* * *
Конфигурация капустного листа
изысканно проста.
Лишь тонкие прожилки морщат гладь.
Осколки памяти остры и режут плоть:
в воспоминаньях у каждого из ста
капустный лист – уста
возлюбленной.
Листва же винограда – угловата,
и тень причудлива, как нити макраме.
Пугало
Задремал, обмяк на стуле.
Пели вы ли или выли,
были-небыли – будили,
били больно, раздевали,
водку в глотку,
мяли, драли;
бросив на пол, воду лили;
после надвое пилили;
кляли, в саван одевали,
клали в землю,
вынимали;
вилку в зад, а шило в жилы,
снова пели, били, выли,
были-небыли – орали.
Я сидел на стуле в поле,
ноги на столе сплетая,
к стае птичьей равнодушный,
в неге тая,
аллилуйя.
Желанье тронуть авокадо
Ломает улицу, дробит её на мелкие кусочки
витрина овощного магазина.
В корзине, словно на картине в золочёной раме,
разновеликими шарами, ещё сто лет назад
Сезанном писаные овощи и фрукты.
Уходит в мир иной поэт –
воспетые продукты остаются.
Гнутся под тяжестью плодов лотки.
Обычный день в обычном овощном раю.
Уютно ангелам. Их пению осанны
шуршание кульками не вредит.
Недвижима, лежит, раздавленная кем-то в ком,
оранжевая тушка абрикоса, и пара тощих ос.
Осатанев, в засос они целуют огненную мякоть.
На пол стекает слякоть разбитого куриного яйца.
И на зелёном теле огурца уже видны следы распада.
Царят прохлада, форма, цвет, цена.
Парят над помидорами желанья тронуть авокадо
и краем глаза наблюдать за тем, как женская рука
перебирает осторожно гроздья винограда.
Журчит заученный мотив вода.
Готовы выйти вон из кожи апельсины.
В лиловом бархате испанские маслины,
и сладкой пеною во рту слюна.
Об одном слое белил
Дверь всегда открывалась от себя и наружу.
Зимой в стужу и летом в удушливый зной.
Слой белил на ней когда-то был, как мел, бел.
Но, постарев, он пожелтел, оплыл. Стал вял.
Её к себе он слабо прижимал.
Как птицы на лету роняют наземь экскременты,
на пол он сбрасывал куски себя, свои не нужные ни ей,
и ни тем более ему фрагменты.
Не замечал приходы частые ключа
и яростные «ча-ча-ча» замочной скважины жены.
Оставив бал, он спал, алкал забвенье,
глотая вечности мгновенья.
Ещё одно письмо Винсента к Тео
По ночам пишу картину.
Вязнут в тине бездны мирозданья звёзды.
Козни лета в запахе цветения и гнили
в недра с шумом втягивают ноздри.
Костерком пылает вязь холстины.
В наваждении неистово-пастозно
Громоздятся краски.
Фресками на стенах полутени
голосами вкрадчивыми шепчут сказки.
Кружевным узором в окнах занавески.
Неуёмны всплески вдохновенья.
Скрытым смыслом полнится паренье
ломкой бледнокрылой бабочки у лампы.
Я замешиваю на палитре звёзды,
облаком выдавливаю мякоть неба.
Нёбо оцарапав коркой хлеба,
Таю в нежности прикосновенья Дуновенья.
Пеньем птиц разбужены на башне,
Будут бить часы охрипшим сонным боем.
С воем, роем в рощу сновиденья мимо.
Спозаранку воссияет в небе зримый облик
тающего в звёздах херувима.
Ночь уйдёт без капли сожаленья,
Ожерельем нанизав мгновения.
И уснёт обласканное взглядом рядом
Никому не нужное творенье.
* * *
Я болею.
На постели белой
я её лелею,
тлею.
Чаем обжигаем,
краем полотенца
пот со лба снимаю,
таю,
маму вспоминаю.
Снеговики
Они стоят, улыбками сияя.
Они ещё не знают,
какая участь ждёт беспечных.
Им холод вечный и мартовская ночь
не в состоянии помочь – они обречены.
Уже иссечены живительным огнём светила их тела.
Но так же, рядом, копошатся дети.
Их радостные голоса
и эта песнь капели им нравятся.
И то, как под ногами у прохожих хлюпает вода.
И хоть слегка кружится голова
и как-то быстро лики постарели,
они стоят, улыбками сияя,
блестя на солнце пуговками глаз.
* * *
Сумерки: густые, лиловые.
Разлиты чернила-тени
между тем и теми,
кто, от суеты устав,
пусть и отстав, отстал.
Но ему всё же и дальше идти,
крест для себя на себе и дальше нести.
О фотографии
Фигуры и лица, однажды попав в омут сепии, тонут.
Кусками нарезанные клочья времени
таят в себе тайны увядания и таяния,
знание о множестве конфигураций бровей,
о величинах ноздрей и о разнообразии цветовой гаммы глаз,
о неправильных прикусах челюстей людей ушедших,
но успевших поулыбаться на прощание в объектив,
оставивших на фотоплёнке тонкие линии,
грязные лужицы и путаные зигзаги –
ломкие и недолговечные знаки былого присутствия.
Не имея «лейки» и плёнки,
муха закрыла на веки веки
наклейкой на клейкой ленте,
приняв позу лотоса.
Про этих…
– Ну, и как вам эти нравятся?
Они всё молятся!
Тонкими пальчиками перебирают, перелистывают…
странички книжицы своей –
грязной и ветхой.
Такой грязной и ветхой,
что и в руки взять страшно и тошно.
Читают и читают,
и всё одно и то же,
одно и то же…
– Что же?
– Слово Божье.
* * *
Стакан на столе.
В стеклянном капкане вода,
спит...
Родимым пятном лик луны.
Площадь пуста.
Люди навзничь легли.
Каждую ночь они засыпают, имитируя смерть.
чтобы стала она привычной,
чтобы не страшно было в назначенный час.
Его поставили люди в своей тоске по вечной жизни –
Бронзовый Человек на площади
с галунами на галифе.
Появленье луны он отметил кивком головы.
Таракан же, делающий замер стены,
прикинулся спящим,
замер…
* * *
В ожидании мокрого тела,
мыло застыло, окаменело.
Ещё утром оно скользило, мыло,
и проникало куда хотело.
И тело млело...
И губы пели.
Гудели трубы.
Вода шумела.
В щелях шуршали тараканы,
туманы извергали краны,
и падали на гребень ванны
барханы пены.
И только кафельные стены
невозмутимы были и тверды –
верны законам строгим вертикали.
И голос трубный их едва ли
способен был бы сотрясти.
* * *
Сладко спит здесь махровое полотенце.
Улыбается во сне мягкими складками.
Ещё бы ему не улыбаться, когда снятся
ключицы, колени, голени, плечи, талии
и нежные влажные гениталии –
в Бразилии ли ты спишь, в Африке ли,
в Италии ли.
Свежие утренние фекалии.
Палочка на палочке, завиток.
С детства знакомый почерк –
росчерк одного гения,
продукт пищеварения –
плоть от плоти творение мастера
в Храме Истины в периметре четырёх
бело-кафельных стен.
Здесь вопиющий «срам!» нем,
и естественно здесь его естество.
Всё тут телесно и голо,
на мраморе мыло, на полочке Polo.
Здесь мебелью белые полые вазы,
считают здесь женщины лунные фазы.
Здесь коротки фразы и смертны здесь дозы.
Здесь принимаются странные позы,
и льётся вода. Здесь рождаются реки,
в блаженстве тепла закрываются веки.
Здесь лампы в зените и мысли в полёте,
по кафелю ползают гибкие нити волос,
и внутренний голос здесь звонок и чист.
Здесь капля по капле рождается стих.
От сих и до сих здесь Свобода в законе.
Здесь каждый сидящий –
сидящий на троне ладонями вниз.
В оконном проёме обмяк и раскис летний день,
в голубое плевком абрикосовый диск,
кипарисы, курчавый абрис облаков,
и вечная, вечная зависть богов.
© Михаил Губин, 2003–2012.
© 45-параллель, 2012.