Баллада
Когда с откляченной губой, черней, чем уголь и сурьма,
С москвичкой стройной, молодой заходит негр в синема,
И покупает ей попкорн, и нежно за руку берёт,
Я, как сторонник строгих норм, не одобряю… это вот.
И грусть, похожая на боль, моих касается основ,
И словно паспортный контроль (обогащающий ментов) –
Меня – МЕНЯ!!! – в моём дому – тоска берёт за удила,
Чтоб я в дверях спросил жену: «Ты паспорт, милая, взяла»?
Да, русский корень наш ослаб; когда по улицам брожу,
Я вижу тут и там – хиджаб, лет через десять паранджу
На фоне древнего Кремля, у дорогих великих стен,
Скорей всего, увижу я. И разрыдаюсь… как нацмен.
Нас были тьмы. Осталась – тьма. В которой мы – уже не мы…
Мне хочется сойти с ума, когда домой из синемы
Шагает чёрный силуэт, москвичку под руку ведя;
Как говорил один поэт: «Такая вышла з а п и н д я,
Что запятой не заменить!» И сокращая текст на треть:
…………………………………………………………
Москвичку хочется убить! А негра взять да пожалеть.
Как он намучается с ней; какого лиха хватит и
В горниле расовых страстей, бесплодных споров посреди,
Среди скинхедов и опричь; средь понуканий бесперечь;
Он будет жить, как чёрный сыч и слушать нашу злую речь.
К чему? Зачем? Какой ценой – преодолённого дерьма?
Мой негр с беременной женой, белей, чем русская зима,
Поставив накануне штамп в цветастом паспорте своём,
Поймёт, что значит слово «вамп», но будет поздно, и потом,
Дожив до старческих седин, осилив тысячи проблем,
Не осознав первопричин, он ласты склеит, прежде чем –
Не фунт изюму в нифелях, – как на духу, как по канве,
Напишет правнук на полях: «Я помню чудное мгнове…»
Курортный роман (с)
Прощается с девочкой мальчик, она, если любит – поймёт.
Играя огнями, вокзальчик отправки курьерского ждёт.
Чем ветер из Турции круче, тем толще у берега лёд.
Кольцо Соломоново учит, что всё это – тоже пройдёт.
Но евпаторийский, не свитский, под вечнозелёной звездой
Мерцает залив Каламитский холодной и тёмной водой.
И чтобы сродниться с эпохой, твержу, как в бреду, как во сне:
Мне пофигу, пофигу, пофиг! И всё же, не пофигу мне…
Не ведая как, по-каковски я здесь говорю вкось и вкривь,
Но мне отпускает в киоске, похожая на Суламифь
Скучающая продавщица – помятый стаканчик, вино…
И что ещё может случиться, когда всё случилось давно?..
Вполне предсказуем финальчик, и вряд ли назад прилетит
Простившийся с девочкой мальчик. Она никогда не простит –
Пойдёт целоваться «со всяким», вокзал обходя стороной,
На пирс, где заржавленный бакен качает в волнах головой.
Где яхта с огнём на бушприте встречает гостей под «шансон».
Над городом тёмным – смотрите! – наполнилось небо свинцом.
И волны блестят нержавейкой, когда забегают под лёд,
И чайка печальной еврейкой по кромке прибоя бредёт.
И весь в угасающих бликах, как некогда Русью Мамай,
Идёт, спотыкаясь на стыках, татаро-монгольский трамвай.
Он в сварочных швах многолетних и в краске, облезшей на треть.
Он в парк убывает, последний… И мне на него не успеть.
И путь рассчитав до минуты, составив решительный план,
«По самое некуда» вдутый, домой семенит наркоман;
В значении равновеликом – мы схожи, как выдох и вдох:
Я, в сеть выходящий под ником и жаждущий смены эпох (!),
И он – переполненный мукой и болью, испытанной им, –
Как я, притворяется сукой, но выбрал другой псевдоним.
И всё это: девочка, мальчик, и я с наркоманом во тьме,
И пирс, и заснувший вокзальчик, и всё, что не пофигу мне –
Скользя, как по лезвию бритвы, и перемещаясь впотьмах,
Как минимум – стоит молитвы, с которою мы на устах
Тревожим порой Богоматерь под утро, когда синева
Над морем, как грязная скатерть, и в воздухе вязнут слова.
Пусть видит прибрежную сизость и морось на грешном лице.
И пусть это будет – как низость! Как страшная низость – в конце.
* * *
Закат в Киммерии. Над городом пыль.
Скрывая похмельную робость,
Сойди на платформу, себя пересиль
И сядь на вокзале в автобус.
За окнами переместятся дома,
И перекупавшийся в море
Курортник, от скуки сошедший с ума,
Пройдёт через двор в санаторий.
И свет на домах, как пришедший извне,
Как будто описанный в сказках, –
Блуждает огонь в голубой вышине
Среди переулков татарских.
И пригород тот, что являлся во снах,
Покуда ты значился в списках,
Мелькнёт за окном, исчезая впотьмах
В пологих холмах киммерийских.
Отсюда твоя начинается быль:
Ни чести, ни славы, ни денег;
Лишь ходит по степи волнами ковыль –
Устойчивый крымский эндемик.
Как будто с Отчизной не порвана связь
И только с годами крепчает…
И та, что тебя так и не дождалась,
Стоит на перроне, встречает.
Как будто бы ты не погиб на войне,
А вышел, как все горожане,
На свет, где огонь разгребают во тьме
Татарские дети ножами.
Море
Хочется плюнуть в море.
В то, что меня ласкало.
Не потому, что горе
Скулы свело, как скалы.
А потому, что рифма –
Кум королю и принцу.
Если грести активно,
Можно подплыть к эсминцу
Или к подводной лодке,
Буде они на рейде.
Можно сказать красотке:
«Поговорим о Фрейде?» –
Если она на пляже
Ляжет к тебе поближе.
Море без шторма гаже
Лужи навозной жижи.
Шторм – это шелест пены,
Пробки, щепа, окурки,
В волнах плывут сирены,
Лезут в прибой придурки.
Мысли в мозгу нечётки,
Солнце стоит в зените,
Даже бутылку водки
В море не охладите.
Кожа в кавернах линьки.
На телеграфной феньке
По телеграммной синьке:
«Мамочка,
Вышли
Деньги».
Между пивной направо
И шашлыком налево
Можно засечь сопрано
Глупого перепева
Или эстрадной дивы,
Или же местной леди,
Словно и впереди вы
Слышите то, что сзади.
Роясь в душевном соре,
Словно в давнишних сплетнях,
Даже когда не в ссоре
С той, что не из последних,
Сам за себя в ответе
Перед людьми и богом,
Думаешь о билете,
Поезде и о многом,
Связанном в мыслях с домом, –
Как о постельном чистом.
В горле не горе комом –
Волны встают со свистом.
Море. Простор прибоя.
В небе сиротство тучки.
Нас здесь с тобою двое.
Мне здесь с тобой не лучше.
На железной дороге
Чужую веру проповедую: у трёх вокзалов на ветру
Стою со шлюхами беседую, за жизнь гнилые тёрки тру.
Повсюду слякоть невозможная, в лучах заката витражи;
Тоска железная, дорожная; менты, носильщики, бомжи.
И воробьи вокзальной мафией, с отвагой праведной в груди
Ларьки штурмуют с порнографией – на VHS и DVD.
Негоциант в кафе с бандосами лэптоп засовывает в кейс;
Не подходите к ним с вопросами – поберегите честь и фэйс.
И нагадав судьбу чудесную, попав и в тему и в струю,
Цыганка крутится одесную. – Спляши, цыганка, жизнь мою!
И долго длится пляс пугающий на фоне меркнущих небес;
Три ярких глаза набегающих, платформа длинная, навес…
Где проводниц духи игривые заволокли туманом зал,
Таджики, люди молчаливые, метут вокзальный Тадж-Махал;
Им по ночам не снятся гурии, как мне сказал один «хайям»:
– Пошли вы на хрен все, в натуре, и – пошёл бы на хрен я и сам.
Над Ленинградским туча движется и над Казанским вразнобой
По облакам на небе пишется моя история с тобой;
Она такая затрапезная, хотя сияет с высоты;
Тоска дорожная, железная; бомжи, носильщики, менты.
Московский роман (с)
Заснул сосед уже, любитель сейшенов –
Крикливых дамочек под Mötley Crüe.
Портрет без ретуши: у занавешенных
Зеркал полуночных стою, смотрю.
В моём скворечнике стена с прорехами,
Окно на улицу, где вечно пьют.
Пиплы успешные отсюда съехали,
Одни лишь гопники окрест живут.
А через двор от нас, над эстакадою
Ночное облако скрыло луну.
Костёр давно погас, и я с досадою
Стою и думаю за всю хурму.
Скрипя б/у-шными полуботинками,
Тебя привёл ко мне какой-то шнырь –
Спина с татушками: дракон над стрингами
И грудь тяжёлая, как пара гирь.
За пивом посланный, шнырь испарился и
В момент прелюдии сказала ты:
«Давай по-взрослому, забей на принципы,
Интеллигентские откинь понты».
На сердце гаденько, но, «осчастливленный»,
Стою и думаю в ночной тиши:
«Ах, Надя, Наденька, мне б за двугривенный
В любую сторону твоей души». [bis]
Купите бублички, горячи бублички,
Гоните рублички, да поскорей!
Скажите: губы чьи скрутили в трубочки,
Чтоб не раскатывал их до ушей?
…Храпит сосед, как зверь, во тьме за шторою
Погасли окна все и фонари.
Живу с другой теперь, на ласки спорою,
Но плоскогрудою и childfree.
* * *
Текла за дачей Истра, где мы ходили в лес
С актрисою, что быстро теряет интерес.
Она жила театром и творчеством жила;
Река огнём закатным горела и текла.
«Утиная охота» на сцене шла тогда:
Работа есть работа, работа есть всегда.
И, вечности заложник у времени в плену,
Я в позах всевозможных с актрисой шёл ко дну.
В ней даже Божья искра была как тяжкий крест.
И наврала, что быстро теряет интерес.
Да, это было что-то! Но было так давно:
«Утиная охота» – унылое говно.
Как догорали чисто закатные тона!
Текла за дачей Истра, а может быть, Шексна?
В стремлении понятном к искусству, не со зла,
Она жила театром, где каждому дала.
Представьте себе, представьте себе,
Где каждому дала!
Ещё строка – и точка – достаточно о ней.
Была бы только ночка, да ночка потемней.
Пташечка
У коровы есть гнездо,
У верблюда дети.
Ты – мудо и я – мудо,
Мы одни на свете.
Много в городе дорог,
Катятся машины,
На асфальте голубок,
С отпечатком шины.
В колесе, за годом год,
Крутимся, как белки.
Прогоняет кошку кот
От её тарелки.
В облаках над голубком
Голубица кружит,
Да и кошка та с котом
Делится и дружит.
Неизбежность – от и до –
Нас сопровождает,
А корова вьёт гнездо
И верблюд рожает.
Ты – баран и я – баран,
Мы давно, как эти –
Пролетарии всех стран –
Дрочим в интернете.
Может, думаем, душа
Есть родная где-то:
Хорошим, блин, хороша,
Плохо, блин, одета.
Видя нашу тупизну
В поисках убогих,
Бог, чтоб выбрали одну,
Посылает многих.
Только-только ту да сю
Сложишь половинки, –
Глядь, участвуешь вовсю
В свингер-вечеринке.
И за то – гореть в аду
Нам с тобой, всецело! –
Во зелёном во саду
Пташечка пропела.
* * *
Чужие – толкутся в передней,
Рыдают на кухне – свои.
Она умирает последней
Без Веры пожив и Любви.
Одна умирает, другая!
Туда, где места их пусты,
Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы.
Когда на поминках на славу
Невестка хлебнёт и свекровь,
Затянут в слезах Окуджаву
Про Веру, Надежду, Любовь.
И пусть не на век, а на годы
Все точки расставят над «ё»,
Но истолкованье Свободы
У каждого будет своё.
По тёмным бредя коридорам,
Мы чувствуем внутренний свет!
Как жаль, что с тоской и укором
Напишет в изгнанье поэт:
«Какие прекрасные лица
И как безнадёжно бледны –
Наследник, императрица,
Четыре великих княжны».
Жить
Татьяне
Как бы память обрезать, размыть? –
Чтоб не знать, как состарилась мать! –
Чтоб старушку с тележкой забыть
И всегда молодой вспоминать.
Позабыть, как стареет жена,
И, свою искупая вину,
Исчерпать до предела, до дна
Эту память – на всю глубину.
Где метафоры, образы, стиль –
Чтоб смягчать и усиливать боль?
Как из памяти выдавить гниль –
Чтобы выделить самую соль?
Чтобы стих, как из сора, пророс –
По-ахматовски – сквозь лопухи!
Ибо гниль – это тот же компост –
Из него тоже могут – стихи!
Чтобы я, написав, не соврал,
Как поэт, чей закончился век:
«Он глядел на неё и сгорал,
И сгорал от непознанных нег».
Размышляя своей головой,
Как бы, случаем, не осознать,
Что жену представляешь вдовой
И за гробом идущую мать…
Осознал и буксуешь в слезах;
И, родных не жалея седин,
Хочешь только на первых ролях! –
Хочешь, как большинство из мужчин!
Но желанья того не избыть,
Будь ты слеп, будь ты глух или нем:
«Только б жить, дольше жить, вечно жить!»
Даже не понимая зачем.
* * *
Все народы, как уроды! –
Некуда бежать.
Сядь у моря – жди погоды;
Отчего ж не ждать?
А в Москве опять локдаун,
И повсюду – он.
Сядь у моря – словно даун –
Прямо возле волн.
Не томись духовной жаждой,
Ты пойми, дебил:
Из народов – хоть однажды –
Каждый победил.
Да, бывало дело свято!
И наоборот...
Да, бывало – брат на брата –
Каждый так народ.
Не веди себя капризно:
Как постакмеист –
Посреди постмодернизма –
Самоутвердись.
Как уроды все народы,
Но – у моря сядь! –
Будто воды, наши годы
Станут прибывать.
Во саду ли, в огороде,
Как олигофрен,
Тосковал ты по Свободе,
Ждал ты перемен.
Все печали – непременно –
Время исцелит;
Время лечит – как гангрена,
Как COVID.
Что сказать по этой теме? –
Где народ твой был,
Ты единожды, со всеми,
Тоже победил.
Собачка
Где старая дачка – в канавах камыш:
– Собачка, собачка, куда ты бежишь? –
По тёмному лесу, средь русских равнин –
Чтоб взял тебя в пьесу писатель Куприн? –
Что он парижанке напишет одной? –
В изгнанье, в загранке, несчастный, больной.
Где старая дачка – среди лопухов,
Наверно, собачка, ты ищешь щенков? –
То дальше, то ближе – где погреб, где тын…
И плачет в Париже над пьесой Куприн.
Писатель, писатель, несчастный, больной,
Ах, как было б кстати вернуться домой!
Отчизна во мраке. Но дело не в том:
Там есть у собаки свой собственный дом;
Где любят и знают, где пища и кров,
Но где отнимают и топят щенков.
Россия вернётся! Чуть-чуть потерпи:
В ней только придётся сидеть на цепи.
Как злая подачка – свободный Париж!
Собачка, собачка, куда ты бежишь?
В базилике месса: орган, огоньки…
Закончена пьеса – четыре строки.
Пальтишко из нанки. На лестнице – темь.
И той парижанке лет шесть или семь.
Усталый, застывший,– когда дописал, –
Сосед, что «из бывших», прочёл и сказал:
«Вам стало бы лучше средь русских дорог,
А здесь вы – заблудший, несчастный щенок.
Там, правда, в овине, на заднем дворе,
Их топят слепыми в помойном ведре».
Сам полуослепший и полунемой,
Ты знаешь, где легче – давай-ка домой!
В Россию, обратно, тоски не тая…
Ответит – приватно – собачка твоя,
(Чтоб стало понятно – ужу и ежу):
– Куда я бежу, никому не скажу.
Вода
Собирался в Крыму умирать.
Но, похоже, ещё поживу;
Петербургу скажу: «Исполать!»
Упрекну в равнодушье Москву,
Без которой, казалось, ни дня…
И хотелось бы там, а не тут…
Но вода не отпустит меня –
Та, что местные морем зовут.
Да, она не отпустит, когда
Можно плавать и даже зимой;
Потому что морская вода,
Словно кровь, неразрывна со мной.
Ни Нева, ни Москва-река, – не
Причиняя щемящую боль, –
Не текут через сердце во мне,
Как течёт черноморская соль.
И пускай угрожают бедой
Всем свидетелям Крымской Весны, –
Мы оправданы этой водой
И водой этой – защищены.
И, способная взять да убить,
Если вдруг заиграешься с ней,
Оттого-то она, может быть,
Даже околоплодной важней.
* * *
Надоело ныть,
Проклинать судьбу,
В Петербурге жить –
Словно спать в гробу.
Там стихи читал,
Удивляя люд:
Как всегда – мечтал,
Что меня поймут.
Подвели друзья
Светлолицые:
Не прошёл в князья –
Эх, провинция!
Надоело ныть,
Чепуху молоть,
Эту ночь прожить
Помоги, Господь.
Я за жизнь боюсь,
За твою рабу,
За Москву – чей груз
На моём горбу,
За безумный свет
Всех её огней
И за десять лет,
Что живу не в ней.
Я смотрю давно
На другой фасад:
Вот опять окно,
Где опять не спят.
Я живу в Крыму,
Я стою внизу –
Подойди к окну,
Урони слезу.
Вот и вся моя
Предыстория.
Отпусти меня,
Евпатория!
© Максим Жуков, 2022.
© 45-я параллель, 2022.