Кавказская парадигма: Михаил Лермонтов

Часть 1.

Незавершённая дуэль

(литературная компиляция)

 

Целый день лил дождь, Машук весь заволокло туманом, так что в десяти шагах ничего не было видно.

Друзья дома готовили пир. Шампанского накупили, чтобы примирение друзей отпраздновать. Было решено, что Мартынов уж никак не попадёт. Ему первому стрелять как обиженной стороне, а Михаил Юрьевич и совсем целить не станет. Значит, и кончится ничем.

Когда все сошлись на заранее выбранном месте у Перкальской скалы на тропинке из Карраса и противников поставили, как было условлено: Михаила Юрьевича выше Мартынова и спиной к Машуку, Глебов отмерил 30 шагов и бросил шапку на то место, где остановился, а князь Васильчиков, тонкий и длинноногий, подошёл да и оттолкнул её ногой, так что шапка на много шагов ещё откатилась. (Это уже потом придумали товарищи-секунданты, себя выгораживая. На самом деле условия дуэли были очень тяжёлые: десять шагов и от барьеров по пять и до трёх выстрелов, считая осечку за выстрел. Прав был Руфин Дорохов – это было убийство).

– Тут вам и стоять, где она лежит, – сказал Мартынову.

Мартынов и стал, без возражений. Больше 30-ти шагов – не шутка! Тут хотя бы и из ружья стрелять, не попасть.

Мартынов снял черкеску, а Михаил Юрьевич только сюртук расстегнул, под которым алела канаусовая рубашка. Знаковая вещь, фетиш всей лермонтовской истории последних месяцев. Глебов просчитал до трёх раз.

– Да стреляйте же! (1).

И тут окружающий мир замер. Дуэльный пистолет Кухенройтера был направлен на Лермонтова, но человек, который должен был убить его, не шевелился. Глебов застыл при счёте «три». Последние слова не были произнесены, все их слышали, но они задержались в воздухе. Туман на горе перестал клубиться, гроза остановилась на подходе. Лермонтов пытался крикнуть: «Я не буду стрелять в этого дурака», – двинуть прижатой рукой с пистолетом. И понял, что парализован. Ни единого звука не доходило из оцепеневшего мира. На щеке застыла капля тумана. Он подумал: «Я мёртв. Где я? Наверное, в аду». Потом: «Я сошёл с ума». Потом: «Время остановилось». Затем сообразил, что в таком случае мысль его тоже должна остановиться. Решил проверить: повторил (не шевеля губами) свой стих: «В полдневный жар в долине Дагестана. Нет, не то. Слишком сыро». Он был уверен, что охваченный ненавистью Мартышка, как бы плохо он ни стрелял, не промахнётся...

Быть может, с отодвинувшимся куда-то противником происходит то же самое? Захотелось спросить у него. Странно, но усталость прошла, не кружилась голова после долгой неподвижности. Через какое-то время он заснул. «Странная вещь эти сны!» – написал когда-то. Мой «Сон в кубе», потом уже, много лет спустя, придумал Соловьёв (2), зачем-то притянув сюда Ницше с его сверхчеловеком. Я просто додумал бред раненого Шульца, лежавшего среди убитых под Ахульго. «И снилась ей долина Дагестана… И кровь лилась хладеющей струёй». Хорошо получилось. Мой сон, его сон, её сон. Проснувшись, нашёл мир таким же неподвижным и беззвучным. На щеке была та же капля, гроза не начиналась.

Прошёл ещё «день», прежде чем Лермонтов понял: он видел Бога и просил у него времени, чтобы успеть понять, кто же я такой на самом деле, – всемогущий отпустил ему семнадцать месяцев, после той первой смешной дуэли с бароном Барантом, сыном французского посланника, искателем приключений. «Эти Дантесы и де Баранты заносчивые сукины дети».

Секундантом был Столыпин (Монго). «Отправился я к Мунге, он взял отточенные рапиры и пару кухенрейтеров, и поехали мы за Чёрную Речку. Они были на месте. Мунго подал оружие, француз выбрал рапиры, мы стали по колено в мокром снегу и начали; дело не клеилось, француз нападал вяло, я не нападал, но и не поддавался. Мунго продрог и бесился, так продолжалось минут десять. Наконец он оцарапал мне руку ниже локтя, я хотел проколоть ему руку, но попал в самую рукоятку, и моя рапира лопнула. Секунданты подошли и остановили нас; Мунго подал пистолеты, тот выстрелил и дал промах, я выстрелил на воздух, мы помирились и разъехались, вот и всё». (3). Кстати, стрелялись на двадцати шагах.

Господь совершил для поэта тайное чудо. Дуэльная пуля убьёт его в назначенный срок, но больше года протечёт в его сознании между счётом «три» и смертельным выстрелом, и не так важно, кто его сделал.

От растерянности Лермонтов перешёл к изумлению, от изумления – к смирению, от смирения – к внезапной благодарности. Он вспомнил другие свои божественные строки, вложенные в уста Демона: «Что без тебя мне эта вечность? // Моих владений бесконечность? // Пустые звучные слова, // Обширный храм – без божества!» Страсть владеет миром. Нет, божество в храме появилось сразу, как только в него вошёл человек. А если войдёт Он, убийца, божество тоже сразу появится? Да, если он будет прощён.

Он мог рассчитывать только на себя, только на несколько подаренных ему месяцев. В своей гениальности он был одинок, «к бабке не ходи». Явление каждого нового вольного стиха придавало ему счастливое ощущение строгости и свободы, о которой не подозревали те, кто видел со стороны некрасивого ехидного поручика-поэта. Тогда многие из его круга писали стихи. Чуть лучше, чуть хуже.

А что касается насмешки и прямых издевательств, так эта забава была популярна во все времена независимо от ранга и пола шутившего и подвергаемого насмешкам. В те времена особенно. Так, однажды Сашенька Верещагина и Катенька Сушкова накормили юного и обидчивого Мишеля, претендовавшего на утончённый гастрономический вкус, испечёнными к чаю булочками с опилками. А император Николай Павлович хвалился императрице: «Бенкендорф ужасно боится кошек, и мы с Орловым мучим его – у нас есть одна на борту. Это наше главное времяпрепровождение на досуге» (4). Боевой офицер Бенкендорф, однако, на дуэль никого не вызывал и даже не чувствовал себя оскорблённым.

Поразительным скачком он вдруг самого себя превосходит и чувствует это, что эти дивные стихи, эти глубокие мысли как будто уже не принадлежат молодому человеку, пробовавшему свои силы в предшествовавшем году; тут больше правды и добросовестности в отношении к самому себе; он с собою более ознакомился и себя лучше понимает; маленькое тщеславие исчезает, и если он сожалеет о свете, то только в смысле воспоминаний об оставленных там привязанностях. «Мной овладел демон поэзии, или – стихов. Я заполнил половину книжки, которую мне подарил Одоевский, что, вероятно, принесло мне счастье. Я дошёл до того, что стал сочинять французские стихи, – о падение!» – пишет в письме (5).

Он трудился не для потомства, не для Бога и даже не для Демона, чьи литературные вкусы, казалось, были ему ведомы. Вырвавшийся на свободу, он в пылу кровавых схваток, светских вечеров и дружеских встреч строил свою незримую совершенную «Державу». Какой тон... Как у Лермонтова – такого тона ещё не было ни у кого в русской литературе. Вышел – и владеет. Сказал – и повинуются. (6).

Очевидную способность эту понял и Л.Н. Толстой: «Какие силы были у этого человека… Каждое его слово было словом человека власть имеющего… Вот в ком было это вечное, сильное искание истины. Если бы этот мальчик остался жив, не нужны были бы ни я, ни Достоевский. Вот кого жаль, что рано так умер!» Хотя напрасно Лев Николаевич с такой скромностью с высоты своего величия говорил о себе и Достоевском. Лермонтов не написал бы ни «Войны и мира», хотя в планах было что-то подобное, ни «Братьев Карамазовых». «Суть его не сюда клонилась. Это было “побочное” в нём – то, что он “умел” и “мог”, но не что его влекло. Иные струны, иные звуки – суть его» (В.В. Розанов). Он был «другой, ещё неведомый избранник…» Может быть, и вся русская литература Золотого века пошла бы по другому пути или, по крайней мере, приобрела иные темы и интонации, осветила иные достоинства и недостатки человека. Как знать?

Было разбирательство. Барант не был привлечён к суду. Лермонтова же по «высочайшей конфирмации» от 13 апреля 1840 года снова перевели на Кавказ, в Тенгинский пехотный полк.

Любимый Кавказ на этот раз в действующей армии Лермонтов ощутил уже не детскими чувствами, не впечатлениями путешественника, а во всей полноте, мужскими страстями. Одно время ему даже казалось, что он не подвластен смерти, и презирал её как настоящий шотландский аристократ. И раньше часто писал о ней и в письмах, и в стихах, зачастую носящих отпечаток мрачности и безнадёжности, но это была юношеская гипербола, экзистальный манифест. «Скажи им, что навылет в грудь // Я пулей ранен был» («Завещание»)… И именно сейчас прекратилась эта юношеская игра в потомка испанских грандов Лерма и наследника шотландского мистика, «ведуна и прозорливца» рыцаря Томаса Лермонта. Для привлечения женского внимания она уже была не нужна. «Я возбуждаю любопытство, меня домогаются, меня всюду приглашают, а я и виду не подаю, что этого желаю; дамы, которые обязательно хотят иметь из ряду выдающийся салон, желают, чтобы я бывал у них, потому что я тоже лев, да! я, ваш Мишель, добрый малый, у которого вы никогда не подозревали гривы», – пишет М.А. Лопухиной (7).

На этот раз всё было серьёзно, и он это хорошо понимал и играл уже по- взрослому. «Я вошёл во вкус войны и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдётся удовольствий, которые бы не показались приторными» (8).

Его начальству была поручена команда Дорохова, состоявшая из «охотников», таких же безбашенных как и «хищники»-горцы. Отбор был суровым, но если кандидат проходил, то ему в награду за это брили голову, приказывали отпустить бороду, одевали по-черкесски, чтобы сделать похожим на горца, и вооружали двустволкой со штыком, у которой один ствол был гладкий, а другой нарезной. Новообращённый становился членом «беззаветной команды". К тому же все должны были знать татарский язык. Он тоже изучал его, потому что ему открылись новые мысли. «Я многому научился у азиатов, и мне хотелось проникнуть в таинства азиатского миросозерцания, зачатки которого и для самих азиатов, и для нас ещё мало понятны. Поверьте мне, там на Востоке тайник богатых откровений» – говорил он А.А. Краевскому (9).

Понятно после этого зло-ироничное отношение Лермонтова к Мартынову, который принимал такой же воинственный вид, не имея на это никакого права.

Внутренняя работа шла, она не останавливалась ни на секунду, видимая или невидимая. Сколько раз он переделывал Демона. Хотя нет, это было раньше, до первой дуэли. Да какая разница! Времени не стало. Оно остановилось и ожидало терпеливо. Являлся миру гений с божественного позволения. Можно было гулять вне времени взад и вперёд. Всё теперь было ясно. И двойное зрение, эта пророческая способность (откуда, боже мой, неужели от шотландских корней?) давала его взгляду остроту и силу, чтобы иногда разрывать сеть внешней причинности и проникать в другую, более глубокую связь существующего. Ничто ему не мешало. Он созерцал, проникал, опускал, сокращал, расширял. Иногда останавливался на первоначальном верно схваченном юношеском варианте.

Печорин был найден не сразу. Загадочный (это обязательно) офицер, красавец, пришедший на смену дурному собой герою из «Княгини Лиговской», скучающий и жестокий, одержимый вопросами добра и зла в этом мире. Тема новая. Дамская головная боль и идеал увлечения. Для Лермонтова совсем по Александру Островскому: «Я, маменька (слова Миши Бальзаминова), в мечтах – высокий блондин в голубом плаще на бархатной подкладке». (10). А тут и того лучше: «Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевой жизни и перемены климатов, не побеждённое ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными» – раз; «пыльный бархатный сюртучок его, застёгнутый только на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно чистое бельё, изобличавшее привычки порядочного человека» – два; «его запачканные перчатки казались нарочно сшитыми по его маленькой аристократической руке, и когда он снял одну перчатку, то я был удивлён худобой его бледных пальцев» – три; «его походка была небрежна и ленива, но я заметил, что он не размахивал руками, – верный признак некоторой скрытности характера… Чтоб докончить портрет, я скажу, что у него был немного вздёрнутый нос, зубы ослепительной белизны и карие глаза; о глазах я должен сказать ещё несколько слов» – это четыре и пять. Тут уже Печорин тянет за собой автора, а тот и рад бы не сопротивляться, да ирония не позволяет сдаться: «Когда он опустился на скамью, то прямой стан его согнулся, как будто у него в спине не было ни одной косточки; положение всего его тела изобразило какую-то нервическую слабость: он сидел, как сидит бальзакова тридцатилетняя кокетка на своих пуховых креслах после утомительного бала… В его улыбке было что-то детское». Да это был он – Лермонтов, быть может, в своих мечтах. И ещё, сам он был дьявольски умён и благороден. Но это уже за пределами романа. (11)

В каждом времени живёт свой герой. Но он обязательно должен быть загадочно красивым, скучающим и жестоким. Иначе дамы нас просто не поймут. А теперь он ещё должен заниматься несвойственным для человека делом – размышлять о совести, о добре и зле в этом мире.

Всё совершившееся было делом случая, но и страстным желанием Лермонтова. Полтинник был брошен, и к ногам упал решёткою вверх. Лермонтов вскочил и радостно закричал: «В Пятигорск, в Пятигорск! позвать людей, нам уже запрягли!» Тут уж господь ничего не мог сделать, даже докрутить ту монетку, которую они со Столыпиным бросали. Не богово это дело. Выпало ехать в Пятигорск.

«Как это установлено М.Ф. Николевой, Лермонтов и Столыпин прибыли в Пятигорск 13 мая 1841 года». Кто такая, зачем она? Лермонтов и Столыпин просто прибыли в Пятигорск 13 мая 1841 года. По дороге из Георгиевска Лермонтов говорил почти без умолку и всё время был в каком-то возбуждённом состоянии. В открытой коляске они промокли до костей. Остановились на бульваре в гостинице, которую содержал армянин Найтаки. Минут через двадцать Столыпин и Лермонтов были уже переодеты, в белом как снег белье и халатах. Лермонтов в шёлковом тёмно-зелёном с узорами халате, опоясанный толстым снурком с золотыми желудями на концах, потирая руки от удовольствия, сказал: «Ведь и Мартышка, Мартышка здесь. Я сказал Найтаки, чтобы послали за ним». (12)

В Пятигорске летом 1841 года было особенно многолюдно. «Гвардейские офицеры после экспедиции нахлынули в Пятигорск, – вспоминает декабрист Н.И. Лорер, – и общество ещё более оживилось. Молодёжь эта здорова, сильна, весела как подобает молодёжи; вод не пьёт, конечно, и широко пользуется свободой после экспедиции. Они бывают у источников, но без стаканов; их заменяют лорнеты, хлыстики... Везде в виноградных аллеях можно их встретить, увивающихся и любезничающих с дамами» (13). Жизнь была привольная, нравы просты, как в Аркадии.

Для увеселения жизни всё шло в ход: танцевальные вечера, пикники, кавалькады, прогулки в горы. «Лермонтов был душою общества и делал сильное впечатление на женский пол»…

Звезда его восходила, немного лет оставалось до «коронования». Он был совершенно нов, неожидан, «не предсказан»…

 

* * *

 

Ему стали нравиться дождь, туман; лицо Мартынова изменило представление о характере Дантеса и Баранта. Он обнаружил недостатки и слабости слова написанного, а не звучащего... Услышал чьи-то мысли о себе: «Он дал бы канон любви и мудрости. Он дал бы “в русских тонах” что-то вроде “Песни Песней”, и мудрого “Экклезиаста”, ну и тронул бы “Книгу царств”... И вcё кончил бы дивным псалмом. По многим, многим “началам” он начал выводить “Священную книгу России”». Улыбнулся.

Он закончил записывать в известной книжке, подаренной Одоевским, стихи: «Спор», «Сон» и «Утёс», а также: подражание Гейне «Они любили друг друга так долго и нежно...», «Дубовый листок», «Царица Тамара», «Свиданье» («Уж за горой дремучею // Погас вечерний луч...»), «Нет, не тебя так я пылко я люблю...», балладу «Морская царевна» и, самое последнее, «Пророк». Не хватало лишь одной строфы. Нашёл её.

 

 

(интересно чей, Катеньки Сушковой или Вареньки Лопухиной?),

 

 

И уже не так безвозвратно мечталось забыться и заснуть. И так хотелось отдаться литературе, писать большие романы, планы которых уже выстраивались в голове. Перед самой погибелью в канун отъезда на Кавказ у Лермонтова появились два душевных друга и, что удивительно, это были женщины, но какие: Наталья Пушкина и Евдокия Ростопчина. Первая из них говорила: «Случалось в жизни, что люди поддавались мне, но я знала, что это было из-за красоты. Этот раз была победа сердца, и вот чем была она мне дорога. Даже и теперь мне радостно подумать, что он не дурное мнение обо мне унёс с собою в могилу». А вторая: «Именно в это время (февраль 1841 года), я познакомилась лично с Лермонтовым, и двух дней было довольно, чтобы связать нас дружбой. …Что нас окончательно сблизило – это мой рассказ об известных мне его юношеских проказах; мы вместе вдоволь над ними посмеялись, и таким образом вдруг сошлись, как будто были знакомы с самого того времени. Три месяца, проведённые тогда Лермонтовым в столице, были, как я полагаю, самые счастливые и самые блестящие в его жизни. Отлично принятый в свете, любимый и балованный в кругу близких, он утром сочинял какие-нибудь прелестные стихи и приходил к нам читать их вечером. Весёлое расположение духа проснулось в нём опять в этой дружественной обстановке, он придумывал какую-нибудь шутку или шалость, и мы проводили целые часы в весёлом смехе, благодаря его неисчерпаемой весёлости» (14).

Это было совершенно неожиданно, потому что с ранней юности по причине его внешней физической несуразности и насмешливого отношения к себе он, по словам Белинского, «женщин ругает: одних за то, что <...>, других за то, что не <...>. Пока для него женщины и <...> – одно и то же. Мужчин он также презирает, но любит одних женщин и в жизни только их и видит. Взгляд чисто онегинский» (15). Взрослел молодой человек.

Надо было только побыстрее разделаться с этой дурацкой дуэлью. И чего это Мартышка зацепился за эти дурацкие слова «Montagnard au grand poignard» (горец с большим кинжалом). В первый раз что ли. Да он и не особенно думал об этой очередной дуэли, фаталист чёртов. Начинался «срединный путь». Между небом и землёй, между Западом и Востоком, между раем и адом, между забвением и памятью. (16)

Капля покатилась по щеке. Мартынов выстрелил. Лермонтов даже не вскрикнул, дёрнул головой, тяжёлая пуля опрокинула его на землю. Глебов первый подбежал к нему и увидел, что как раз в правый бок и, руку задевши, навылет, и услышал последние слова:

– Миша, умираю...

Началась южная гроза, струи шипели и пенились на шинели Глебова, покрывавшей брошенное тело, как шампанское.

Михаил Лермонтов не умер нечаянно пятнадцатого июля (по старому стилю) одна тысяча восемьсот сорок первого года в семь часов вечера. Он вышел один на кремнистый путь, где пустыня внимала Богу. Вышел один, отягощённый «бременем неисполненного призвания». Нет, не под шумящим тёмным дубом хотел он продолжить. Тут – другое: «Но я без страха жду довременный конец. // Давно пора мне мир увидеть новый…»

 

Жизнь продолжилась, но это уже была другая, посмертная жизнь, где ничего было нельзя предусмотреть заранее.

 

Примечания:

1. Н.П. Раевский. Рассказ о дуэли Лермонтова. Лермонтов М.Ю. в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1989, с. 411-429.

2. В.С. Соловьёв. Лермонтов. В.С. Соловьёв. Литературная критика. М., «Современник», 1990, с. 274-291.

3. А.П. Шан-Гирей. М.Ю. Лермонтов. Лермонтов М.Ю. в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1989, с. 49.

4. Николай I. Из письма к императрице. Лермонтов М.Ю. в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1989, с. 487.

5. С.Н. Карамзиной. (Ставрополь). 10 мая 1841. Собр. соч. В 4-х томах. Т.4. Проза. Письма. М.: Худож. лит. 1976, с. 462.

6. В.В. Розанов. О Лермонтове.

7. М.А. Лопухиной. (Петербург или Царское село. Конец 1838). Собр. соч. В 4-х томах. Т. 4. Проза. Письма. М.: Худож. лит. 1976, с.448.

8.  А.А. Лопухину. (Крепость Грозная. 16-26 октября 1840). Собр. соч. В 4-х томах. Т. 4. Проза. Письма. М.: Худож. лит. 1976, с.457.

9. А.А. Краевский. Воспоминания. Лермонтов М.Ю. в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1989, с. 312.

10.  А.Н. Толстой. Голубой плащ. (О театре). Собр. соч. В 10-ти томах. Худож. лит. 1986. Т. 10, с. 6.

11.  М.Ю. Лермонтов. Герой нашего времени. Собр. соч. В 4-х томах. Т. 4. Проза. Письма. М.: Худож. лит. 1976, с. 45-46.

12.  П.И. Магденко. Воспоминания о Лермонтове. Лермонтов М.Ю. в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1989, с. 389-390.

13. Н.И. Лорер. Из «Записок декабриста». Лермонтов М.Ю. в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1989, с. 396.

14.  Е.П. Ростопчина. Из письма к Александру Дюма. Лермонтов М.Ю. в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1989, с. 362-383.

15.  В.Г. Белинский. В.П. Боткину. 16-21 апреля 1840. Лермонтов М.Ю. в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1989, с. 301.

16.  Лотман Ю.М. В школе поэтического слова: Пушкин, Лермонтов, Гоголь. Кн. для учителя. М.: Просвещение, 1988, с. 233.

Часть 2.

Завершённая дуэль

Эпитафия с элементами откровений Мартынова

 

Убит. Ещё как убит, окончательно и бесповоротно. Застрелен «тварью дрожащей», вошью последней, которая вопрос себе не задавала: «Имею ль я право власть иметь?», а просто давшей себе это право убивать. И нечего рыться в истрёпанных, подделанных и от кого-то слышанных воспоминаниях: имел ли он право или не имел и была ли причина достаточной и соответствовала ли она понятиям чести того времени. Два боевых офицера? Лермонтов – да, он доказал это в экспедициях 1840-года во главе «беззаветной» сотни в отряде Галафеева своей отчаянной храбростью и презрением к смерти. Мартынов – нет: служивший с оглядкой, хоть и вышедший в отставку майором, и не имевший морального права даже носить горский костюм с кинжалами. А что касается «ищите женщину», так только у него самого было четыре сестры, увлекавшихся поэтом, минимум одна из которых могла поставить Мишелю запятую своею красною шалью, он не был чутким и снисходительным. Подговаривали молодого офицера С.Д. Лисаневича, в чей адрес шутил Лермонтов, но он не согласился: «Что вы, чтобы у меня поднялась рука на такого человека». (1)

А этот хотел, очень хотел убить, несмотря ни на что. Он «ненавидел его люто». (2) Говорят, он долго искал случая придраться к Лермонтову – и случай выпал. Как раз в это время по неизвестным причинам (возможно связанным с карточной игрой, учитывая богатый опыт его дяди) Мартынов был вынужден уйти в отставку и не генералом, как мечтал, а всего лишь майором. Вот что пишет о своем впечатлении от встречи Я.И. Костенецкий: «…в 1841 году я увидел его в Пятигорске. Но в каком положении! Вместо генеральского чина он был уже в отставке всего майором, не имел никакого ордена и из весёлого и светского изящного молодого человека сделался каким-то дикарём: отрастил огромные бакенбарды, в простом черкесском костюме, с огромным кинжалом, в нахлобученной белой папахе, мрачный и молчаливый». (3) Конечно, злоба на весь свет и угнетённое состояние, которое приходилось скрывать под модной маской разочарованного романтического героя. В этом состоянии он очень болезненно воспринимал любые шутки, затрагивающие его и его честь, как он её понимал. Его звезда закатилась, звезда Лермонтова неудержимо восходила».

Как трус (человек осторожный, скажут другие) мог вызвать на дуэль настоящего боевого офицера? Самолюбивый трус, фат, гордившийся своей природной фактурой, в мыслях представивший свой обезображенный труп, валяющийся в грязи. Трус просто знал, что боевой офицер, прекрасно стрелявший и хладнокровный в критических ситуациях, стрелять не будет. «Я в этого дурака стрелять не буду» – сказал, ох как от сердца отлегло, угадал. Чутьём своим подлым звериным знал. Противник – воин, а не убийца, к тому же считавший труса своим другом, да и вообще был человеком, витавшим в облаках и живущим уже в завтрашнем дне, гением «обыкновенно простодушным» (А.С. Пушкин).

Отсюда и драконовские условия дуэли: на десяти шагах и стрелять по три раза. Это уже он для себя, этот «боевой офицер» знал, что противник стрелять не будет, а сам он стрелял плохо, но малого умения хватило убить и с первого раза. И пуля дуэльного кухенройтера, боеприпас, который сегодня запрещён по своей смертельной силе, способной «остановить коня на скаку», (слова другого русского поэта: помещика, успешного картёжника и талантливого писателя или наоборот, которому после голодной юности было ох как хорошо жить на Руси). При этом ни транспорта, ни доктора в безлюдном и удалённом месте дуэли не было, секунданты рассчитывали, что дело уладится миром. Но не все. Они не хотели быть смешными, следовательно, всё должно было быть всерьёз.

А тут ещё останки Пушкина пропали (4). Вот тема, все теперь ищут. Долго молчали, а теперь проснулись. Да какая разница, кто и как убил и где останки! Найдутся. Вся Россия на останках своих лучших сынов стоит. Что, война не окончена, пока не найден последний погибший солдат? Две трети своего тысячелетнего существования наша страна воевала, защищая границы и свою идентичность, и тут уже просто арифметикой не обойдёшься, тут на каждого живого по сотне погибших, да не по одной. Когда же мы вернёмся с войны и займёмся мирными делами? Параллельно и тем и другим не получается.

О душе надо подумать, то есть о литературе. Она, наравне с Православием, хранила основной нравственный заряд народа и с каждым годом всё прибывала. Шутка ли, за четыре года потерять Пушкина и Лермонтова убитыми. (Тут и Грибоедов совсем рядом, убит в 29-ом году). Где ещё есть такие «упоительные» страны. И все кавалергарды, которых, казалось «век недолог», а вот хватило, постарались. Один заезжий, другой – свой, да в одном полку служили, но в разное время. И прожили дальше-то как хорошо, благообразные старцы. У Дантеса, правда, дочь Леония-Шарлотта, сказав «Папа, ты убийца!», из-за Пушкина и русской литературы сошла с ума или её сошли с ума. Так ничего, папа запер её в сумасшедший дом, чтобы лишнего не болтала, и жил себе дальше. А ведь Пушкин его убил. Смертельно раненный приподнялся на снегу и произвёл точный выстрел, пробивший навылет руку и дальше в грудь, а там якобы металлическая пуговица (мощнейший удар без гематомы) и пуля вниз ушла и «контузия брюшины». Искусно сделанная кольчуга там была. И дочь Леония-Шарлотта, натуралистка, это поняла.

А «Мартышке» что, убить «старушонку» процентщицу? Мало, для этого самому надо быть совестливой фигурой вроде Раскольникова, а не тварью дрожащей, а чтобы остаться в истории, надо уничтожить что-то великое, пока ещё не понятое. И не Герострат вроде, а с годами славы всё больше, и перетирать тему будут в каждом кружке и в каждом салоне, и обязательно найдутся те, кто будет искать ему оправдание и, что самое грустное, найдут. И молодые аристократы, вместо того, чтобы дать ему в морду (как только встретят, так в морду), будут расспрашивать его, как это было: «Вы убили солнце русской поэзии! Вам не совестно?! – Господа, – будет отвечать он, – если бы вы знали, что это был за человек! Он был невыносим. Если бы я промахнулся тогда, то я бы убил его потом…».

Заметьте, он не скажет: «Я бы вызвал его потом», он скажет: «Я бы убил его потом». Оговорка по Фрейду. То же Васильчиков: «Если б его не убил Мартынов, то убил бы кто другой; ему всё равно не сносить бы головы». (5) Лермонтов воспринимался ими как жертва, как человек, неспособный убить другого в данных обстоятельствах. В дуэли с де Барантом он тоже стрелял «на воздух». Он воспринимался как человек слишком благородный и беззащитный перед подлостью. Он оказался не Печорин.

А монастырский павлин, квохчущий с распушённым радужным хвостом, рассказывал это без раскаяния, чувствуя, что собеседники уже почти на его стороне. Вот тебе уже не только слава, но и почёт. И быть ему членом московского аристократического клуба, протежировать бывшего секунданта, приятеля молодости, Васильчикова. Вот цитата из воспоминаний А.И. Арнольди: «Васильчиков в Английском клубе встретил Мартынова. В клуб надо было рекомендацию. Он спрашивает одного – умер, другого – нет. Кто-то ударяет его по плечу. Обернулся – Мартынов. – Я тебя запишу. – Взял его под руку, говорит: – Заступись, пожалуйста. А то в Петербурге какой-то Мартьянов прямо убийцей меня называет. – Ну, как не порадеть! Так и с Пушкиным поступали. Все кавалергарды были за Дантеса». (6)

Он был любим и уважаем в среде московских тузов и в буржуазно-либеральных кругах. Московские баре относились к нему особенно бережно. «Если и был он виноват, – говорили они, – то, конечно, никак не более всякого другого дуэлиста, а между тем ни одному из них не привелось так тяжело искупать свой грех», – пишет 3абелла И.П. в своих воспоминаниях. И далее: «…говорили, что он набожен и не перестаёт молиться о душе погибшего от руки его поэта, а 15 июля – в роковой день – он обыкновенно ехал в один из окрестных монастырей Москвы, уединялся там и служил панихиду (а потом, по словам своих детей, напивался до беспамятства – В.Б.)». (7) Какой позёр, фигляр, чем не черкеска с длинным кинжалом, а то и с двумя. Какую бы эпиграмму написал Лермонтов по этому случаю? Может быть: «Repenti a la grande bougie» («Покаявшийся с большой свечой»)?

«Я ведь тоже стихи писал и прозу, и не хуже. «Герзель-аул» – чем не «Валерик», а «Гуаша», не дописал, правда, а то был бы ещё один «Герой нашего времени», – поразмышляем мы за Мартынова. – А тут сестра, а тут письмо. Нет, что это я: имя дамы следует утаить, этого требует честь. Да, так о чём это я. А тут всё колкости разные, шуточки, придирки, рисуночки эти дурацкие, да ещё со службы турнули, а я ведь дворянин, боевой офицер, вот и приземлил назойливого «Маёшку». Сравните его и меня. Ведь это всё равно, что Ален Делон и Бельмондо, честное слово. Да его забудут через год-два. Нет, не забудут, все эти литературоведы-биографы, навозные мухи русской литературы, Висковатовы, Эйхенбаумы, Андрониковы, как насядут, метлой не отгонишь. Ну, это ещё бабушка надвое сказала. Кончать надо было с ним, уж очень вверх забирать он стал, так и до гения недалеко, тогда бы опоздал и последние дрожки укатили бы прочь. Поторапливаться надо было. Слава богу, не промахнулся! Жизнь удалась!»

P.S. Отомстили бывшие беспризорники, колонисты Алексеевской сельскохозяйственной школьной колонии Московского отдела народного образования. В 1924 году она переехала в усадьбу Знаменское, которой до революции владели Мартыновы. Они-то мимо не прошли, дали в морду. Узнав, что в склепе похоронен тот самый Мартынов, который убил на дуэли поэта Лермонтова, колонисты выкинули оттуда останки всех Мартыновых и утопили их в пруду. «В пустом склепе поселился сам Коля (Коля «Коренной» – атаман подпольного самоуправления ребят в колонии, подбивший их на расправу. – В.Б.) и с этого дня там всегда спал. Он брал с собой фонарь и читал на ночь Лермонтова». (8)

 

Примечания:

1. Селегей П. – Домик Лермонтова. Зал шестой. Ставрополь: 1973.

2. Фр. Боденштедт. Воспоминания из моей жизни. Лермонтов М.Ю. в воспоминаниях современников. М.: Худож. лит., 1989, с. 372.

3. Герштейн Э.Г. Судьба Лермонтова. Дуэль смерть. 3. 2-е изд., испр. и доп. М.: Худож. лит., 1986.

4. Журнал «Открывающий мир», №20-21, 2021, с.120.

5. Герштейн Э.Г. Судьба Лермонтова. Тайный враг. 2-е изд., испр. и доп. М.: Худож. лит., 1986.

6. Герштейн Э.Г. Судьба Лермонтова. Дуэль смерть.3. 2-е изд., испр. и доп. М.: Худож. лит., 1986.

7. Герштейн Э.Г. Судьба Лермонтова. Дуэль смерть.3. 2-е изд., испр. и доп. М.: Худож. лит., 1986.

8. Иван Гудов. Годы и минуты. М.- Л.: Детиздат ЦК ВЛКСМ, 1939, с. 46.

Иллюстрации:

1. Выхожу один я на дорогу.

2. Валерик.

3. Воспоминания о Кавказе.

4. Е. П. Ростопчина.

5. В.А. Лопухина, Н.Ф. Иванова, Е.А. Сушкова.

6. Лермонтов на Кавказе.

7. Н.С. Мартынов.

8. Н.Н. Пушкина-Ланская.

 

Виталий Бережной