* * *
А в жизни оно ж не в книжке, оно грубей.
Не убей, не убий – да ладно, поди убей.
Или просто поди уже что-нибудь да реши!
Ну а ты ни с места, ты точишь карандаши.
Ничего важнее, как в детстве – «пап, почини!..»
Почини мне белый и белый, как эти дни,
Ни луча, ни блика, ни кряквы, ни снегиря,
Ни еловой темени в поступи января,
Ничего цветного, откуда родится боль,
Я их все догрызла, я смех превратила в соль,
Соле миа – солнце, жёлтый совсем исчез,
Я ж им раньше – дом, и ветер, и сон, и лес,
И ещё зелёным, и рыжим во всю-то дурь...
И ещё – не стыдно, но первой ушла – лазурь.
Соль и снег, два белых, хватит и одного.
Ты смеёшься, а я дышу твоим рукавом,
Молоком – куда там, порохом-табаком,
И мелькают буквы, снежинки, бабочки, в горле ком –
Я нечаянно, пап, зачем, ну оставь себе-то –
Ты забыл, тебе ж ещё ух какое лето
Рисовать во всю ширь небес, в колокольный рост!..
А в ответ – перезвон снегов, переливы звёзд.
Потому что отец – он как Пушкин, как Дед Мороз.
* * *
Ну всё. Ну всё, ну всё. Киным-кино.
Не можешь ты – я не могу тем паче
Смотреть в экран, вовне, в себя, в окно:
Всё то же – мальчик поседелый плачет.
Ты мне сказал: «Ну у тебя и крест!..»
У нас – кресты. У каждого – по мерке.
Люблю смотреть, как мой мужчина ест.
И сумерки люблю, и взгляды-сверки…
Свершается – про нас и больше нас.
Второй петух пропел для всякой твари.
И мальчиком нерукотворный Спас
Глядит, вдыхая общий запах гари.
* * *
Я была твоими очами, твоею речью,
Я тебе толковала сны, объясняла фильмы,
К самым чистым рекам, морям, что ни есть предтечам
Подводила и – возводила до серафимов.
А теперь – смотри. (У меня же – слеза-чернила.)
Говори, кричи. (Я молчу – времена героев.)
Я тебя пеленала – запеленгует сила,
Что глаза закроет, а может – и вены вскроет.
Ты не можешь помнить: снег, фонари-огарки,
Твой басок в ночи – что сакс на девчачьи хоры…
И смеялась нервно потная санитарка:
Народился один за смену – война не скоро!
По-над снегом, по-над порохом, по-над дымом,
По-над миром, где почти невозможно сбыться –
Колокольным пологом (быть тебе невредимым!)
Расстилаюсь, чтоб летать тебе – не разбиться.
Но – Отцова длань, но – первична Его десница.
Из коробочки-колыбельки берёт упрямо –
То поштучно, а то повзводно.
И будто снится:
«Я солдат идеальный, я… Ты не бойся, мама».
* * *
Мама, всё нормально, просто будни.
Ты же знаешь – я тебя люблю.
Мне сынок устраивает бури:
То в окопы рвётся, то в петлю.
Не звоню. Так трудно слышать голос.
Но звоню. И сразу – к образам.
Стало мне безветренно и голо,
Снится мне ослепшая гроза
Без дождя, сухая, коридоры,
Толпы, сборы, церковь без креста...
Я вчера в деревьях у собора
Представляешь – видела клеста!
Суп варю, окошко рядом настежь,
Воинская часть – соседний дом.
И снуют Алёнки, Кати, Насти
Цвета хаки – верится с трудом.
И щебечут, поправляя перья,
Нимфы цифрового божества.
Мир давно растерян и потерян.
Но – девчонки, птицы, но – Москва
В холоде черёмуховой пены,
Вырубить – поднимется ль рука?
Будь же ты вовек благословенна,
Мама в ожидании звонка!
Соловьи, и голуби, и чайки
Жёлтый одуванчиковый склон...
Никакой тебе чрезвычайки,
Но весенних глупостей – вагон.
Белую мелодию про чудо
Соловей доставит на хвосте.
Это я. Но я звонить не буду.
Всё нормально. Нету новостей.
* * *
Виртуозно в воздух метать ножи,
Имена, названия, этажи,
Ну ещё про лапы-хвосты скажи,
Паспорта и СНИЛСы.
Я же всё спалила, стопой сложив,
Серебристым пёрышком откружив.
Мне важней, чтоб Ромка остался жив –
Вам же и не снилось.
Я бесшумный поезд, который ждут.
Я молочный сон, медицинский жгут,
Я шумелка-мышь и шуршалка-кот
И ледовый лучик.
Мальчик встанет, сморщится и пойдёт.
Далеко пойдёт, высоко взойдёт –
Говорили маме и в три, и в год –
Он же самый лучший.
За окошком дождик, а может – снег.
Подставляй ладони, лови во сне
Их, которых толком не ждали, не
Пойми как зачали –
Обречённых жить осторожно-зло
Пережав картинку, в картон – стекло.
В колыбельной девочке повезло –
Брат сестру качает.
* * *
Ах, эти мальчики впотьмах,
Ах, эти мальчики!
Им слышен мат, им слышен Бах
Под чёрной мантией
Шинели, шитой второпях –
На всех-то поровну –
В крестах, в царапинах, в цепях,
Что в рай, что по воду.
Кровавой ржавчиной цветы
Моей косыночки
Взирают плачем немоты
За сына-сыночку.
Держу нечаянный трофей –
Ромашки-лютики.
Кому Матфей, кому Морфей
Свирельно-лютневый.
Обратной тропкой – мне бы слёз,
Но солнце вот оно,
И в танце медленных берёз
Плывёт полотнами.
А это я или не я –
Но навсегда твоя.
Ах, эта лёгкость бытия
Невероятная.
* * *
Господи, если снег – это правда Ты,
Пусть и в апрель, и в май – навсегда зима.
Милость Твоя – нашествие немоты.
Я не сойду с ума. Не сойду с ума.
Сыплется хлорка в эту весну-грязну.
До замиранья крови – исход небес.
Ты пожалеешь, Господи, мать родну.
Ты пожелаешь – сбудется, будем без
Крова-засова, соли и даже сна.
Наши сыны – Твои, убели-умой.
Снежные прядки русого пацана
Спрячешь в метели с огненной бахромой.
Спят. Невозможно, Господи, – правда спят.
Не на полу в углу головой в бетон –
Нет, Ты укрыл их, Господи, как котят.
Это Твоя работа – шестнадцать тонн
Снега, смертей, внезапного забытья,
Выпавший разом наземь молочный путь.
Сделай снежинкой, Господи, – я Твоя.
Пусть им – не больно, Господи, пусть же, пусть!..
* * *
До снега, до маленькой смерти, до новой луны – сидела в углу в монастырских глубоких потёмках, смотрю – человек челноком от стены до стены, монахиня в чёрном – и кошку ведёт на тесёмке. Вернее, весёлая тварь выступает вперёд, белеет бочком, золотыми играет глазами – и тенью за нею вечерняя птица плывёт, монахиня в чёрном, ей хочется к Богу и к маме, так долго, так сладко, что всё это стало одно, и вроде случилось, и тихо-тихонько молчится – а кошка на тоненьком лучике, что за кино – в Введенском-то храме, где плакать, прощать и молиться, а кошка шагает – от правой до левой стены, ей ладно и ладанно, и любопытно-летуче, и ластиком рыжим стирает лукавые сны, и чует мышей, и сама превращается в ключик от Царства, от сказки, от самой волшебной двери, где славят Отца соловьи и ручьи не по нотам, а я замираю, «умри» превращая в «смотри» – смотри же, смотри, как вершится святая суббота, как в этой тиши – запиши, задыши, заживи! – на тёплых крылах и на лапах кошаческих вместе – неназванным гостем является отзвук любви – и ловит монахиня нежный букетик невестин.
* * *
Вот он приходит к ней со своей весной –
Бедных потомок дней, утонувший Ной,
След от саней, огарочек, перегной –
Если вглядеться.
Я, говорит, Пегас – на смещенье плит,
Я бы в бега, священник и Гераклит,
Вся недолга – долгать бы, но вот болит
Вечное детство.
Ты разгляди, узнала же – улыбнись.
Много ли, мало – яблоком только вниз.
Ты же летала – да из-под звёздных риз
Под одеяло.
Под полотенце голову – что-то на-
помнит, когда стою, а за мной – стена.
Выжжена степь, страна, перестон-струна
Отгоревала.
Ты же моя.
Ну как ты могла тогда.
Сани бежали, высились города.
Да – и вперёд, а прочее – ерунда,
Кто чего скажет…
Вот он приходит к ней и копытом бьёт.
И всё ясней, веснее который год –
Даже во сне достанет, и достаёт –
Крыльями машет.
* * *
Я умру вместе с Костей в каком-нибудь синем кострище
Дикоросом корнями навыворот, я поняла.
Он ладонью мне рот зажимает, чтоб не умерла,
Но я знаю: когда-то Господь одинаково взыщет.
Одиноких – жалеть, одиночных – вести к роднику,
К переливчатым линиям вый лебединых и лилий,
Ну а нам, что весёлые слёзы без удержу лили, –
Нам ли будет прощенье за радость на этом веку?
Пересмешнице мне, и какому ему – не скажу,
Объяснение линий ладонных читайте по веткам
Дикоросов живых, в городах относительно редких.
Где открою – читаю, гляжу – «В чём застану – сужу»...
Не застань меня врозь с этой новой подвижной константой,
Я же чуть, я же не, я сегодня чуть-чуть не того.
Не оставь – я звала, я кричала его одного,
Через боль в темноте, о которой – ну разве что Данте,
Да и то... Я кричала – пришёл, я кричала – встречал,
И прошло, Ты прости, и прошло, как от Слова – от слова,
От дыхания рядом, и снова под горним покровом –
То бенгальские искры, то бед восковая свеча.
Ничего-то не думаю, хватит смертей на миру.
Ничего-то не знаю, знакомые травы вдыхая.
Дикороссия-Русь уплывает от края до края,
Синим взмахом как пламенем плачет фонарь на ветру.
* * *
Я вдоль тебя лежу-лечу-пою
И ощущаю худенькость свою,
Тростинковость Тристановой печали.
В начале мы наверное в конце
Предстали мы пред Божие лице
Без запятых, чтоб мы не различали
Где отзвуки июня-соловья,
Где песенка летучая моя,
А где ответ на вечное «моя ли?»
Кошачий шаг неистов-шёлков-крут,
То поперёк, то вдоль, а то вокруг
Скольжений в предрассветном одеяле,
И в мареве касается во сне
Твоя рука, и водит по спине
Его, моей, не разбирая нежно
Покровы, варианты бытия,
И замирает музыка моя,
И я немножко сплю ещё, конечно.
* * *
Как прекрасно быть деревом
Возле самого Трубежа!
Только ветром измерено,
Только солнцем разбужено,
Обожают фотографы,
Приезжают-любуются...
Нам-то что – мы оторваны,
Два листочка – и будет с нас.
* * *
А я свечку зажгу голубую,
Пусть горит голубая свеча.
Чечевицу тебе наколдую,
У вечерней плиты хлопоча.
Режу лук, и весёлые слёзы
Застилают очки изнутри.
А в окошке танцуют берёзы –
Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…
Это сумерки, это сумей-ка
Уложиться в мои полчаса.
На столе огневидная змейка,
Голубая под ней полоса.
Это ужас нетленного лета,
Это ужин, которому стыть,
И молитвенный сон Филарета,
Обретённый нестрах и нестыд.
Чечевицу-то можно без хлеба.
«Можно» – слово твоё обо мне.
Я люблю тебя, ибо нелепо,
Как берёзы танцуют в окне.
* * *
Мы неслись – не вниз, не вкось и не по спирали,
Мы сгорали ввысь – ты жаждал, чтоб понимали
Нас – а я смеялась: вообще о чём ты?
Я такая была звезда и опять девчонка.
А теперь война, как детство, пришла и пляшет.
И уже не важно, как звёзды встанут, как карта ляжет.
Мы уже полегли, как надо, на чёрном пляже.
Посмотри, мы оба в какой-то саже, в какой-то саже.
Так идут поезда – на север, а север сзади.
Так лисица холкой чует врага в засаде.
Так в ладонь целуют – и холод ладони страшен.
Так во сне приходит мама с тарелкой каши.
Не бывает на минном поле хорошей мины
При любой игре – ни дома, ни домовины.
Угольками влёт – я ветрена, ты горячий.
Ну скажи – пройдёт, и я наконец заплачу.
Солнце августа густое, как покрывало.
Всё что быть могло – со мною уже бывало.
Не прошу о прошлом, я неба прошу у неба.
Ты такой хороший, как прежде никто и не был,
Как выходит враг из засады внезапным другом,
Как лучистый вождь трубу подаёт по кругу,
Учкудук в пустыне, маяк в полуночи, Хэм в Париже
И ещё волшебный зонтик из детских книжек.
Но хорош, не жги, сгорев – экономь движенья.
А вокруг ни зги, ни рая, ни пораженья.
Я уже, я вста, встаю, подымайся тоже.
Плоть и кровь, трава и небо, слова и кожа.
* * *
Разноцветные облака надвигаются гарнизоном связистов
Плывут сквозь меня, я контур, не замечают,
Я сама только что проплывала с такой же ленью
Неумолимой мимо берёз – желтеют! – сюда, на гору.
Озеро бирюзовой полоской, внизу, еле видно,
Сегодня оно – изолента.
Вот так и поверишь, что лето всё-таки было.
Жара напоследок, один день, смотаю в катушку.
Я вилась вокруг языка вон того колокола –
Прибрежного, нашего, ты знаешь,
Ты тоже звонил – много раз, с работы.
Сутки врозь – привычные ломки.
Но надо плавно. И надо сильно.
Я была тетивой и луком.
И лук для плова превращала сначала в стекло, а потом в золото.
Я шла, и правая рука – тяжко, пакет пятёрочный –
Не знала о длинной нити чёток в руке левой.
Я оставила букву в этой траве,
Букву «Я» – пусть желтеет листочком, одним из,
Не замечу, пройдя здесь снова…
Мне говорили – девушка,
Мне говорили – матушка,
Мне говорили – женщина, вы выходите?
Мне говорили – Снегурочка (сосед, почему-то)
И ещё – деточка (старая монахиня, облачные ватки вместо глаз),
И ещё – мама, мама, мам, ну мама, мам, мам…
И вот облако. Нет, не из тех, – ночное,
Подушка – раскинь уши, лиса, вытяни лапы,
Забудь всё, колокол спит, и кузнечики скоро смолкнут.
Но звони же – думаю, засыпая,
Ну звони же – если не спишь в своей будке охранника,
Звони!..
– Спи, лисичка. (Сквозь дождь за окном)
– Спи, лисичка. (Кузнечики смолкли)
– Спи, лисичка. (Ты-то знаешь)
Едва успеваю ответить «Целую тоже…»
И накрывает август
Душным хвостом.
* * *
Господи, дай мне быть быстрой и лёгкой –
Линией тайною, мышкой-полёвкой,
Вьющейся прядью у злого виска,
Узкой дорожкой – стремглав в облака,
Промельком мысли, дыханьем шмеля,
Лужицей первой среди февраля,
Чтоб под Твоею плескаться пятой,
В книге Твоей – проходной запятой,
Или слезой на щеке старика –
Не отпускай меня, не отпускай!
И в темноте не высвечивай путь,
Дай мне споткнуться, не дай мне уснуть,
Если надломлена – переломи,
Крепко сожми и с собою возьми.
Если курюсь на ветру – угаси,
Сунь меж губами, с собой унеси.
Это же просто – обугленный край…
Хочется раю? Ну вот тебе рай.
* * *
Серёжа-сантехник, старьёвщик, сапожник Серёжа...
Ты, мать, в телефон-то «Сапог» запиши аль «Баян»...
Ремёсла разнятся, а так что ни рожа – Сирожа,
Да руки... ага, золотые, с землёй по краям,
По ногтю с каймою – метро, говоришь, сексуалы,
Ну да, за сто первым не видели сроду метра,
Берите, сударыня, сносу не будет – нет, налом,
Наличкой, да ланно, не пьян, ну чуток со вчера.
Усмешка, амбре. Шаг назад, дорогие москвички.
У нас за сто первым км что ни Серый – то волк.
Ухватит – так за сердце... Тьфу ты, сказал же – наличкой,
Наличники, кстати, киоты – вы знаете толк?
На днях откопал, из деревни привёз чудов-юдов,
Держите, да правда задаром, отмоешь сама,
На чашке-то скол, не возьмёшь – обижаться не буду,
У нас всё одно впереди – то тюрьма, то зима,
Завьюжная тишь или ядерной ярость жар-птицы,
Она же на всех – успевай надышаться травой,
Чайку на дорожку? А глазом-то синим струится,
Он Сергий, он лес, ничегошеньки он не боится,
Он колокол грозный, он волчий полуночный вой.
* * *
Ну вот и всё: благодари за ветер,
За честное движенье февраля,
За предвоспоминания о лете,
За то, что в рифму просится земля –
Бездомное святилище бездомных,
За музыку седеющих небес,
За недругов и незвуков укромных,
Благую чушь болтающих тебе
По памяти, по злости, в интернете –
Любимые, любимые насквозь
Собезвременники, сорочьи дети –
Навзрыд, навскидку, напрочь, на авось...
© Наталья Разувакина, 2021–2022.
© 45-я параллель, 2023.