Как рыба
Чтобы рыбу понять,
нужно думать, как рыба –
либо в тихой заводи плавать, либо
пробиваться на берег, воздух глотая ртом,
выдыхая беззвучно: потом, потом, потом.
Чтобы птицу понять,
нужно думать, как птица –
или дуб долбить, или суетиться,
в небе крыльями птичий рисуя чат.
И пугая собратьев, кричать, кричать, кричать.
Можно думать за кошек,
они под окном притихли,
ждут ли манны оконной, отлавливают мой стих ли.
По-собачьи привычно думать –
это преданно и тревожно.
Только думать, как люди, сложно, сложно, сложно.
Семья
Нельзя сказать, что нет родни у Ривы.
В Ашдоде сын, всегда готов помочь,
частенько брат звонит из Тель-Авива,
из Питера звонит и пишет дочь.
Квартирка небольшая, без балкона
и старая, но главное, своя.
В не лучшем из районов Ашкелона
у Ривы есть ещё одна семья.
В ней всех нетрудно видеть постоянно,
в ней Рива назначает имена,
и ждут Сережа, Гоша, Марь Иванна,
когда во двор спускается она.
Конечно, Рива им необходима –
у каждого проблемы и дела.
Неделю был в бегах красавчик Дима,
а Марь Иванна снова родила.
И Рива их отчитывает строго:
«Ох, Дима, нет ума-то, молодёжь. Нельзя бежать, не глядя на дорогу, смотри мне, загуляешь – пропадёшь.
А ты бы, Марь Иванна, постыдилась, сожителей меняешь, всех мастей. Веди себя прилично, сделай милость, не вешай на меня своих детей.
От вас мне вред выходит на поверку, дождётесь – разозлюсь и не приду. Откуда средства взять пенсионерке, чтоб всем купить приличную еду?
Да ладно, налетайте посмелее. Я, глупые, добра желаю вам».
И кормит, поит, лечит их, жалеет,
и гладит по ушастым головам.
Уютный двор, старушка на скамейке,
под солнцем дремлют кошки и коты –
её питомцы, славная семейка.
И в мире нет ни зла, ни суеты.
Это Фира
Слышишь, звонят. Сегодня 28-е. Это Фира опять.
Деньги ждёт за уборку. С каждого – двадцать пять.
Фира знает всё обо всех в подъезде, рассказывает на подъёме.
Хотя живёт в другом доме.
Правда, недалеко. Может сбегать купить вам хлеб или молоко.
А что такого?
Пустое. Это ей ничего не стоит.
Уборка подъездов – так,
подработка, пустяк.
Муж не знает. Велит бросать работу, разводом грозит.
Ну такой паразит!
А в Иерусалиме младшая дочь
скоро снова родит.
И снова надо помочь.
Семья там большая, ортодоксальная,
расходы всегда колоссальные.
Муж не велит помогать.
Вот ведь какой гад!
Основная работа у Фиры близ Тель-Авива,
там у неё шикарная вилла.
То есть та, что она убирает. Рядом поменьше, вторая.
Да, дважды в неделю из Ашкелона тяжеловато.
Зато большая зарплата.
И с хозяином ей повезло.
Вот ни за что не бросит работу, мужу-злыдню назло.
В последнее время Фира заметно хромает. По ступенькам с трудом себя поднимает.
Скрипит суставами.
Но Фира ещё не такая старая. Выглядит очень молодо.
Запросто может пройти полгорода. И даже не одного. И ничего.
Вообще-то, если вкратце, нужна операция,
как-нибудь надо собраться.
Фира давно собирается.
Фира всегда улыбается.
Слышишь, звонят в квартиру. Открой, это Фира.
Старшеклассница. Предчувствия
Темнеет небо – ждёт перезагрузки,
тетрадный лист в твоей ладони смят,
а впереди контрольная по русскому.
Предчувствия томят.
Но во дворе парнишка слишком часто
на окна смотрит – только позови...
Ты это знаешь и немного счастлива
предчувствием любви.
Холодный воздух свежим снегом пахнет,
гоняет ветер белых мотыльков.
Окно открыто, и глаза распахнуты
предчувствию стихов.
Грустишь, но улыбаешься невольно -
всё вперемешку. Строчки неясны,
Так неохота думать про контрольную
в предчувствии весны!
Во сне и наяву
Сон многоцветный рассыпан мозаикой,
чтобы сложиться картинкой любой.
Юной красавицей, лапушкой, заинькой
ты во дворце,
и желанный с тобой.
Светят фонтаны хрустальными струями,
сладко гитарные стонут лады,
радужный мир увлечён поцелуями,
празднуя ночь до последней звезды.
А наяву только тучи целуются,
дождь размывает картонный дворец,
ветер взлохматил поникшую улицу
и со звездой полетел под венец.
Ты не дождёшься к себе королевича,
твой королевич принцессе не рад.
Утро нисходит с картины Малевича:
темень глубокая, чёрный квадрат.
Человеку дождя
Вечер, полный дурмана и запахов леса,
обнимает луну, в занебесье маня,
дождевою, почти непрозрачной завесой
отделяет пространство твоё от меня.
Отпускает к земле беспокойные струи,
те вонзаются – каждая, словно копьё,
миллионами жгучих шальных поцелуев
возбуждая её и питая её.
Ты врождённо влюблён в эту дрожь небосвода,
в эту зыбкую хлябь и унылую хмарь,
близкий мне человек из осенней породы,
положивший любовь для дождя на алтарь.
Слыша вздохи органа в трубе водосточной,
рвёшься слиться с водой, раствориться в дожде
и, глотая расплывчатый воздух непрочный,
ты теряешься в нём. Ты везде и нигде.
Молчаливые тучи – небесные профи
по эскизам ветров из далёких сторон
лепят в небе твой бледный задумчивый профиль,
он из разных дождей для меня сотворён.
Силуэты домов за стеклом эфемерны,
мир стучится в окно, не просясь на ночлег.
в каждой капле дождя непосильную верность
я храню для тебя, странный мой человек.
Ночное вино
Черпает нирвану ложка месяца
из фарфоровой тарелки тишины
Александр Спарбер
Когда мазки картины многослойной
в ночном разливе станут не видны,
и смежит окна город беспокойный,
налью в бокал немного тишины.
Пусть ночь её посыплет звёздной крошкой,
размешивая ветреной рукой,
а месяц, как серебряную ложку,
использует для трапезы такой.
Изысканный напиток. Дальше вот что:
бокал с вином из вкусной тишины
по лунному пути небесной почтой
пошлю тебе в предутренние сны.
Любовница
Успокой меня, подружка-сигарета,
мы опять с тобой вдвоём проснулись утром,
чтоб черты лица с любимого портрета
сквозь прозрачный твой дымок увидеть смутно.
Тот, с портрета, иногда сюда приходит
отдохнуть душой... и телом обогреться,
говорит о неминуемом разводе,
но позднее: у жены больное сердце.
Обещает. С каждым словом слушать горше,
голос голову терзает, как напильник.
Я – жилетка, сексуальная партнёрша,
даже крыша иногда и собутыльник.
Так и тянется, не рвётся там, где тонко...
Только, знаешь, без него и воздух спёртый.
За него свою греховную душонку,
не торгуясь, я продам любому чёрту.
Маюсь, каюсь, для любви ищу запрета,
но она не поддаётся почему-то.
Пожалей меня, подружка-сигарета,
мы опять с тобой одни проснулись утром.
Один счастливый день
Варилось облако-пельмень
в небесном котелке.
Катился жаркий летний день
к закату налегке.
Из крана капала вода,
кипел на кухне чай…
Твой гость, нежданный, как всегда,
войдя, сказал: «Встречай!»
Шуршал поток в соустьях вен,
в углу шуршала мышь.
Казался вечным краткий плен
в кольце железных мышц.
А время, месяц на стекло
приклеив набекрень,
перечеркнуло и смело
один счастливый день.
Любовь, скользнув за окоём
на временный постой
в обнимку с жарким летним днём,
укрылась темнотой.
Танец белой цапли
…и странный танец белых цапель,
неповторимый и чужой
Анна Бессмертная
Твою неправильную пьеску
сведу к логичному концу я.
Для сцены вышью занавеску,
где цапли белые танцуют.
Танцуют чопорно и строго,
освобождая тайну тантры,
и приближаются к порогу
почти закрытого театра.
И я уйду с прямой спиною,
нездешним танцем белой цапли
покончив с ролькою смешною,
что ты мне дал в своём спектакле.
Не Галатея
Тучи плывут, закатные
сумерки шевеля.
Я превращаюсь в статую
личного февраля.
Скульптор притихший, что же ты
бледен и утомлён?
Глупо мечтать о прожитом,
грустно, Пигмалион.
Холод снаружи просится,
стынет материал.
Видишь, душе не по сердцу,
как ты её ваял.
Всё неживое, лишнее
трудно залить вином.
Ветер играет с вишнями
голыми, за окном,
крут и богат затеями.
Смутное дежавю.
Жаль, что не Галатея я –
к марту не оживу.
От себя…
От себя никуда не деться.
Так случается не впервой,
что бронёй обрастает сердце
и не знается с головой.
В ставни робко стучится утро,
тихо просит открыть глаза.
Достучаться до сердца трудно
сквозь броню. И разбить нельзя.
Бьётся медленно, встанет, что ли,
принимая со стороны
отголоски неясной боли
и неявной моей вины.
Старые фотографии
Тени пляшут над столом, тусклый свет сгоняя к ночи.
Дождь. Ущербная луна совершает водный трафик.
Я читаю допоздна стопку старых фотографий,
словно повесть о былом – о хорошем и не очень.
Как рисунки угольком – чёрно-белое пространство.
Будто впрямь защищены от разлуки, от беды и
от морщин и седины, все такие молодые,
только где-то далеко – кто ушёл и кто остался.
В дребезжании стекла звуки времени и ветра,
и глядят издалека годы – загнанные кони.
И дрожит моя рука, и дрожит в моей ладони
жизнь...
которая прошла...
невозвратно, незаметно...
© Любовь Левитина, 2019-2022.
© 45-я параллель, 2022.