«Из души и прямо в душу
обращённые слова…»
Приём заявок на участие в Шестом международном поэтическом конкурсе «45-й калибр» имени Георгия Яропольского был завершён досрочно в соответствии с правилами конкурса – из-за превышения ожидаемого количества участников (порядка 200 человек) более, чем в два раза.
Итак, жюри полуфинала предстоит оценить 432 подборки авторов из России, Украины, Беларуси, Казахстана, Молдовы, Латвии, Литвы, Армении, Израиля, Великобритании, Германии, Финляндии, Чехии, Испании, США, Канады, а также Китая, Новой Зеландии, Таиланда, Индонезии и даже Гондураса! Радует расширение географии русскоязычной поэзии и рост популярности «45-й параллели».
Теперь о грустном. В первый раз за всю историю «45-го калибра» произошла неприятная и неприглядная история ‒ на конкурс поступила подборка, содержащая откровенный и наглый плагиат… Из пяти зарегистрированных стихотворений два принадлежали перу Валерия Брюсова, ещё два ‒ Анны Ахматовой и одно – Александра Блока. Не хочется разбираться в побудительных мотивах того, кто прислал на конкурс чужие стихи – была ли это сознательная провокация или наивная попытка получить признание за чужой счёт. В любом случае, человек совершил бесчестный поступок: воспользовался тем, что вход на наш конкурс открыт для всех, совершенно бесплатен и не имеет никаких ограничений, кроме продиктованных требованиями закона и морали, и сделал гадость. Это всё равно, что прийти к гостеприимному хозяину в дом и высморкаться в занавеску.
Ну что ж, он заслужил свою минуту сомнительной славы, и я сообщаю: того, кто считает, что модераторы нашего конкурса не знакомы с творчеством поэтов Серебряного века, зовут Геннадий Крюков и проживает он в пгт Дальнее Константиново Нижегородской области. По крайней мере, так он зарегистрировался на нашем сайте.
Смех смехом, но осадочек, как говорится, остался. Честное слово, члены нашей команды не заслужили такого отношения. Обидно за модераторов и судей конкурса, людей, которые абсолютно бескорыстно тратят силы и время на то, чтобы прочитать и оценить сотни (!) конкурсных подборок.
Но, как всегда, радость от встречи с талантливыми, точными, острыми строками искупает все труды и тяготы жюрения. По сложившейся традиции делюсь своими находками, не называя имён авторов, потому что это только моё мнение. Окончательные результаты, в том числе и список финалистов, который будет опубликован 21 мая, зависят от оценок всех членов судебной коллегии.
Одно из моих любимых определений поэзии заключено в строках Софии Парнок, вынесенных в заголовок. Именно такие слова ищут, я думаю, все читатели, будь они любителями, профессионалами или судьями.
Собрала я в кучку запавшие мне в душу слова из конкурсных подборок, и вдруг представилось мне, что написал их один – идеальный – поэт. Каким бы он был?..
Во-первых, он видит мир совершенно особо, индивидуально, даже уникально, так, как не видит никто другой, и умеет донести своё видение в самых неожиданных и оригинальных образах:
Осень ‒ время для поэтов
С чёрной ласточкой в груди.
Он умеет по-хорошему играть словами: ворожить-колдовать-заговаривать, совмещая несовместимое, извлекая из своих заклинаний новые смыслы:
Были и мы царями, псарями, белками, сизарями.
Плыли и мы морями, полями, почтой,
чем придётся, и чем захочешь.
Стали и мы умнее, дурнее, проще,
во временном туннеле у старой рощи.
Что же ещё жалеть о будущем и о прошлом,
об Англии да о Польше?
Выпьем же чарку с мёдом, спиртом, любовным ядом.
Только совсем не пьётся,
сердце совсем не бьётся,
глупое, нет с ним сладу.
Иногда он философски размышляет о своей жизни:
Что жизнь моя? Глухой опавший лес ‒
То взвоет выпью, то застонет эхом,
Ворвётся в дом обкуренным морпехом
С заклинившим АК наперевес.
Что жизнь моя? Взывающий с небес,
Из пропасти зовущий хриплым смехом,
Во мне живущий с детства ангел-бес,
Узлом связавший мой позор с успехом.
И не только о своей:
Чахотка у Чехова. Как скаламбурить страшней?
Ружьё не стреляло, и яд не держался в руке.
Какая нелепость: быть русским до мозга костей,
Чтоб «Я умираю» сказать на чужом языке.
Он способен на холодную безжалостную логику афоризма:
Где она, царица упований?
Там, где пела, там, где воевала.
А когда уже завоевали, ‒
Надо уходить, как Че Гевара.
Чтобы не текли за годом годы,
Чтобы не понять, околевая:
Вся свобода ‒ битва за свободу,
И иной свободы не бывает.
И на самую что ни на есть откровенную лирику:
о, золотая хванчкара,
серебряное цинандали,
вы мне бессмертье обещали ‒
теперь пора!
*
запоздалого марта фокусы
кого хочешь с ума сведут!
что вы думаете о крокусах,
просыпающихся в саду?
*
Весь этот дом, весь этот сад
с его Синаем и Фавором
возносят к небу слитным хором
детей синичьи голоса.
Везде струится горний свет
и каждый день клокочет смехом
и щебетаньем под застрехой
в чердачной жаркой синеве.
Порой, как и всякий человек, он грустит, вспоминая безвозвратно ушедшее:
На двери, что давно кривая,
Ещё осталась с детства метка…
Здесь я ещё чуть-чуть живая,
Как в воду брошенная ветка.
*
Завтра снова будут идти дожди,
как вчера, как неделю, как год назад.
То ли лето кончается, то ли жизнь.
То ли вечность за окнами, то ли сад
старый, дедов.
Он умеет безоглядно любить:
Цветка не дождавшись из посоха,
С этих на те берега
Перехожу к тебе, аки посуху,
В резиновых сапогах.
*
Бегущим от себя ‒ не убежать,
тем паче ‒ в никуда из ниоткуда,
а мы с тобой хотели лишь дышать,
вдыхая снег и выдыхая чудо.
И беззаветно мечтать:
…Опрокинута в небо, растений поверх,
ты лежишь у пригорка на тёплом плече,
но другой окрылённый, поэзии стерх –
он взмывает сквозь гребень отвесных лучей,
отпустивший грехи и простивший глухих,
отразивший пернатым своим молоком
совокупность стихов, и стрекоз, и стихий,
и растущих над ним облаков.
Трезвого взгляда на своё место в мире и самоиронии ему не занимать:
не стоит пресекать чужих путей,
пусть все парят на должной высоте,
ведь чем у нас, людей, судьба иная?
обжоры, плодожорки, куркули,
мы ползаем по яблоку земли,
садовника за бога принимая.
мы так несовершенны и малы!
и всё-таки чудесны и светлы,
нам дали лето, прочее не важно.
полёт длиною в жизнь – экспромт, не бронь,
нам дали воздух, воду и огонь,
букашкам, повелителям букашек.
Конечно же, он знает, где и когда надо ждать вдохновения:
Послушай, бедняга, есть средство одно –
Раскрыть на столе пожелтевший блокнот
И в слух, не дыша, обратиться,
И кто-то, и, может быть, даже душа
Заводит диктовку свою не спеша,
И странная тает граница...
И, наверное, самое главное ‒ он ведёт постоянный, непрекращающийся разговор с Богом:
Меж человеком и Богом границ нет, но
От человека до зверя – лишь шаг, не боле,
Там, где мы меньше обиды и личной боли, ‒
Бог одинок.
*
Боль становится важней бытия.
Путь во тьме ‒ здесь нужен свет, а не врач.
Бог ей скажет: «Пожалей и поплачь –
К чёрту тело! Без него ты есть Я!»
Этот диалог помогает ему принять страшное знание о конечности существования:
от человека ‒ кроме чела и века ‒
остаётся немного,
выдохнуть ‒ и забыть.
удивлённо-зелёная смотрит ветка,
и дубы рассерженно морщат лбы,
но не требуют ни памяти, ни остатка,
ни прощальных щавелевых словес.
после смерти засыпается сладко-сладко
и легко просыпается тела без.
*
Трубят ветра, бесчинствуют дожди,
Асфальт одолевают листопады.
Надсадное хрипение в груди –
Как скрежет затупившейся лопаты.
Октябрь. Предвосхищение распада.
Кто тут вещал про встречу впереди?
Но всё побеждает мудрый оптимизм, проистекающий, несомненно, из способности слиться со всем сущим:
Нам несказанно повезло, что звёздный свет неиссякаем.
Вот такой симпатичный собирательный образ получился.
Перефразируя последнее высказывание, добавлю от себя: нам всем несказанно повезло, что повсюду – близко и далеко, в самых неожиданных уголках планеты ‒ бьют неиссякаемые родники талантливого живого русского слова.
Может быть, Бродский был прав и поэзия действительно есть видовая цель человечества?