из сестёр, растерявших серьги,
Той четы в окружении лёгком
Птиц восхитившего поветрия,
Голубых бельевых верёвок.
Что за блажь, за дурные вести...
Ворон ворону в глаз смотрит.
Всё развеет из персти,
От чего ты воротишь морду.
И не двинуться, и не деться,
Ветер душит и дует в уши:
Через то – ты лишишься сердца,
Или так – потеряешь душу.
Осквернённое мало выклевать,
Наложить запрет на подобье;
Что бы тебе ни выпало,
Не закрывай ладонью.
Всё прейдёт: потеряй обличье –
Не захочешь иной обновы –
Ни древесной коры, ни птичьей –
Синевою беснуйся бескровно.
жертва
кислый вина вкус
солнечная жара
зажмуриться на укус
медузы и комара
священно гудит базар
мычаньем и воем толп
не слышно что мне сказал
гудит как новый потоп
у чаек отнята жердь
качается сверху дно
красные полосы чертит
ты скатишься всё равно
черна водяная соль
мазута брызги в порту
ей очищали лицо –
простую камней наготу
вот птичий клюв и напев
торгуют пшёнкой вином
и сверху вниз поредев –
акации с желтых крон
белого – чёрен предел
солью на хлеб и на сыр
когда я отвечу тебе
гласом бычка и козы
Merry Christmas
о, сладкая вата
Сахары невзятой!
лепит врасплох сургучом –
столпотворение,
снеговерчение
и расточение
снега
начнём.
упасть не боится
на рукавицы,
в расшатанный ворох
«стой, погоди!»
сгорает, как порох!
как будто распорот
ножом снежным город,
как банка сардин!
о, Боже мой, погоди!
в руках у Гудини –
ульем осиным,
рывками в грудине –
со всех середин.
ветер косаткой
с низкой посадкой
треплет оснастку,
непобедим.
вонзаясь, как дрелью,
кидаясь на двери,
пока не иссякнет
весь,
чей лик всегда – трепет,
сухим огнём треплет,
клокочет,
как всякая
спесь.
он ближе, чем выстрел,
он клавишей вызрел,
и Гершвин её прочитал.
у дивертисмента
у львов с постамента
крошится
в когтях пустота.
о, белым миндалем –
цветёт и изжалит!
лицо запрокинув назад,
кому ты подаришь –
шагами свиданий –
свой
голубой
снегопад?
и красною сыпью –
на век белый выгиб,
лица поалевший овал
он сыпал –
и либо
беззвучною глыбой
твердел, застывал.
уплывал.
© Ирина Любельская, 2016 – 2017.
© 45 параллель, 2017.