Александр Габриэль:
«Между Сциллой и Харибдой»
Александр Габриэль, постоянный автор «45-й параллели», родился и вырос в Минске, получил специальность инженера-теплоэнергетика и степень кандидата технических наук. С 1997 года живёт с семьёй в пригороде Бостона. Активно пишет стихи с 2004 года. Печатается во всех странах, где нынче проживает русское слово. Финалист Гумилёвского конкурса «Заблудившийся трамвай» 2007, 2009 и 2018 годов, лауреат открытого чемпионата Балтии по русской поэзии-2014, обладатель премии «Золотое перо Руси-2008». В 2006-м году в издательстве «Водолей» (Москва) вышла его первая книга стихов «Искусство одиночества», за нею последовали другие; он автор восьми книг и многочисленных журнальных публикаций. Способность размышлять о мире, о себе, о повседневности сочетаются у Габриэля с живым чувством слова и мгновенным зубодробительным реагированием на смешное, нелепое или помпезное.
Александр, любезно согласившись побеседовать со мной, заметил, что подробное интервью для него внове. Так «45-я параллель» завладела воистину эксклюзивным материалом!
Г.И.: – Александр, Вы приехали в Соединённые Штаты в 1997 году, а началом своей литературной карьеры считаете 2004-й. Означает ли это, что Вы начали писать стихи только в эмиграции?
А.Г.: – Частично. Писал в юности, как многие, но это было несерьёзно и плохо. А первые годы после приезда в Америку я был слишком занят выживанием для того, чтобы писать стихи. Реально начал где-то в середине 2004-го, когда уже всё немножко устаканилось. Примерно в это же время нагрянул и кризис среднего возраста, очень к месту всё сошлось.
– Нам ведь известны две модели стихотворчества: модель «дудочки Господней», человека очень юного, который начинает писать быстро и много, скоро истощается и замолкает, и модель людей около сорока, как Вы сказали, в кризисе среднего возраста, которые пишут с высоты опыта, как бы глас мудрости...
– Ну, у меня, наверно, случай задержанного развития (улыбается), то есть немножко позже это пришло, хотя сказать, что я полностью начал писать в свои 44, было бы неправдой. Я писал в юности, и мои родные и друзья свято верили в мою гениальность. Я уже тогда был большой скептик, но, честно говоря, это была такая чепуха, просто люди «не в теме» видели в умении рифмовать какой-то фокус, и уговаривали куда-то отправлять тексты, ходить в ЛИТО – а я в жизни ни в какой ЛИТО не ходил. И меня начали печатать газеты, даже название которых стыдно произнести, какой-нибудь «Механизатор Адыгеи» (смеётся)... И однажды, мне было под 25, один окололитературный минский человек заставил меня собрать несколько стихов, на которые я сейчас не взглянул бы без боли, и никому никогда не покажу их, и отправить их, ни больше ни меньше, в «Юность». Пришло письмо с отказом, но отказ лично написал Андрей Дементьев, такой, которым можно, по сути дела, гордиться, потому что он написал, что у меня удивительно лёгкое перо, что вообще большая редкость, несомненный дар стихосложения и так далее, a в конце было «но» – в связи с тем, что у меня чрезвычайно маленький на тот момент жизненный опыт, мне абсолютно нечего сказать, описанные с лёгкостью ситуации совершенно умозрительны, они неприменимы ни к кому, никакой искры не высекают. После этого он сказал: вы знаете, дар никуда не девается, как умение ездить на велосипеде. Если вы ездили, вы через 20 лет сядете и поедете опять, просто дождитесь, когда к вам придёт то, о чём вам захочется сказать.
– Это было провидчески?
– Да, и мне пришлось подождать 18-19 лет и, повторяю, не будь интернета, этого бы никогда не случилось. Все эти редакционные комиссии, главреды, литературные консультанты, заслоны. И потом, чего греха таить, у всех журналов были, есть и будут обоймы их авторов. Не знаю, это достойные авторы или родственники, но шансы нового человека, совершенно случайного, в советское время были почти равны нулю. Довлатов, кстати, тоже об этом хорошо писал. Поэтому я в тот момент бросил. Тем более что у меня было слишком много других вещей: надо было выживать, была жена, маленький ребенок, тяжёлые 90-е начались, в общем, не до стихов было.
– И получается, толчком, давшим жизненный опыт, стала всё же эмиграция, или это было случайно?
– Ну, у меня на самом деле опыт накапливался так или иначе: я несколько раз менял профессию, а в общем-то приходилось ютиться по углам, то есть жизнь была тяжёлая, но мы никогда не голодали. Всегда или мне, или жене удавалось найти варианты. Мы приехали в Штаты в благоприятное время, 97-ой год, это был компьютерный бум, настолько, что просто выхватывали людей на улице, не хватало специалистов. Вот и мне удалось окончить достаточно краткосрочные курсы, найти работу, о которой тремя годами раньше я даже мечтать бы не мог, и так работаю с тех пор. Но когда действительно всё утряслось, и были решены насущные вопросы, возникла некая лакуна, пустое место, которое растёт, растёт, потому что ты задаёшь себе вопросы: что, это всё? Вот это и есть то, к чему ты стремился? Этот вопрос начинает царапать. И стихи появляются очень вовремя.
– Вы неоднократный победитель, финалист, лауреат нескольких престижных литературных конкурсов: «Заблудившийся трамвай», чемпионата Балтии и т. д. Мне это говорит о том, что Вы не просто «начали писать стихи», а кто-то Вас услышал.
– На самом деле я, видимо, как любой постмодернист, отношусь к этой ситуации с изрядным скепсисом, это не толкание ядра и не забеги на время, когда можно щёлкнуть секундомером или измерить, кто прыгнул выше или пробежал быстрее. В оценке любого литературного произведения всегда есть огромный элемент субъективизма, но будем считать, что, поскольку я действительно часто был в топе различных конкурсов, то что-то в моих стихах цепляло, то есть я не могу сказать, что все мои усилия завершились грандиозным фиаско.
Вообще есть несколько терминов, которые я могу охотно применять к другим, но никогда не применяю к себе: слова «поэт», «творчество», «вдохновение», «Муза» и прочую чепуху. Мне приходилось в жизни слушать разных замечательных поэтов. Я слова плохого про них не скажу: когда ты читаешь их на бумаге или слушаешь, тo просто понимаешь, что ТАК никогда не напишешь. Но когда встаёт человек и говорит торжественно, что он прочтёт стихи из своего наследия последнего десятилетия, это немножко меняет расклад, и я понимаю, что не смогу воспринимать эти стихи должным образом, потому что у человека что-то не в порядке с самооценкой, пусть это и бесконечно талантливый человек.
В 2005-м или 2006-м, когда меня только начинали узнавать, я получил приглашение в один из нью-йоркских литературных салонов на поэтические посиделки. Там было где-то 5-6 авторов второго ряда, как я, и была прима. Он, прима то есть, приехал из России, не буду называть имени. Всё было тепло, уютно, нас посадили за стол, налили чаю, дали печеньки какие-то, почти как в Госдепартаменте. И вот, сидя за столом в очень домашней обстановке, мы каждый по кругу в течение 2 раундов по 5-7 минут читали свои стихи. Для меня это тогда был вообще big deal: показать свои стихи людям, которые профессионально умеют их писать. И вот сидела прима. То есть сидел прима. Все похлебывают чаёк, люди просто читают распечатки свои за столом. И когда закончился первый круг и наступила его очередь, он неожиданно встал. То есть все сидели, а он встал, и когда хозяйка ласково сказала: «Вы садитесь, ничего, у нас можно попроще... Зачем Вы встали?», он произнёс таким, знаете, хорошо поставленным голосом: «Из уважения к стихам».
– К своим, то есть.
– Ну да, на другие он не вставал... Зачем пафос? Я эти вещи запомнил навсегда и стараюсь, чтобы это просто не прилипало ко мне ни под каким видом.
– Можно сказать, что Вы себя увидели в отражениях: показались на конкурсах, и другие сказали, что это хорошо. А Вы себя как воспринимаете? Где Вы себя видите в поэтической табели о рангах?
– Я вижу себя как человека, хорошо владеющего поэтической техникой. Как человека, умеющего чётко и лапидарно сформулировать некую поэтическую мысль. Но я при этом совершенно спокойно и абсолютно объективно чувствую свои недостатки. На мой взгляд, у меня явный недостаток чисто поэтического мышления. Во мне говорит не гуманитарий, а технарь, часто норовящий привести к цели кратчайшим путём. Часто я избегаю сугубо поэтического языка, но на самом деле иногда это надо, это ведь важнейший атрибут настоящей поэзии. И когда иной раз я вижу, что вытворяют в своих строках Саша Кабанов, Ира Евса, Владимир Гандельсман, Марина Гарбер – я просто так не напишу, хотя мне, возможно, хотелось бы, но надо меня принимать таким, какой я есть. Возможно, у меня есть некие плюсы, я не говорю, что они полностью компенсируют минусы, но они тем не менее сделали меня человеком, который для определённой публики интересен, и я очень уважаю, ценю эту публику. Довлатов говорил: просто пиши, пока есть хотя бы один человек, который тебя услышит, твои усилия не пропали зря. Мне концепция писания для себя, «в стол», даётся, честно скажу, с большим трудом, потому что если я просто написал для себя, у меня абсолютно отсутствуют критерии того, что я делаю, зачем и какова этому цена. Вот если я выставил вещь и вокруг неё возник определённый шум, причём неважно, с каким знаком, с плюсом или с минусом, то есть если спорят над текстом, значит, это интересно. Если люди поставили дежурный лайк, написали какие-то абсолютно ничего не значащие слова вроде «Хорошо», «Автор, пиши ещё» – это другое, но по фидбэку всегда видно гораздо больше, чем то, что ты сам видишь в написанном с пылу-с жару тексте.
Вы можете называть это честолюбием, чрезмерным себялюбием и так далее. Но тот факт, что на стихотворных текстах я стал фейсбучным «пятитысячником», то есть меня читает большое количество людей одновременно, и исчерпан лимит друзей – это для меня очень приятный момент.
– А кто Ваша аудитория?
– Я не определил свою нишу. Примерно с 2004 года появились люди, которые неравнодушно относятся к тому, что я пишу. Они поделились на два лагеря, поскольку я пишу серьёзные вещи и перемежаю их несерьёзными. Одни говорят так: «Слушай, ну ты же серьёзный поэт! Ну, как можно, написав (тут они ссылаются на некий текст), писать эти вот прибауточки, частушки, дешёвку? Короче, бросай всё и сосредоточься на высоком». Это говорят одни, потом приходят другие и говорят: «Посмотри, вот вроде неплохой, серьёзный текст, лирика, меланхолия, всё там в порядке, но сколько народу напишет подробный текст лучше тебя? Тысячи! – это поле непаханое, competition гигантский. А вот посмотри на юмористику: над кем мы смеёмся? Ну, над вещами Губермана, Иртеньева, Векслерa, ещё каких-то культовых людей. На этом поле немного народу. Поэтому бросай лирику, на которой ты ничего не добьёшься, и занимайся тем, где у тебя меньше конкуренции». И вот эти люди практически до сих пор не пересекаются, а мне интересно и то, и другое, что же делать? Я не хочу бросать ни то, ни это, я действую по настроению. Поэтому не могу определить чётко нишу. Я считаю, что в иронической поэзии я стою достаточно высоко, то есть и мои миниатюрные формы и одностишия – вещи действительно солидного уровня. Возможно, уровня Вишневского в лучших своих образцах. Как лирический поэт я был и остался действительно поэтом второго ряда; я просто достаточно ясно вижу свой потолок. Даже самые лучшие вещи, которые я написал, объективно не дотягивают до понятия «настоящая поэзия» и до вещей, которые, возможно, будут в учебниках русской литературы будущего. Но это не значит, что я перестану их писать. Я делаю то, что могу, остальное уже не от меня зависит.
– Ну, наверное, всё-таки есть уклон в сторону иронической поэзии, поскольку у вас абсолютно присутствует этот дар – быстрое реагирование, острый язык, и так здорово, красиво, постмодерново.
– Натура есть натура, она берёт своё, и когда что-то получается по-державински торжественно, мне становится нехорошо, потому что это не я, это для меня неорганично, и я должен снизить градус, прийти к какой-то маленькой частности, и закончить, убрав обобщения. Я никогда не смог бы написать что-нибудь вроде «Кто живёт без печали и гнева, тот не любит отчизны своей». Я просто не в состоянии взять на себя такую ответственность. У меня маленькая биография. Я пишу о том, что мне близко.
– Кто тогда Ваш ЛГ, литературный герой? Их-то у Вас сколько?
– Литературных героев в чистом фотографическом виде, точных слепков, наверное, нет. Но, безусловно, в каждом из моих героев есть существенная часть меня на самом деле. Когда я начал писать иронические тексты, героем стал крайне неприятный мачо, такой самоуверенный, самовлюблённый павиан. Я таким никогда не был, честно скажу, возможно, это компенсационное «я». Я, наоборот, всегда был очень стеснительный, а тут такой победный, бельмондошный типаж, и просто не можешь себе представить, как он может потерпеть хоть какую-то неудачу, а он на самом деле из-за этого иногда попадает в смешное положение.
Что касается серьёзных текстов, там очень много меня, но у меня эти тексты целиком уходят в прошлое. Ведь жизнь уже сложилась и, как это ни печально признавать, но я уже еду «с ярмарки», вполне ощутимая наклонная, ничего не сделаешь, и потому всё уходит в сферу воспоминаний – реальных и немножко альтернативных, потому что если записать просто в мемуарном виде, так, как всё было, то не будет сюжетной перчинки. Я обязательно что-то добавляю для усиления драматизма, комизма, но стержень всегда остается, как и моё тогдашнее отношение к этому. Оно проходит через призму сегодняшних моих немалых лет, я переоцениваю все эти любови, а я был очень влюбчив и если записать всё, то мне ещё писать и писать... Всё это были в массе своей такие правильные, такие конкретные, несчастные любови. Потому что счастливая любовь вообще не рождает стихов. Или рождает, но что-то не то. Человек должен страдать, по-настоящему страдать, сочиться кровью для того, чтобы что-то реально создать.
– Ну да, и вообще художник должен быть голодным. Вот Вы, например, голодный художник?
– Меня однажды на одной из встреч спросили: «В чём ваш главный недостаток?». Я сказал, что я мало голодаю как художник. Этого у меня, по большому счёту, никогда не было. У меня есть масса душевных страданий и есть такая специфическая психологическая черта, что для меня всё-таки стакан пуст в лучшем случае наполовину, а то и вообще пуст и давно высушен. Меня ведёт изрядный житейский скепсис, пессимизм, который часто логических оснований под собой не имеет. И вот стихи, они как верёвка, когда ты тонешь в болоте, а кто-то тебе бросает верёвку и вытаскивает, или сам ты себя тянешь за волосы из этого болота. Стихи помогли выйти из кризиса, в который я агрессивно окунулся. Когда пришли стихи, да и интернет вообще, это просто было спасение. Появилось безбрежная, чудовищно графоманская сфера, потому что вообще никакой цензуры, даже намёка на цензуру, не было, понятие «бан» вообще никто не слышал. Люди писали то, что могли, a могли не очень, и хорошо, если полпроцента из того, что было на поэтических сайтах, могло претендовать хоть на какую-то значимость, но сам факт, возможность вот как-то выражать себя таким образом, открыл возможности показывать написанное – а дальше всё просто, как на базаре с продажей редиски: если у тебя хорошая редиска, её купят, если плохая, пройдут мимо, и это единственный критерий.
– А как домашние реагируют на Вашу поэзию? Как жене, например, нравится Ваш литгерой-мачо?
– Вы знаете, мне с женой очень-очень повезло: она смеётся, потому что она прекрасно понимает, что со мной это имеет мало общего, но вообще она не вовлечена в эти процессы, у неё свои хобби, у меня свои. Я иногда присылаю стихи, иногда нет, но достаточно часто, когда у меня выходит новая книга, она берёт её в руки и говорит: «Ой, а я тут половину не знаю», и читает как книгу какого-то неизвестного автора. Она очень уважает в этом плане моё пространство. Она не всегда со мной ездит, смотрит видео потом, комментирует, но не то что семья живёт одним вот этим интересом. И я уважаю её интересы, даже если мне эти темы не близки. На то и есть семья, чтобы приходить к общему знаменателю.
– Это в общем-то тоже успех своего рода. Да что там, огромный успех. Но скажите пожалуйста, всё-таки у Ваших текстов есть некая, скажем так, гражданская направленность. В стороне от политики быть не удаётся?
– Ну нет, действительно, у меня очень маленькое количество текстов реально политизированных, и они политизированы чаще всего не в американском смысле слова: гораздо большее количество текстов у меня адресовано в прошлую советскую жизнь, которая мне никогда в плане устройства общества не нравилась. Она имела свои плюсы, потому что ты был молод, полон надежд, у тебя были там 1, 2, 3 любови, такого времени не вернёшь, кто же виноват, что это пришлось на 70–80-е годы с изрядными лишениями: скромнейшая жизнь, бесконечное одалживание пятёрки до получки и так далее, и так далее. То есть когда вот эти вещи я пишу, они иногда получаются довольно злыми. Эти тексты о той жизни. Сейчас мне не нравится и то, что происходит и в Америке, и то, что происходит в России.
– Помните анекдот: «Нет ли у вас другого глобуса?»
– Так оно и есть, я постоянно ищу другой глобус. Вот в этих немногих текстах я действительно ищу другой глобус. Конечно, не найду. Но при этом совершенно безусловно, что предпочитаю быть там, где сейчас нахожусь. Из этих двух, между Сциллой и Харибдой… Сцилла Львовна, я выбираю вас (смеётся). Америка есть Америка, я думаю, что она ещё каким-то образом найдёт себя, уйдёт атмосфера всеобщего недовольства, страха, грызни, которая совершенно не была характерна для неё раньше, это была совсем другая Америка.
– Недовольство настоящим – явление возрастное, можно сказать?
– Что поделать, может, мы динозавры. Мой сын удивляется, например, когда я говорю что-то такое, но при этом у него расширяются глаза, когда он видит внезапно, что я слушаю рэп, например, а я люблю рэп, могу послушать тяжелейший металл, музыку, которую люди слушают в 18-20 лет, а мне и сейчас интересно под настроение эти вещи послушать. То есть в этом плане я не старец. Но вообще дети были немножко другие, они ориентировались на родителей, они ориентировались на семью и на успех, на детей и так далее. Сейчас эти ценности заменяются другими понемножку, хотим мы этого или не хотим.
– Ну, дети продолжают ориентироваться на родителей, просто знаки поменялись.
– Раньше нам казалось, что это знак плюс, а теперь это совершенно не плюс, но нам надо быть, наверное, мудрее, относиться к этому с большим пониманием. Нe конфронтировать из-за разницы во вкусах, просто пытаться встать на их точку зрения. Они, к сожалению, не всегда в состоянии встать на нашу точку зрения, потому что они здесь уже прошли через обучение, через определённую систему фильтров, которые установили нормативы поведения, и определили для них, что хорошо, что плохо, и им очень легко сказать: «Ребята, вы, во-первых, в возрасте, во-вторых, вы жили в другой стране, в другую эпоху. Вы совершенно не можете навязывать нам своё понимание жизни и своё понимание того, что хорошо, что плохо». Возможно, что-то базовое они у нас берут, может быть, даже скрытое от наших глаз. Они берут действительно наши гены, они не станут совершенно чужими.
– Но тут ещё существует момент культурный. Я предполагаю, потому что у меня тоже есть взрослый сын и у меня – схожие наблюдения. Ваш сын – это человек другой культуры. Не обязательно американской, но – другой.
– Да, другая абсолютно, он уже испытывает определённые трудности в русском языке, о чтении даже не говорим. Но, слава Богу, поддерживает какие-то контакты с некоторыми русскими ровесниками, друзьями, родственниками, старается говорить с нами по-русски. A в целом, да, он читает совершенно другое, я замечаю, что практически всё больше и больше нон-фикшн. Система понятий у них очень-очень изменилась, ориентиры изменились, но при этом, когда бывают какие-то семейные встречи или праздники, – допустим, мой день рождения – он вдруг встаёт и говорит что-то такое, чего я не подозревал. Оказывается, он высоко ценит во мне какие-то вещи, а я даже не думал, что он обращает на них внимание. Но говорит: вот это в тебе замечательно, я хотел бы в этом плане походить на тебя. Другое дело, что мне тяжело это сделать, потому что это, видимо, у тебя это как-то органично и не надо преодолевать что-то, чтобы этого добиться и так далее. Но факт: если мы думаем, что нас просто игнорируют, что мы абсолютно чужие нашим детям – это неправда, это поколение всё видит, онo делает свои выводы, нo живёт всё равно по-своему, так что ему не можем указать, как жить, здесь «К ноге!» не говорят.
– Но ведь и Вы так, по указке, не жили?
– Моя юность пришлась на 70-e, глухой застой. Еврей, город Минск, возможности не очень широки. Надо было заканчивать школу, я учился хорошо. В общем, близко к золотой медали. Я её не получил из-за четвёрки по труду.
– Вы не любили трудиться?!
– С трудом физическим у меня всегда были изрядные проблемы, он всегда был готов превратить меня обратно в обезьяну. Так вот к вопросу о выборe карьеры. Меня всегда тянуло в гуманитарную сферу деятельности. Я не писал тогда ничего, но много читал, и у меня всегда хорошо был подвешен язык. Это всё. Ну, как это можно было использовать? И на меня очень давил папа. Папа и мама были оба – техническая интеллигенция так называемая, оба работали на заводах, на инженерных должностях. И для них не существовало другой жизни. Как только я начинал говорить о чём-нибудь типа журналистики, мне папа говорил: «Посмотри на свою пятую графу, какая в Минске журналистика, ты просто потеряешь год, загремишь в армию и так далее. Тебе надо найти что-то, что тебя будет кормить хоть как-то». Наиболее очевидным путём был Политехнический институт, куда я и пошёл. У меня был единственный критерий: ввиду того, что у меня плохое пространственное воображение, я хотел как можно меньше черчения. И всё-таки нашел специальность, где, мне сказали, его относительно немного, вот и всё. Но тем не менее я шёл, потому что меня пинали: «Иди туда». Но давление это было доброжелательное. И я многие вещи сделал по инерции. Я защитил диссертацию очень быстро, к 25 годам уже был кандидатом технических наук. Я понимал уже тогда, что это совершенно не моё, и мучился вопросами: что я делаю, зачем я это делаю? Да, это повышало мой статус, повышало зарплату, давало возможность жить посвободней. Я понимал, что это треснет в какой-то момент, что диссонанс когнитивный всё равно сработает, это бомба тикает, и в конце концов пришли 90-е и кризис отраслевой науки, в которой я работал. И я бросил без сожаления и слёз 9 лет жизни плюс институт. Когда ты совершенно не задействуешь то, что ты получил, скажем, в институте или на предыдущем этапе карьеры, это по-своему грустно, кажется, это выброшенные годы, но на самом деле важнее всё-таки испытывать какой-то моральный комфорт по поводу того, что ты делаешь в настоящем.
В 90-е чем только ни приходилось заниматься, например, оптовой продажей немецких канцтоваров. Пришлось также работать в коммерческом банке и даже быстро расти по служебной лестнице, хотя я был человеком безо всякой финансовой подготовки, без намёков на подобное образование. У меня была прекрасная должность, очень хорошие деньги на тот момент. Но если бы я не уехал, то спустя короткое время, скорее всего, сел бы в тюрьму. Это был частный коммерческий банк, а «любовь» тогдашнего (и нынешнего) лидера страны к коммерческим структурам общеизвестна. Потом, ещё в 96–97 году я боялся подойти к компьютеру. У меня был абсолютно вот такой внутренний «panic button», и кто бы мог подумать, что это будет моя карьера потом? То есть многое поменялось.
– Ну, а что стало последней каплей? Последнее, что Вас вытолкнуло в эмиграцию?
– Вы знаете, во-первых, я лично хотел уехать всегда, вот сколько помню себя. Не то чтобы я был там заядлым антисоветчиком, я был советский юноша вполне, я не Навальный, никакой не борец. Просто очень оппозиционно настроенный. Я не подписывал какие-то коллективные письма, из-за чего у меня были проблемы с комсомолом, героизм ещё тот, меня додавливали всё равно. И я хотел уехать. Меня очень всегда прельщали в Америке не шмотьё, не колбаса, а вот именно атмосфера того, что у тебя есть личная свобода, выбор, и в этой твоей сурдокамере тебя никто не тронет. Можно спокойно находиться одному в какой-то нише и добиваться определённых успехов в ней, и никто на это повлиять, кроме тебя, не может. Потому что вот там, где я жил, было всё слишком тесно, плечом к плечу, автобусная очередь всё время, невозможно было ни остаться одному, ни о чём-то подумать самостоятельно. Я всегда хотел в этом плане другой жизни. Я не видел никакой будущности для своего сына и считал, что моим родителям, которые начинали активно стареть, в Штатах будет лучше, что, в общем, получилось наполовину, потому что мама моя вполне прижилась в Америке и даже очень недурно освоила язык. А вот папа, к сожалению, нет, из-за того, что он никак не мог принять решение, а потом его как бы вынудили ехать... но ему было бы плохо, наверное, при любом раскладе, потому что как раз незадолго до отъезда у него начались первые симптомы Паркинсона. И когда он приехал в Америку, это уже была дорога вниз.
– Вы видели когда-нибудь людей, которых спасают на водах? Они покрыты ушибами, синяками, царапинами, потому что спасение – это жёсткая штука.
– Да-да, это правда, даже если это счастливая эмиграция, у тебя сбываются мечты, ты получаешь те внешние признаки успеха, к которым стремился, это по-любому седые волосы. Я стал быстро седеть уже после 30, и сейчас совершенно белый, а мне ведь только 60. Эмиграция даётся тяжело. Но врастаешь. Человек обладает адаптивностью практически ко всему. И в конце концов, он меняет окраску в соответствии с цветом окрестностей.
– Хотелось бы думать, что какие-то более счастливые цвета всё-таки есть в вашей жизни.
– Ну конечно, безусловно! Есть стихи, конечно, но у меня, например, есть замечательная жена. Совершенно замечательная, без которой я бы ничего не добился, это 100%. Она абсолютно тот человек, на которого я могу рассчитывать в самых экстремальных ситуациях, могу рассказать всё то, чего не могу рассказать никому, никакому психологу, несмотря на разницу во вкусах, несмотря на то, что мы пришли из совершенно разных бэкграундов. Когда совместная жизнь начиналась, случались неурядицы, а сейчас, когда всё утряслось, все бури улеглись, начинаешь ценить, каким богатством ты обладаешь. Даже просто обычный семейный досуг, когда вечером приходишь, ужинаешь вместе, смотришь какой-нибудь сериал, совершенно бесценные моменты, которые раньше просто игнорировались. Они приобретают даже гипертрофированное значение, потому что это и есть тот самый уют, к которому ты стремился. И потом, у нас ещё до сих пор не изжито любопытство, есть ещё масса мест, которые хочется повидать. Если б не эта проклятая пандемия, мы трижды или четырежды съездили бы в Европу, которую обожаем. И я надеюсь, что всё-таки мы ещё что-то увидим в этой жизни.
– Я уверена, что всё ещё состоится. Но вот последний вопрос, о двуязычии. Мы вскользь говорили о том, что папа не прижился, английский язык и американскую культуру не принял, а сын, наоборот, ушёл от русскоязычного мира, культуры и литературы. А в каких отношениях с англоязычным миром находитесь Вы? Параллельно существуете или пересекаетесь?
– Я чисто русскоязычный человек, но вокруг меня другая страна, я не могу этого игнорировать, потому что здесь происходит то, что впрямую касается меня. Поэтому, естественно, я постоянно смотрю местные, американские новостные ресурсы. В общем, новости «оттуда» меня интересуют гораздо меньше, чем новости здесь, потому что всё, что там происходит, печально, но это напрямую сейчас на меня и на мою семью не влияет, а здесь влияет, но автор я русскоязычный, это безусловно. Я даже не пытаюсь, и не попытаюсь, я думаю, писать по-английски, потому что это будет не то. Такие люди, как, допустим, Набоков, которые могли чувствовать детально нюансы обоих языков, скорее исключение, чем правило. Мне кажется, чаще всего человек теряет что-то, переходя на неорганичный язык. Если это касается эссеистики, то это ещё возможно, но что касается чисто художественного творчества, мне кажется, нюансировка языка – это приоритетная вещь, иначе получится такой Гугл-переводчик, и это будет печально. А читаю – да, читаю я книги на том языке и на другом попеременно. Но корни мои торчат оттуда, что тут сделаешь.
Акцент-45: Читайте в этом номере новую подборку Александра Габриэля «Пространство нерастраченной любви».
Полностью интервью и стихи в авторском исполнении можно прослушать на сайте «Радио Поговорим»: radiopogovorim.com, https://c13.radioboss.fm:18051/stream, или Radio Pogovorim on youtube: https://youtu.be/3DxesYrZk_4