Иван
Ютин

* * *

Уйти в леса. Улиткиной дорожкой

по листьям клёна медленно писать.

Колышутся верхушки – а меня

окутывают листьями кленята,

протягивают лапы друг за дружкой

и бережно касаются лица.

Бреду сюда – и маясь, и кляня,

а ухожу – не клятый и не мятый!

...Пить сок листа нагретого –

глазами,

чтоб лето пропитало мне глаза,

вином во мне сквозь зиму протекло

и кровью стало сыну или дочке.

Чтоб их глазёнки вам пересказали –

какого цвета светлые леса,

и глупое

             зелёное тепло

наполнило

             непомнящие

                                  почки.

* * *

Всё на грани развала...

В. Некляев

Пустозвонная слава

холодного зала

никого не спасала

на грани развала.

Обнищавшая паства

свободы и братства

в суете святотатства

пуста и опасна.

...Я привыкну держаться.

Про всё позабуду.

Не спрошу у державы

ни хлеба, ни чуда.

Я детёнышей спрячу

в укромную норку.

Положусь на удачу –

найду себе корму.

И уже не узнаю,

что муторной ранью

оказался за гранью,

за гранью. За гранью.

* * *

Очи сладостные твои, Ювенций,

Если б только лобзать мне дали вдосталь –

Триста тысяч я раз их целовал бы!

Гай Валерий Катулл

Вот я иду к тебе босой,

босой аж до макушки,

и становлюсь самим собой,

ложась лицом в подушки.

Пусть всех твоих учеников

других –

              сжирает зависть,

когда при свете ночников

представят танец задниц!

Покуда плоть у нас тепла –

сожжём её до пепла,

и вылепим себе тела

из Божиего тела!

Ты пышешь огненным дождём,

Геенной и Потопом,

а пахнешь пашней и жнивьём,

и похотью, и потом.

Сожми меня, как давят гроздь –

вином налился чтобы.

Вгони мне в грудь такую грусть,

в гортань, язык и в губы,

чтобы я выучился петь

руками и ногами,

и чтобы вычурная смерть

застала нас нагими.

Чтоб я, оплёванный толпой,

Клеймёный, как Иуда,

пришёл Орфеем за тобой

и вывел из Аида.

Из срама выстроить собор? –

смотри, какая мелочь!

Какая быть самим собой

убийственная смелость!

* * *

1

Тайну старости не постичь руками

или взором. У старца свой обычай.

Чёрный снег прилипает к чёрной раме.

Сердце рвется надсадно, с силой бычьей.

Синий холод в крови. Зрачки пилота

излучают грамматику полёта.

Петли совести и любовный штопор.

Алгоритмы стыда и слёз. Начала

пребывания в вечности. Но что-то

не видать, что все это означало.

Дальше – целая жизнь, как жизнь подростка.

Словно след от наручника, бороздка

на запястье.

2

                    И племя взрослых – тайна.

Тошнота, подступающая к сердцу.

Перерыв посреди второго тайма.

Прилежанье к бессмыслице и зверству.

Тут же – жалобы о судьбе-злодейке,

как мы сами себя гноим за деньги!

В чем-то держится здесь душа: задворки,

вид на воду. Намёк на детский запах,

паучок, недоступный при уборке,

запускание «блинчиков» и «жабок» –

оглядевшись, с опаской. Сон о лесе.

Размышления об удельном весе

человечного в килограмме мяса.

3

Тайна юности – никогда не плакать,

кроме как над закатом; не смеяться

ни над чем, кроме ужаса. Тепла хоть

и не меряно – вечная простуда,

потому что она внутри. Оттуда

исторгается вопль; на место вопля

человечество льёт свои отбросы,

свои тайны подержанные. «Во бля» –

суть защита. Как фильтры – папиросы.

Но не выживет ни один. Умело

потрудился Лоренцо над Ромео.

4

Тайна детства – единственная тайна

вне трагедии. Но отнюдь не роды.

Ведь она не кончается летально,

вообще – не из области природы.

Проку нет от реторты, колбы, куба.

Человек возникает ниоткуда,

словно отблеск на туче вспышки дальней.

И несёт в себе смысл и – оправданье.

* * *

Вечерний зной и холод неземной,

всё, что люблю, – теперь в тебе одной.

Постыдный взлёт и радостный провал,

последний лист и первая трава.

И я шепчу: «Откройся же, Сезам!» –

чтобы прильнуть к испуганным глазам,

найти в тебе источник чистоты

и верить в то, что счастье – это ты.

Сто раз прогонишь – я приду опять

под окнами усталыми стоять

туда, где клейкий тополиный дух,

где над моей губой – любовный пух.

И если я рычу, как чёрный зверь,

от боли и тоски – ты мне не верь.

Не верь мне, даже если я умру:

страдание состарится к утру.

Придёшь – и я скажу тебе, что ты

повышена до звания мечты!

Мы созданы для вечного родства.

Так пей меня, как воздух пьёт листва.

* * *

Он бежит по траве.

Виден только его силуэт.

На его голове

мировой размещается свет.

У него в голове,

или за, или над головой

на большой головне

разгорается жар мировой.

Он растёт, приближаясь,

растёт, закрывая собой

красный огненный шар,

шар зелёный и шар голубой,

с чем-то круглым в руке,

как большой пулевой магазин,

от сигнальных ракет

пригибаясь, держась вдоль низин,

он бежит и кричит,

я не слышу – за грохотом – слов.

То ли крылья ключиц,

то ли рваные клочья кустов

между нами взлетают,

его заслоняют от глаз –

в предпоследний, последний

и сверху подаренный раз, –

чтобы разум застыл,

чтобы палец застыл на курке:

это мальчик, мой сын,

и в руке его – мячик в кульке.

Босиком по траве

он бежит, заслоняя закат,

И в моей голове –

колокольные крики цикад.

* * *

С кожей южанина тело каштана.

Лист пятипал, растопырен –

тянется к солнышку. И Наташка –

к мачте ствола прислонясь.

                                    Капитанша!

Я вгрызаюсь глазищами, так что –

тоже моряцкий парень!

Тут же движением губ незаметным –

чую в очах чертенят! –

пойман, затянут, обласкан и смят,

и – причислен к бессмертным!

…Как перешептывающиеся

листья – над веком, почти унесённым –

имя ласкают твоё, шелестя,

с сердцем то в терцию, то унисоном.

К коже каштана прижавшись щекой,

что же ты шепчешь? О чём улыбаешься?

То улетаешь бровями, как барышня,

то – как нахмуришься нищенкой!

Знаю. Молчи. Не прошу ни о чём.

Пусть. Притворись. Доиграем, начнём.

Веруя лишь в шевеление губ,

я не спрошу тебя – люб, не люб…

Видно, до смерти разгадывать буду

тёмную, влажную душу твою –

Шиву двенадцатирукого, Будду,

бога, которого сам творю,

солнышко, к чьим кровяным устам

тянет зелёные лапы каштан.

* * *

В моей крови шептались тополя.

Внутри меня переливалась лава

всех чёрных рек, по коим ты плыла.

Всех пьяных рук, в которых ты пылала.

Я прорастал. Я целовал

тебя – но над тобою восставала

всех губ и бёдер царская облава,

всех вековых ресниц лесоповал.

Единственная! Сладкая, как бред.

Двугорбый зверь недобрых наших лет

уходит в лес. Приходит невесомость.

И лучше перевру, чем недолгу:

что исповедь? – неистовство! И совесть.

Я даже перед липами в долгу.

* * *

(По следам Гарсия Лорки)

В небе проклюнется семя –

бесится лунная рыба.

Воду лягушки месят.

Имя ищу для сына.

Женщина – шёпот под грудью.

Шорох тёплого ветра.

Губы твои целую.

Имя ищу для сердца.

Родина ближе ночью

чёрной, горячей, летней.

Плечи твои укрою

тенью. Рукою. Песней.

Звёздный дрожит окурок.

Лунный в груди осколок.

Просят имен и звуков

время, вода и город.

Кончится всё же бойня.

Весь на исходе месяц.

Губы у края горна.

В сердце младенца – песня.

* * *

Банальная – как слово «здрасьте!» –

нам нежность к женщине дана.

Но, неразменная, она –

смертельней ревности и страсти.

Я умираю от неё,

чтоб никогда не возрождаться,

покуда делят ё-моё

национальность и гражданство.

В изломе голубиных губ,

в их уголках глубинодарных

об армиях и командармах

нет сожаленья – ни гу-гу.

Не то что рот! – ресничный волос,

дышалый воздух слишком груб,

чтоб контур невозможных губ

очерчивать (с собой условясь:

ни-ни! – и превращаясь в совесть,

раз отвернуться не могу).

Уже в крови, как травы, древней

хрипит невидимый пропан.

Ты улыбаешься. Ты дремлешь...

А я отравлен и пропал.

* * *

В мою страну идет весна,

в твою – туман и грязь.

В моей стране поют леса,

а здесь торгует мразь.

Скелеты ёлок в штабеля

сложили вдоль путей,

как швабские фельдфебеля

евреев у печей.

О, мой народ велик и свят!

А здесь воруют свет.

А здесь блюёт на брата сват

и продают невест.

Язык моей страны певуч,

корнями в землю врос.

А здесь поют про чум и чукч

или про ножки врозь.

В моей стране плывет Донец

и светится до дна.

А здесь течёт говно да нефть,

а прибыль не видна.

Нас покупают за футбол,

за выборы, за хлеб

творцы с томами вместо лбов,

смердящие взахлёб…

И я пока держу заслон,

а ты идёшь на взлом,

но нет борьбы добра со злом,

а только – зла со злом.