Михаил Ковсан

Михаил Ковсан

Четвёртое измерение № 1 (349) от 1 января 2016 года

Славное место

Во славу

 

Смиряюсь, мне

не искусить,

не упросить,

не испросить,

но, Боже, всё же!

Не дай беспамятству

пожрать

слов светоносных, сущих

рать,

ведь свет не должен

исчезать,

о, свет мой, Боже!

 

Ведь в жуткий час, глухую

ночь

живую боль

не превозмочь,

хоть ты молись, хоть ты

пророчь,

спасая душу!

Заломит руки

ураган

заложнице руин и

ран,

швырнёт, не дрогнув,

океан

рыбой о сушу!

 

Откроешь книгу –

не до сна,

хоть аллегория

пресна,

с косой – ужасна и

смешна,

глумлива дура!

Откроется случайный

лист,

сказать бы «пас», а скажешь

«вист»,

в душе обетованной –

свист.

Тьма, дождь, гравюра!

 

Бумага, глупость,

пустячок,

венка лаврового

пучок,

октавы скошенной

клочок,

всё – на потраву!

Она с косой

перед тобой,

не кличет трубный вой

на бой,

губой отбой гудит

гобой

нижней октавой!

 

С кем только ни была

дружна,

кому теперь она

нужна,

хоть и по-прежнему

нежна,

и –  всё ей мало!

Казалось, есть ещё

на дне,

тень лепетала

на стене,

и милый мальчик

на коне,

мигнул на память!

 

Она – за ним, едва

дыша,

шелками шустрыми

шурша,

метнулась беглая

душа,

лишь поманили!

Пострел, хотя б её

позвал,

ну, хоть по имени

назвал,

соврал, наобещал,

призвал,

а мы-то мнили!

 

И с этой душкою я

жил,

нажил слова, дружил,

тужил,

где только с нею не

кружил,

деля октаву!

Какая б ни была

она,

но у меня была

одна,

и с ней испытано

до дна

во славу!

 

Три голоса

 

– Окаянных слов покаяние

прими, Господи, и прости

с чистым звуком их не слияние,

Ты прощение возвести.

 

Возвести очищенья не чающим,

от отчаянья отдали,

их, самих себя не прощающих,

словом милости одари.

 

Одари даром принятым Каина,

озлобление уничтожь,

очисть душу его от окалины,

отними у несчастного нож.

 

– Нож очистит от крови истину

одного, а другого убьёт,

слово чистое Авеля истово

бьётся рыбой о мёртвый лёд.

 

Лёд сойдет, поднимутся смертные

слова жуткие: «Каин жив!»

И ответные: мутные, мерклые,

зол ответ, неуклюж и лжив.

 

Лживо слов окаянных камлание.

 

– Суд Свой, Господи, возвести,

с чистым звуком слова слияние

освяти,

а живого прости.

 

Только слово моё!

 

Отсекаешь мой миг – отсекай,

Ты секунд и мгновений властитель!

 

Этим свет ни к чему, не светите.

К тьме привык? Вот и дальше ступай!

 

Изгоняешь Ты – изгоняй,

Повелитель пространства всевластный!


Осторожней, здесь скользко, опасно,

зазеваешься – не пеняй!

 

Отбираешь жизнь – отбирай,

Властелин и бесчестья и славы!

 

Смертным – влево, бессмертным – направо,

Не задерживай, дверь отпирай!

 

Боль былая, а ныне быльё,

Отнимая – и душу отнимешь!

И без слов её немо Ты примешь!

 

Всё Твоё – только слово моё!

 

Памяти О. Мандельштама

 

В стране широкой, где так дышат вольно,

преломит тишину вороний грай,

на дерзкую набросится глагольность  

собачий голос, человечий лай.

 

Из жжёной, ражей, ржавой круговерти

в кровоподтёках – солнца Божий глаз,

и голый глас, зов милосердной смерти –

забвеньем запорошенный анфас.

 

Из пыли лагерной, из жёлтого бедлама

достойной рифмы не извлечь, над всем:

надменный профиль зека Мандельштама,

надмирный слог и медный мёд лексем.

 

Я перечёл «Женитьбу Фигаро»

 

Я перечёл «Женитьбу Фигаро»,

И, горбясь, в тишину шагнул несмело,

И двинулся неловко, неумело,

Туда, куда манило серебро

 

Светящегося таинства воды.

 

В подлунном, неподвластном озаренье

Я зрел, я прозревал, теряя зренье,

Я исчезал, не оставлял следы.

 

И неуместно заскрипела дверь,

Не ржаво, лишь шурша неосторожно,

В иное время я б сказал: острожно,

Вы понимаете, конечно, не теперь.

 

Теперь скажу, что скрипнула слегка,

 

дверь затворившая

глуха была, слепа.

 

Я не был своим и не буду

 

Я не был своим и не буду

почти никому.

Никому.

Отвержен

и ладом и блудом,

молчальник,

блюду немоту.

 

И, собирая по нитке,

безмолвья белеющий стон,

впадаю в гармонию Шнитке,

как в Богу приснившийся сон.

 

На волю мне в поисках братьев

не выйти,

блуждая, кружить,

от них отличаясь лишь платьем,

мне брошенным в яму не быть.

 

Всё – семена на асфальте,

и кровь не хлещет из вен.

«Только не проливайте!» –

Не скажет им брат Реувен.

 

Рифмуется, сосуществует,

обречена на любовь,

которая восторжествует

опять и сначала, и вновь.

 

Но невозможно смириться,

но непристойно бежать,

от данности не укрыться,

а с нею не жить – доживать.

 

От тяготений врождённых,

явь порождающих снов,

от рукописей не сожжённых,

ни разу не сказанных слов.

 

А, может, и сказанных, только

не там, не тогда, не тому,

и – радужные осколки.

 

Своим мне не быть.

Никому.

 

* * *

 

Огульные гулы реликтовых рощ,

с разгулами ветра борение,

охотничий рог и рокочущий дождь

с мгновения Сотворения.

 

Округлые ночи и вольные дни,

безмерного света смятение,

где в неподвижность вонзились огни –

неба с землёю сретение.

 

Окольные дали погасших миров

и юных миров зарождение,

изношенность плоти,  исчерпанность слов,

небес и земли Сотворение.

 

На крови

 

Слёзный селезень на воле –

стрелой влёт,

ветер вечность веет в поле –

напролёт.

 

И лепечет и лелеет –

шаткий век,

всё нежнее, всё милее –

шелест век.

 

Но проснётся, встрепенётся –

сонный пёс,

там где тонко, там и рвётся –

соль от слёз.

 

Тварь дрожащая, пожары –

жребий злой,

подожжённые Стожары –

над землёй.

 

Из лесу с тоскою топкой –

туеса,

с пустотой, густой и знобкой, –

небеса.

 

Все раздоры и разоры –

им с руки,

жаждут крови и позора –

вороги.

 

Пьёт петух зарю на крыше –

допьяна,

заклокочут, звонко выжгут –

жизнь дотла.

 

Залопочут, хлынут с визгом –

голь была,

след простыл её со свистом –

боль бела.

 

Здесь никто ничто не строит –

всё на слом,

гарь и горе снег покроет –

саваном.

 

Здесь потрава безъязычья –

хрип и вскачь,

полой речи плоть язычья –

клич и плач.

 

Здесь прозрачный и заплечный –

буйный стих,

песня смертных и невечных –

в слух живых.

 

Злобен, зычен хлыст порочный –

и хлобысть,

на веселье в час урочный –

и не бысть.

 

Заливают глотку песней –

изо рта,

исчезают бессловесно –

в никуда.

 

Скоморошьею  душою –

не криви,

всё, покрытое порошей, –

на крови.

 

Vita brevis*

 

В Болдино – похмельные дожди,

в Болдино – болотные туманы,

дежурной рифмой отпишись: «Не жди!»

банальной рифмой заключи: «Обманы!»

 

Гнетущие гниющие слова

вращает ветер и роняет оземь

не в бешенстве, не в гневе, не со зла,

скончалась тихо Болдинская осень.

 

Не может осень быть чужой, иной,

не болдински божественной, какой же?

Закончилась, завьюжило зимой,

короче жизнь, смерть холодней и строже.

 

Недобры дни, глухие ночи злы,

справа бессмысленность, а безысходность слева,

о, Господи, как камни тяжелы,

разбрасывать намного было легче.

 

В ту же не вечность, с тою же луной,

пряжу в пургу сучат нагие сучья,

молельной монастырской тишиной

обделены увечные созвучья.

 

Строй слов из них смиренный и слепой,

ущербный, ведь нелепа brevis vita,

спитой был чай, банален был постой,

хоть рифма не всегда была избитой.

 

_____

* Начальные слова знаменитого выражения Гиппократа: Vita brevis, ars vero longa, occasio autem praeceps, experientia fallax, judicium difficile (дословно: Жизнь коротка, наука же обширна, случай шаток, опыт обманчив, суждение затруднительно, лат.).

 

Исчезнут солнце и луна, и звёзды

 

Когда Всевышний создавал меня,

творил меня из малой горсти праха,

вставало солнце, за собой маня,

спасая мир от боли и от страха.

 

Когда Господь мне создавал жену,

от кости кость и плоть от моей плоти,

мир видел восстающую луну

и жнущий серп на поле небосвода.

 

Когда о чуде возвещал мне Бог,

звеня, роились звёзды в медном свете,

и я воспеть сумел, впервые смог

Творца, когда родились мои дети.

 

Когда меня покинет смех и страх,

и вечный Судия, суровый, грозный,

меня покинет, возвращусь я в прах,

со мной исчезнут солнце, серп и звёзды.

 

Славное место

 

Славное место я выбрал себе,

на самом краю, на светлой земле,

близко  к солнцу и облакам,

к дороге, которою шёл Авраам.

 

Славное место, чарующий вид,

этой дорогой ковчег вёз Давид,

Господа славя, царь танцевал,

песни слагая, поэт ликовал.

 

Повеяло духом, и – вспыхнул свет,

не был я здесь две тысячи лет,

всё стихло, и внутренний голос затих,

я слышал дыхание предков моих.

 

И, притяженье земное поправ,

я восходил, дети спали, устав.

Пала роса, и стала свежо,

увидел Господь и сказал: «Хорошо!»

 

И, зазвучав, понеслась дребедень,

проснулась земля, наступил первый день.

Здесь ясною ночью безбрежье огней,

больше, чем всех человеческих дней.

 

Здесь нет сорных слов, здесь реченья просты,

здесь рифмы обычны, здесь созвучья чисты.

Здесь голос Господень, пронзая, звучал,

здесь буквы на плитах Бог начертал.

 

И ночью светло здесь под жёлтой луной,

мама и папа рядом со мной,

на самом краю, на светлой земле

славное место я выбрал себе.