Марина Пономарёва

Марина Пономарёва

Четвёртое измерение № 21 (405) от 21 июля 2017 года

Отцовская земля

Вселенная

 

Из цикла «Положительный резонанс»

 

Это вам ли не знать про бесформенность неба и мира?

Можжевельником пахнут сердца журавлей и ракет.

У параболы нет ничего, кроме линий пунктира.

У Вселенной есть мы и ещё миллиарды планет.

 

Я хлебнула бы лиха, но встречи заложены в карме.

От ожогов следы пролегли между гроздьями звёзд.

Зарубцуется всё – превратится в могильные камни

И в солому сухую от птичьих заброшенных гнёзд.

 

У искусственных птиц не линяют железные перья.

Золотится душа где-то в недрах ревущих турбин.

Что могло быть без Вас – не узнаю, конечно, теперь я –

И ответ не ищу, среди мутных вселенских глубин.

 

Чёрный порох накрыл довоенные странные годы.

Будем делать добро – пусть вернется не вам и не мне.

У параболы нет ничего, даже мнимой свободы.

У Вселенной есть всё, даже то, что мы видим во сне.

 

Руза

 

Ах, Руза, Руза! Звон на языке!

И хочется зарифмовать с арбузом.

Еловый бор в промокшем сюртуке

Растерян и взъерошен, точно Крузо.

На подоконнике томится пара груш.

Полуденницы в поле варят донник.

И сумерки свой не раскроют сонник,

Пока на небе облачный картуш.

До станции – полжизни наугад.

Чаёвничает за сараем банник.

Нам вечером привидится овсяник,

Ворующий по зёрнам звездопад.

Ах, Руза, Руза! Капает с ресниц

Зарниц роса, пропахшая метлицей.

Гуляет солнце в пыльной колеснице

По трещинам дубовых половиц.

 

Здесь рукою подать до Бога…

 

Памяти моего папы Пономарева Анатолия Пономарёва

и бабушки Лидии Максимовны Пономарёвой,

ушедших друг за другом в 2016 г

 

Мои чёрные терриконы

Подпоясаны бузиной.

«Папа, пап! Наверху драконы!

Белохвостые! Надо мной!»

Мама выбьет из кукол крошку,

Мелкий щебень, цветной песок.

Наругается – понарошку!

Поцелует потом в висок.

По разбитой дороге /к небу/

Деда жёлтые «Жигули»,

Мчатся в город – за чёрным хлебом.

А я грязная – вся в пыли!

В погребах пауки, да банки.

Сладкий холод, запретный мёд.

Это детство ручной огранки –

Кто с Луганщины – всё поймёт.

У забора – седой бессмертник,

Тонет в мареве абрикос.

Помню бабу, её передник,

Помню тяжесть её волос.

Как плескалась вода в бидоне,

(леденящая – из криниц!)

Хруст побелки в отцовском доме…

Мы не знали тогда границ!

От вокзала и до порога

Мамин лес и отцова степь.

Здесь рукою подать до Бога –

Здесь сплошная стальная крепь.

– Папа, пап…ну а что же с хатой?

Вас в живых никого уж нет...

Ах, какой я была богатой,

В свои пять с половиной лет!

 

Гумвойска

 

волонтёрское

 

Запах горелых шин. «Слушай, не мельтеши!

Женщину в дальний путь? Брать опасно!»

Колонна ржавых машин в жаркой степной глуши.

До смерти один аршин, а я с атласной

Лентой! Куда глупей…?! Крики: «Живей-живей!

В ящиках всё проверь – бинты, лекарства!»

Звоны мёртвых церквей. Дует в лицо суховей.

Отдай матерям сыновей – а я полцарства

 

Отдам за букет цветов из бабушкиных садов!

Господи! Я-то вернусь… Близка граница!

Но стонет степная Русь, полная новых вдов!

Руки истёрты в кровь. Жара – под тридцать.

 

Скрип тяжёлых сапог. «Возьмите с собой пирог!»

Местные крестят вслед. Грохочет кузов.

Здесь каждый отдаст кусок, затянет на ране платок,

Но слабость стучит в висок – попутным грузом.

 

Сегодня не взяли в путь. Войны закипает ртуть.

Ленту стащу с волос: пропахла дымом.

Попробуй теперь уснуть, попробуй теперь забудь,

Сгоревшую свидину... над черным тыном

 

Радианты

 

Из цикла «Положительный резонанс»

 

Радианты точно потоки бус

На подкорке неба.

У сильнейших – локон извечно рус.

Полюби! Не требуй

Ни луны, ни хлеба и ни кольца.

Подставляй ладошку…

Если сын, увы, не пошёл в отца –

Пусть понарошку,

Прикушу губу! Испущу камедь –

Ведь так привычно:

Древесиной влажной бесстыдно тлеть

(Ей всё вторично…!)

Радианты точно полны пыльцы!

Храню в шкатулке:

Непокорённый немой кальцит,

Две – три прогулки,

Свивальник сладких сердечных мук,

Плакучесть ивы…

Я знаю – главную из наук,

Постичь смогли Вы!

Храню осколки небесных тел,

И волны звука…

Мне передать бы летучесть стрел,

От сына – внуку…

 

Но только сон отряхну с лица,

Иллюзий пудру,

Вы – в отражении всех зерцал!

Вы! Самый мудрый…

И мне любить в этот раз – молчком.

Быть невидимкой.

Пришла – дичком и уйду дичком,

В ночную дымку.

 

______________

Радианты – область небесной сферы,

которая кажется источником метеоров,

метеорного потока

 

«Целую Вас легонько! Ваша Сонька…»

 

– Когда-нибудь у меня будет сын...и пусть он будет похож на вас!

– Вам бы следовало надрать за это уши...

(пьеса «Сказки старого Арбата», 1973)

 

«Целую Вас легонько…

Ваша Сонька!..».

В руках шуршат бумажки от конфет.

Я жду письмо и солнечный привет,

Когда луны надкусанная долька,

Ныряет в чашку, брызнув на тетрадь

Лимонным соком.

Я пишу опять

Инициалы! Рускусом и тмином

Их украшая… Как дрожит осина,

Дрожу и щеки словно в багреце…

Ни в женихе, ни в брате, ни в отце

Не уместить вселенной! Закольцован

Метеоритов путь

Сквозь сетку Лоренцони…

А на ресницах пыль ночных гвоздик,

Раскрыты Маркес, Кафка, «Моби Дик»…

Не читаны, заброшены, как ветка,

Обломанная в лихорадке лета.

Я снова жду письма или привета,

И вот последняя на блюдечке конфетка…

Пишу сама, но главное стираю!

Хожу влюблённая (безумная) по краю,

Когда, прощаясь вечером, легонько

Целую в щёку…

Подпись «Ваша Сонька…»!

 

Сумерки

 

Из цикла «Положительный резонанс»

 

В этих сумерках видно лишь лица.

В этих сумерках – ярче глаза!

Вам, поверьте, немного за тридцать…!

Как мне честно об этом сказать?!...

В этих сумерках – космос-зверушка,

На коленях забывшись, урчит.

Звёздных нитей пустая катушка,

По паркету катаясь, стучит.

В этих сумерках – тайны и тени

Не под кроной случайного «вдруг».

Мой наивный, влюблённо-олений

Взгляд испуган и влажно – упруг.

В этих сумерках – рифы и мифы!

Море, небо, заката сирень…

Ваши хлопоты точно олифа -

Защищают. Снимают мигрень…

В этих сумерках мне бы остаться -

Вашей удочки светит блесна.

Мне сегодня опять девятнадцать –

Я сегодня опять… влюблена!

 

Шатура

 

«Шатура – мрачная натура»

(с) из воспоминаний скоморохов

 

Шатурский лес! Угрюмый, заболоченный.

Мне греет душу сочной рыжиной.

Заброшенный, забытый, заколоченный,

Уснул наш дом – ни мёртвый, ни живой.

Шатурский бор остался оклеветанным.

Обходит стороной его эстет.

Идёт-бредёт грибник с лицом обветренным,

Несёт грибы и вереска букет.

Черника, клюква, комары в брусничнике.

Мне здесь тринадцать /вместо тридцати/.

Как странно видеть целые наличники,

Что средь развалин выпало найти!

Шатура, как была, осталась дикою!

Пружинит мох над зыбкостью болот.

Не увлекла родителей брусникою…

Со мной совсем, совсем наоборот.

Гагат озёр, сиренева ятрышника!

Потрогаю рукой кукушкин лён.

Шатурская, болотистая вышивка –

Подарок тем, кто так в неё влюблён!

 

На могилах друзей не распустится мирт…

 

На могилах друзей не распустится мирт.

Погорельцы спустились с пригорка.

В погребах распивают этиловый спирт -

Это лучше, чем чистая хлорка.

 

Позывные заменят нам всем имена.

Чья-то жизнь оплывает огарком.

Ночь в Луганске особенно летом темна.

Что на ужин? Труха и заварка!

 

В буйном Киеве-граде, цветёт бузина.

В огородах – полынь и репейник.

Расползается всюду слепая война –

Нацепить бы на псину ошейник!

 

На Пасхальной неделе светло помирать-

Куличами помянут и квасом.

У соседки снаряд залетел под кровать…

Кто был против – стал пушечным мясом.

 

На могилах друзей бесполезно кричать –

Здесь земля насыпалась по горсти.

На луганско-донецких дорогах печать

Непокорной и праведной злости.

 

Лефортовское кладбище

 

Анна, Анна, лилейное чудо,

Колыбельную спой старикам!

Декабря белоснежное блюдо,

Неподвластное божьим рукам,

Раскололось на две половины,

Раскрошился старинный фаянс.

Под покровом багровой рябины

Отдыхает неузнанный Ганс.

Полыхают и рдеют бархотки -

Подо льдом огневой сердолик.

Измождённые после чахотки,

Стынут корни седых повилик.

Приютилась за липами кирха.

Лютеранские своды – черны.

Рыхлый снег – кудреватая ирха,

Вдов укроет собой до весны.

Виноградно-стеклянные плети,

Меж чугунных покоятся ваз.

Жёлтый месяц над кирхою светит.

Лечит мёртвых неистовый Гааз.

Слобода оживает под вечер,

Всё слышнее немецкая речь.

Поздний гость, ты наивно беспечен!

Постарайся себя уберечь...

 

——————

Анна Монс – фаворитка Петра Первого. Одно из имен,

с которыми связаны Лефортовские места.

Ирха – пушистая овечья шкура (диалектное).

Доктор Федор Гааз – тюремный врач,

автор известной фразы «спешите делать добро».

На Лефортовском похоронен.

 

Антрацит

 

Антрацит – город в Луганской области

 

Маленький осенний город. Мягкий, будто кошки лапа.

Хаты, белые как сахар, приютились вдоль дорог.

Маленький осенний город. Город, где родился папа.

Город ягодный и сдобный! Город – бабушкин пирог.

 

Город нежный, город колкий: ноют раны на лодыжках –

Травы, что острее бритвы, не скупятся на следы.

Город спелых абрикосов – круглощёкая кубышка!

Здесь чернеющие шахты, здесь вишнёвые сады.

 

Город содранных коленок, прыгалок, велосипедов.

Город, где ситро в стакане – позолоченный корунд.

Под окном весёлый хор: «Я гулять! Вернусь к обеду!»

Нам с тобой, пока неведом…лиха пресловутый фунт.

 

По углам советской «двушки» расфасованы загадки:

Граммофонные пластинки, бледный фосфорный орёл.

Город этот – отраженье, моей вечной лихорадки…

Город, трепетно хранящий детства хрупкий ореол.

 

Отцовская земля

 

Отцовская земля – особый полигон,

Военное кострище с гулким эхом.

Здесь каждая семья – живой заслон,

Здесь года три уже как не до смеха.

Взлетает копоть, прилипает пыль

На контуры девичьих босоножек.

С настойкой виноградною бутыль

Сегодня открываем осторожно.

Мы пьём до дна, дерёмся до конца.

У хаты абрикос нагнулся хмурый -

Он пережил и деда и отца.

Копаются в траве седые куры.

Здесь мама изнывала от жары,

А я – степная жгучая колючка.

В себя вместила север и бугры

Московская чудная белоручка.

 

Поблажек от врагов она не ждет.

Всё красное (А кажется – тюльпаны!)

И всё ж цветёт! Земля отца – цветёт,

Зализывая по-щенячьи раны.

 

Памяти отца

 

Диптих

 

1.

 

Эта дача забыта, заброшена.

Эта дача как в горле комок.

У принцессы засохла горошина.

Развязался зловредный шнурок.

Задремала семейная вотчина…

Хорошо спать лицом на земле?

Тишина прозвучит как пощёчина,

След оставит на майской траве.

Ма и па – это «крестики-нолики».

Хочешь лучше… В итоге ничья.

В похоронной утонет символике,

Моё бывшее детское «Я».

Зацепилась за ветку цепочка.

Над затылком склонилась ирга.

А в Москве бестолковая дочка,

Дико мёрзнет с того четверга…

 

2.

Останусь я наедине с листвой.

Она шуршит, как фантик от конфеты.

Здесь все цветы посажены тобой.

Здесь ягоды – твоей рукой согреты.

Над старой дачей бьётся пустота,

Как сердце… Остановка и молчанье.

Смородины прощальное касанье

Над линией нательного креста

Взмахнёт крылом. Последнее тепло

Сочится с дымом и уходит в небо.

– Послушай, папа!

Ты как будто не был…

И разобьётся детство. Как стекло.

 

Луганщина

 

Боково-Платово – село в Луганской области

 

Тихо. Ставнями хата не хлопала.

Как глазурь с куличей – наличники.

Жили хлопцами там – не холопами,

Мои прадеды. Не опричники,

Не рабы, не крестьяне! Лукавые

Казаки и казачки луганские.

У прабабок глаза темно-карие.

Косы черные – косы цыганские!

Степи жаркие, да колючие,

Пролегли между шахт неласково.

Под ногами песок. Да жгучие,

Травы сохнут под крышей. Наскоро,

Умываюсь водой родниковою.

Звон церковный взлетает и радует!

Выгибается солнце подковою,

Сквозь прозрачное облако падает…

Вместе с белыми абрикосами,

Лепестками, цветками, сливами,

Были босыми и курносыми,

Были грязными, но счастливыми.

Антрацит всё хрустит, да крошится.

Терриконы в небо впиваются.

А могилы на кладбище множатся -

От бугра до бугра расползаются.

Старики, как деревья сгорбились.

Белый сахар с хат весь осыпался.

Дети в городе – приспособились.

Кто-то в люди заметные выбился.

Но приводит дорога разбитая

Меня к небу, опять через Боково!

Деревенька мной не забытая,

Словно царство вишневое, Богово!

 

Офицер

 

Ты помнишь наши встречи, офицер?

Я красный крест с покорностью казарки

Носила на груди. Чуму и скрип шарманки,

Алхимия соединяла в колбе. Во дворце,

На поле брани, через синь люцерн

Чад всюду пробивался. Мой камлот

Не усмиряет плоть, но впитывает пот,

Что по спине течёт. У городских ворот

Старуха–смерть вся в оспе и веснушках,

Как мартовская злая потаскушка,

К мужчинам прижималась и платком

Махала вслед. Не лавровым венком,

Гербом фамильным, а гнилой культей,

Семейным склепом, рисовой кутьёй

Вам обернулся поиск золота и славы.

А время шло и с прыткостью менялы

Кидало нас в водоворот пиалы.

И вот алмазом по стеклу «Авроры»

Черчу инициалы, а впотьмах затворы

Щелчком команду к бою подают!

И в тесноте удушливых кают

Мать–революция ласкает байстрюков,

Льёт кислое в стаканы молоко,

А после, с дракой, пьяным матерком,

За шиворот, своих, да сапогом….

Могилки разбросав почти валетом

Из Зимнего нам шлёт свои приветы!

А время в таз стекало по бедру,

Меняло парики и вот, не по нутру,

Валькирией (небезопасно даже).

Мы партизаны – в копоти и саже.

Костров лесных калиновая рябь,

Болот и чащ, нехоженая хлябь.

Землянки ледяные и теплушки,

Душистый хлеб, палёный по краям,

Плач матерей, сожжённые избушки….

И снова мы достанемся червям.

 

И снова три ромашки в кулаке,

Жар поцелуя на моей щеке.

И снова залпы. Двадцать первый век

Плодит бездомных, босяков, калек.

Бог, как струна на замолчавшей цитре.

Мы у подножия седеющих бугров,

Погрязшие в дроблёном антраците -

Нарыв и гнойник в глотке у врагов.

– Мой офицер, мы вовсе не бессмертны!

Перерождений кончится шаблон.

Пишу тебе на пачке сигаретной,

Свой нынешний домашний телефон!

 

Ты далеко. Ты где-то на Ямале

 

Ты далеко. Ты где-то на Ямале.

Где пахнет снег грядущею весной,

Где в инее, как в ледяном опале,

Застыл плаун, живущий под сосной.

 

Мне снился дым и горькая морошка,

И крики соек в парке Юрибей.

Ты говорил: «Присядем на дорожку!»,

Ты говорил: «Забудь и не жалей».

Ты пил вино, захлёбывался скукой

И обещал вернуться в феврале,

А я, терзаясь будущей разлукой,

Десертной ложкой мучила желе.

 

Мне снилась рыба озера Яротто,

В шаманских юртах ужин и ночлег,

Я видела обряд, и странный кто-то

Тебе вручил из кожи оберег.

 

Наполнив чаем жестяную кружку,

Смолистый след стираешь с рукава,

Кидаешь в кружку маковую сушку -

И вяло вспоминается Москва.

 

Ты далеко, ты где-то на Ямале,

Где мачты сосен, паруса ветров.

Плаун и ты – сверкаете в опале.

Прости и пой. И, знаешь, будь здоров!

 

Страсть на войне

 

Страсть на войне – кимвальный звон.

Завянет, словно красная гвоздика.

И в новый путь отправится Ясон.

Доспеет ночь. Нальётся ежевика.

В аромолампе тлеет киннамон.

Привал-постель распахнута на сутки.

В ладони стынет синий анемон.

И тишины (затишья) промежутки,

Ещё страшнее делают войну.

Два города – два разных одеяла.

Ты не буди походную жену,

Которая вчера… не устояла.

 

Вечер в военном госпитале

 

Стеклянные листья ольхи нефритовой белою крошкой

Облеплены, словно ладонь – тугим эластичным бинтом.

Часовня в ноябрьской тьме, как птица, стучится в окошко –

Влетает, ластится, воркует – и боль превращает в фантом.

 

Два пропуска сунув в карман (или в пакет к мандаринам),

Ныряем в больничную мглу. Ночь съёжилась у проходной.

Во встречных читаю глазах: «Прошу от души – подари нам,

Мать Божия, выпить, курнуть… жену и дорогу домой!»

 

Своими ногами бредём? Мы все в должниках у Фортуны!

Здесь эхо протезом стучит – пугает дежурных сестёр.

В палатах плескается свет тяжёлый и рыже–латунный.

Крадётся украдкой курить из «легких*» один бузотёр.

 

Нам кажется – груз не тяжёл. В контейнерах каша из риса.

Лекарства, черничный пирог и фрукты на всех – ерунда!

Туннель прогрызает внутри здоровая тучная крыса,

И мчатся по этим туннелям свинцовой тоски поезда.

 

———————

Из «лёгких» – имеется в виду с лёгкими ранениями