ЛиРА

ЛиРА

Золотое сечение № 3 (135) от 21 января 2010 года

ЛиРА: из книги «Шиповник»

 

Эллионора Леончик  

Джинсовый омут
 
* * *
      

Храм зимы, истончившись, рухнул –

 я по талой воде корветом...

 
Старый корвет отслужил, но ещё не отжился:
руку не даст никому, но и рук не заломит...
Всё, что осталось от паруса – куртка и джинсы;
всё, что осталось от памяти – джинсовый омут...
Омут, куда не бросаются эмо и дайвер;
омут, куда не бросают на счастье монетки, –
разве что кошки у края назначат свиданье,
или поплакать придёт разобиженный Некто...
Не предвещает ни вер, ни надежд, ни любовей –
временем стёрты кресты и нательные знаки...
Шариком лунным играю с котятами в боулинг
в омуте джинсовом, словно в душе наизнанку.
 
Диптих «Два снега»
 
2.01.09
 
Снег. А над ним – череда капризов,
бризов, сюрпризов и кризиса призрак
с видом на гипертонический криз,
с ёлкой и палкой, с матом и сватом,
с верой, что Крыса во всём виновата,
с поиском верного средства от крыс...
Снег. А под ним – Декабря распятье
и дежа-вю: ни в салатах спящих,
ни потрошащих помойку бомжей, –
только рогами качает месяц,
выйдя на поиск арены местной,
к адреналину готовой уже...
Снег. А на нём – новогодний мусор
и тишина: ни люлей, ни музык,
ни поцелуям подставленных щёк...
Город как будто нащупал вымя
и присосался. А может, вымер,
только об этом не знает ещё.
 
2.02.09.
 
Классика жанра – и грязь не видна:
двор в снегу – аки негры в белом,
в белом забытая гроздь «изабеллы»
над зарешёченным гротом окна...
Снег – это словно покаялся гопник...
Или же в баню нашествие готов...
Или скопление посланных на
встречу с упавшей с небес тётей Асей,
ангелам шмотки стиравшей, – отдайся! –
недолговечна её белизна...
 
Классика формы – и фора дана:
снег – это словно прошлась Белоснежка,
гномов своих собирая поспешно
в чистый подол с холостяцкого дна...
Или взбивает на миксере айсберг
маг-первокурсник, и белые астры
плавно ложатся к ногам колдуна...
 
Классика стиля: снежок ли, снежище –
как бы чуть-чуть Куршавеля для нищих...
как бы глоток шарданэ с бодуна...
 
Другая легенда
 
Апрель – взасос,
адреналин – на вынос...
Икару на крыло погреться вылез
не то шахтёр,
не то навозный жук, –
не зря туда, где глубже бюста вырез,
не накурившись «Примы» ли, травы ли,
а просто ощутив тепло навырост
и задарма. Поэтому прижух.
Когда взлетели – вновь похолодало.
Зато его душа весну видала
с высот, где аки лёд сопля в горсти!
Ещё бы к постиженью идеала
бухла,
подругу,
закусь,
одеяло,
дом,
огород,
свинью – источник сала...
Но тут Икар взмолился: «Отпусти...»
– Ага, сейчас, – мыслишка проскакала, –
отсюда шмякс,
и барельеф наскальный!
А мне бы в баньку для бескрылых тел...
...Слетели вниз короткими бросками.
С отчаянья Икар запил и канул,
чтоб думалось кому-то: «Долетел!»
 

Екатерина Скиба 

С чистого листа
 
Мнения
 
– Поэзия – оказия.
– Припудренными фразами
да песенными ритмами
на пику бытия
наколота.
– К извилинам
художника пришпилена.
– Поэзия молитвенна,
как истинное «я».
 
* * *
 
Бледным луноподобием
грела заблудших.
Верили: очень добрая.
Выпили душу –
не оказалось светлого
в дымчатой жиже.
Осень взмахнула ветками,
ты – своей жизнью, –
не на корню загублена –
клубы да клипы.
Нет бы на месте рубликов
листики липы!
Вот бы не зелень долларов –
долгие вёсны!
Жизнь и душа поспорили,
кто из них звёздней.
 
Материнское горе
 
1.
 
Золотые мечты
рассыпаются в прах,
умирают цветы
у меня на руках.
 
Багровеет закат
в заточении тьмы,
не воротишь назад
белоснежной зимы.
 
Остаётся одно:
вены лезвием вскрыть,
или выбить окно,
или ртуть проглотить.
 
Унеси, ветерок,
роковые слова:
«Ненаглядный сынок,
без тебя я мертва!».
 
2.
 
Свернули шею фонари,
как облетевшие тюльпаны.
Погасли звёздочки зари
в унылой сырости тумана.
На тротуарах мокрый снег,
где ноги вязнут поневоле.
Я ненавижу детский смех
до исступления, до боли.
 
Дома бесцветны и немы,
а дни скучны и безотрадны.
Дождёмся следующей зимы,
а эта… Будь она неладна!
 
Я много лет Его ждала,
как ждут любимого мужчину,
и лишь сегодня поняла,
что навсегда лишилась Сына.
 
* * *
 
О жизни, театре и актёрах
сказал Шекспир, «который Уильям».
Мои ровесники оспорят:
«актёры кассового фильма!»
Эпизодические роли
честолюбивцам не по нраву.
Кому – ромашек в чистом поле,
кому – капусту или славу.
На фоне сменных декораций
снуют одни и те же лица.
Выходит, глупо волноваться
и головой о стену биться.
 
Рождённый в рубахе
 
Рождённый в рубахе,
которая к телу,
как водится, ближе,
чем что бы то ни было
(надежды и страхи,
любовь до предела,
Нью-Йорки – Парижи,
стремление к прибыли?),
 
живёшь-поживаешь
в своём городишке,
с игольное ушко
размером – не более –
и счастья пытаешь:
когда-то – за книжкой,
а нынче – в пивнушке
с соседом по столику.
 
Жену-пилораму
упрямо считаешь
дешёвой рабсилой,
какое там – женщиной!
Покойную маму
порой вспоминаешь
с улыбкой на милом
лице, молодеющей…
 
Выходит, рубаха
в плечах узковата.
А может, просторна?
С таким равнодушием
к надеждам и страхам
за честную плату
рубаху повторно
примеришь ли в будущем?
 

Ольга Крекотнева 

«Не Маргарита...»
 
* * *
 
Платила сезонной монетой
за сладость июня... Сонеты
бросала в огонь, не согревший
меня и, орлом или решкой
упавший в раскаянье лета...
По листьям разлуки Одеттой
брела за незрелой рябиной;
в бескрылое платье рядилась,
стеная в предзимней горячке;
божилась Фемидой незрячей
певцам, улетающим к югу,
тебя позабыть... Бились вьюгой
по улицам, паркам и скверам
слова, потерявшие веру...
 
* * *
 
Вмёрзла в январь одежонкой льняной –
той, что разодрана вместе со мной.
Тщетно пыталась осилить покой
вихрем иллюзий, раскольной строкой,
Данковым сердцем согреть ледостой.
Но беспредельно зиял пустотой,
брюхом акульим – распятый закат,
где обитали жильцы из палат
правых и праздных, а также шестой, –
как ни звала, не услышал никто...
И, раскалив нелюбовь добела,
гневом трёхпалым надежду сожгла.
 
* * *
 

Эллионоре

 
По зябким лепесткам зимы
в бессонную полузабытость,
кумирам кланяясь немым,
сквозь льдистый водопад событий
хочу спуститься по стене –
без страха впасть в непониманье
и забрести в театр теней.
Пусть тот, кто сизой дымкой манит,
вздохнёт легко и смрадный взгляд
оставит про запас другому,
а мне, шагающей не «в ляд»,
не по душе ля-мурный омут...
Синдром прозренья мне пока
не предвещает беззаконья,
и не в чем время упрекать...
Но бьют по сердцу снега комья...
 
* * *
 
Поблёкший май и краски снов не те,
и лепестков душистая пастель
не радует, и вольные стрижи
невысоко парят, и зря жужжит
уставший от безделья сонный шмель;
и есть опасность сесть на чью-то мель
не кораблю надежд, а мыслям вслух;
и нежность холодна, и ангел глух
к мольбам моим, и нарочито нем
ты, затмевавший непогоду мне...
 
* * *
 
Весну возводила на царственный трон,
скликая фрегаты апреля...
Ты мною низвергнут, блаженства барон,
до пляжа с подстилкою прелой.
Ты видишь, как ветер наносит урон –
не флагам, что крепят на реях,
а юнге, что смотрит на чей-то паром,
где дива под стать Лорелее.
Уносит норд-ост, но не нашу печаль
на рифы штормящего моря –
остывшую нежность, что хочет молчать
и зрит, как советуют, в корень...
Шептала о мести измена-змея,
но, с ней не создав коалиции,
направила флагман в чужие края,
где мной не проиграны блицы.
 
* * *
 
Не помню минуты прощаний,
но рву из разлуки клещами
осколки надежд и признаний;
и камни дорог между нами
шлифую, как сонное тело
мочалкою слёзных петелек,
тревог, узелочков на память,
и гордо, великою панной,
иду одиноко за счастьем;
и чьим-то кусочком, и частью
сиять в полутьме не желаю,
но кланяюсь травам и маю,
смеясь, отвергая соблазны
и шёпот раскаянья влажный...
 

Екатерина Вольховская 

Изнанка моря
 
Антоним
 
Анемично-антично-немо,
анонимно-интимно-мимо
проходила по вашим землям
чуть пингвиньей походкой мима.
 
Словно чёрт, в черепной коробке
Вы возникли... Пробой в затылке!
Вы меня подстрелили пробкой,
Вы поддели меня, как вилкой –
 
не ухмылкой! Оскалом – в зубы...
Светотенью в глазах мелькая,
мы вдруг стали конём без крупа,
развесёлым тяни-толкаем,
 
бесконечно похабным зверем:
щукой! раком! Двуликим... (позже!)
...Я вот как-то теперь не верю,
что антонимы – пара тоже...
 
Камень
 
Сделаюсь камнем.
Можешь пинать, сколько влезет –
мне всё равно:
я не чувствую боли.
Власть моя нынче в другом:
я могу
с крыши на голову рухнуть,
а после
вечно могилу твою украшать,
день ото дня зеленея
от скуки…
 
The Unforgiven
 
Архизлодейский цветок – орхидея
пленным драконом полощется в плошке.
Нервно поджав рахитичную ножку,
млеет
болеет
гниет
понемножку…
Ёжится, жмётся – озябшая, злая:
грелку бы ей и пальто с капюшоном…
Ты притворяешься, стерва, я знаю!
Настежь балкон:
умирай непрощённой.
 
Камбала
 
Заколачивай гвозди молний,
небо, в крышки морей по шляпки!..
А меня не колышут волны,
я валяюсь на дне, как тряпка;
 
рыба-профиль – никак не больше,
рыба-солнце – никак не меньше;
только выпучен глаз на толщу
непроглядной воды кромешной,
 
и ни брюхо кита, ни днище
корабля не тревожит взора…
Чёрта с два – никому не пища
та, кто видит изнанку моря!
 
Как Атлант, неподъёмным грузом
в блин раскатан почти до дырок,
я лежу, я хребет без пуза –
а на мне – вся свобода мира:
 
все ветра, паруса и мели,
рифы, штормы да ураганы…
Глубина ведь на самом деле –
высота. Только вверх ногами…
 
Halloween
 
Покосившийся ржавый мир,
безобразные швы на стыках
облаков – и обломки дня
тяжелей, чем любой металл…
 
Trick or treat! Посмотри в глазок:
на пороге с ухмылкой тыквы
возникаю… всего лишь я!
А кого ты, дружище, ждал?..
 
Блик от свечки в тарелке груш.
«Мой сурок» и, конечно, вермут.
От пожухлых осенних трав
поднимается горький дым.
 
Я опять подхожу к концу,
точно праздник – такой неверный
и чужой… Не смотри мне вслед:
да пошла я ко всем святым…
 
Возраст
 
Я давно уже не сплю
ни с плюшевыми мишками,
ни с волосатыми мужиками.
Я вообще больше не сплю,
потому что Вы
перестали мне сниться…
 

Инна Амирова 

Любовь, анафема, разгром…
 
Мы. Творчество
 
 
Пол. Ночью… оттолкнуться и ожить.
По-птичьему обретшие летучесть,
мы брали – круто в небо! – виражи,
но разбивали головы о тучи.
В рыданьях ртов кривился вечный ноль:
не выплакать, не отогнать, не спиться…
Мы отреклись от счастья за стеной,
но не поймали сути слова «птица».
Лишь болей боль, незнающая, как
претит её блужданье под лопаткой, –
она (не мы) боялась слова «мрак»,
когда тянулась к лжелучам – лампады ль?..
Мы разрешались – тоном в полутон,
и разряжались – в спорах и проклятьях:
кто выставил на небесах кордон?!
и что же – гипс, анис, в горошек платья?…
Теперь меж двух зеро – земля-луна, –
на лист упав, считать разрывы, раны...
Страшней, не проиграв Эдем, принять
конечный счёт: ноль-ноль – бесправно равный…
……………………………………………………
Пол.
     Одиночка.
           В круге немоты
я соберу под общим переплётом
всё то, что окрылили я и ты,
разбившись об иллюзию полёта.

Осенью
 
В нашей комнате пахнет воском,
тёплой глиной, немым пером…
Может, что и случится после –
не потоп, не надежд погром…
В нашей комнате всё забито
изнутри, до краёв, до дна.
Дождь-маньяк полоснул, как бритвой,
обнажённый зрачок окна…
 
Мы, взахлёб обливаясь потом,
(или желчью пустых молитв?)
вдруг очнулись, как самый плотный
и бессмысленный монолит –
средь логичных крушений ночи.
Осень наш проклянет ампир:
распускаемся, точно почки,
сотворяемся, будто мир.
 
Ветер клён обобрал до нитки –
всё равно безысходно нищ.
Как нечаянно мы возникли
на высотах античных ниш,
точно свежие статуэтки,
что боятся воды и рук!
     
…Тычет пальцем коварно ветка,
ничего не забыв к утру…
 
Булгаковское
 
Так пятку камешек мозолит...
Я помню: были города,
где соль морей и море соли,
и – некуда, и – никуда!
Где ноет падшее колено –
чуть ни доводит до греха,
а стены ноют гобеленно:
копыта, копья, потроха...
Где бой принять – что стопку крепкой,
спасти – и тут же опьянеть;
где чувства не обиты крепом,
и смерти – «нет!», и всюду – смерть...
Где вещь не вещь, а что похлеще,
и невозможно не связать
в одно: калёные усмешки
да Иисусовы глаза...
Где боль свежа, а суть – нетленна,
не тронута ничьим пером.
Что помнит чёртово колено? –
Любовь, анафема, разгром.
 
Вдвоём
 
Чай-то давно закончился.
Чашки пустыми глазами
смотрят в космос,
быть может, ещё надеясь...
Точно подёнщица,
вечно голодная, вечно злая,
жду, что время выльется в деньги,
просыплется с губ твоих голосом.

Гибко змеится телом,
вьётся меж чашек фатум
и чертит, и чертит
знак «бесконечность».
Ночь отлетела.
И руки свои вытирая о фартук,
тоска усмехается: «Сладко вам, черти?»
Убить бы её, хоть чем-то
заполнив,
да нечем.

* * *
 
Парчовый пластырь на уста! –
Я не скажу, где быть началу.
А Ваше тело, как мочало,
стирает окислы креста
с груди, оставив цепь на шее.
И агнец теплится внутри,
готовый вмиг (на раз-два-три!)
рвануть на жертвоприношенье.
Смолчав, так трудно не солгать.
Махровый бред объемлет плечи.
И путь любви – медово-млечный –
затягивает, будто гать.
Щебечет за окошком чижик…
Но Вами затыкая рот,
стирая мысли – взад-вперёд! –
я верила, что стану чище.
Со лбом ли женским что не так,
коль там не держится корона?
И всё ясней масштаб урона.
И Ваше тело, как наждак…
 
* * *
 
Перчинка точит кончик языка –
святое право на «пошёл ты на хрен!»
Но так опасно думать свысока,
что не осталось подо мной монарха,
кто мог бы вознести и вознестись…
А ты, что пёс, глядишь в мои подошвы.
В протянутой ко мне с мольбой горсти
так пусто! – как в Венеции без дожа.
Не сотворив ни суши, ни лещей,
не разлюбив и не дождавшись марта,
в божественно приталенном плаще
из облаков – благословляю! – матом.
 
© ЛиРА, 2003–2010.
© 45-я параллель, 2010.