Небесная ностальгия
святочная история

1. Смешные существа

Да, мы – смешные существа, во всяком случае – забавные. Если печёт солнце, тоскуем о дожде, зарядят дожди – клянём их и честим, в родном городе мечтаем уехать куда-нибудь подальше «из этой дыры», оказавшись на обратной стороне Земли, изнываем от чёрной тоски, грезя хоть на миг вернуться. Во времена смуты и раздрая, потрясений и усобиц томимся мы, смешные существа, по некогда постылому покою – и, соответственно, наоборот. Мы ворчим и бранимся, скулим и причитаем в любых обстоятельствах, потому что в природе смешных существ не принимать данность, едва ею пресытившись. Возможно, именно это обеспечивает движение, хотя никто никогда не мог толком объяснить, ни что такое прогресс, ни в чем состоит его отличие от регресса. Зато все помнят притчу про двух лягушек. Все знают присказку «хорошо там, где нас нет». (Недавно её прекрасно развил Сергей Сутулов-Катеринич: ««…здесь – ничего хорошего? там – ничего плохого? / грешного прошлого крошево… требуется психолог!»)

Одна из разновидностей такого недовольства/томления/тоски именуется у нас ностальгией – по родине, по родному дому, по прошлому. Полагают, что впервые ностальгию описал в «Одиссее» Гомер. Ностальгию долго даже считали болезнью. Андрей Вознесенский первым заговорил о ностальгии, направленной на настоящее и будущее, а Рэй Брэдбери почти всю жизнь испытывал ностальгию по Марсу. Зигмунд же Фрейд в знаменитой статье «По ту сторону принципа удовольствия» сформулировал теорию о стремлении к смерти как о тоске органической материи по неорганическому состоянию. Тоже ностальгия? Может быть. Но есть ещё и ностальгия по Небу, пронизанному ангельским пением, куда вряд ли можно дотянуться «Набором слов»:

2. Где твои семнадцать лет?

Вернёмся, однако, на землю. Изо всех видов ностальгии самым неразрешимым на сегодня представляется тоска по прошлому. Если настоящее (грубо говоря) можно сотворить из настоящего же (при этом, правда, всегда получается нечто такое, что очень мало напоминает задуманное); если будущее настает, достаточно просто подождать, «сидя у порога своего дома»; если органика рано или поздно обратится в неорганику… то машины времени, кроме как памяти, у нас до сих пор нет. А память, увы, не столько репродуцирует прошлое, сколько реконструирует его, правда, универсального закона здесь не обнаруживается. Ну не склонен, например, человек видеть всё прошлое исключительно в розовых тонах или исключительно в чёрных (или в разных оттенках серого, коричневого и красного цветов). Тогда, значит, можно всё-таки говорить о воспроизводстве реальной, не приукрашенной и не затемнённой картины прошлого? Во всяком случае, читая ксерокопию тогда ещё «непечатной» повести братьев Стругацких «Гадкие лебеди», я не испытал никакого диссонанса, дойдя до описания посещения главным героем гимназии, в которой он некогда учился:

«Всё оставалось по-прежнему – и светлые затхлые классы, и поцарапанные доски, и парты, изрезанные закрашенными инициалами и апокрифическими надписями, и казематные стены, выкрашенные до половины весёлой зелёной краской, и отбитая штукатурка на углах – всё оставалось по-прежнему неказисто, гадко, наводило злобу и беспросветность. Он нашёл свой класс, хотя и не сразу, нашёл свое место, но парта была другая, только на подоконнике ещё выделялась глубоко врезанная эмблема легиона свободы, и он вспомнил одуряющий энтузиазм тех времён, бело-красные плакаты, жестяные копилки в фонд легиона, бешеные кровавые драки с красными и портреты во всех газетах, во всех учебниках, на всех стенах – лицо, которое казалось тогда значительным и прекрасным, а теперь стало дряблым, тупым, похожим на кабанье рыло, и огромный, клыкастый брызжущий рот. Такие юные, такие серые, такие одинаковые... и глупые. И этой глупости сейчас не радуешься, не радуешься, что стал умнее, а только обжигающий стыд за себя тогдашнего, серого деловитого птенца, воображающего себя ярким, незаменимым, отборным».

Разумеется, в 1965–1975 годах ни о каком «одуряющем энтузиазме» речи не шло: он, этот пресловутый энтузиазм, на глазах становился декорационно-картонным. Помню забавный эпизод: азбука у меня в первом классе была прошлогодняя, выпущенная ещё до снятия Хрущёва, из-за чего я допустил грубую политическую ошибку, отвечая на вопрос, кого надо благодарить за наше счастливое детство. Никогда не переносил восторженно-придыхательной фальши – такой, например, которой пронизана песенка «Школьные годы чудесные». Теперь не вспомнить уже, то ли «Воспоминание о школе» написалось под воздействием процитированного текста, то ли, напротив, было записано как бы в предчувствии его (совпадение образа мыслей случается нередко – но только, конечно, не до такой лексико-синтаксической идентичности, возможность которой порой утверждают пойманные за руку плагиаторы):

Тем не менее, в последнее время мысли всё чаще обращались именно к школьным годам – не потому, конечно, что изменилось что-то в окраске, во флёре, их окутывающем, а потому, что, во-первых, именно на них налагаются знаменитые «семнадцать лет», во-вторых, не убывает тоска по людям, которых уже никогда не увидишь, а в-третьих, жгуче желание что-то изменить: где-то повести себя иначе, что-то по-другому сказать. Это ещё один подвид ностальгии – сослагательный.

3. Кто знает, кто есть кто и что там будет?

«Опять, наверное, спам…» – проворчал я, недоверчиво глядя на мигающий прямоугольничек с незнакомым обозначением tatiana diverchy. Оказалось, однако, что это вовсе не спам:

Юра, с Новым годом!

Это Таня Сыщикова, твоя одноклассница, помнишь? Случайно увидела тебя поэтом, когда по Нальчику скучала и смотрела город по Интернету. Сегодня стихи твои читала – очень, очень нравятся. Спасибо тебе огромное. Подумалось – раз такие поэты ещё на Руси не перевелись, значит, не всё потеряно, ещё есть надежда на просветление. Ведь, как известно, чем темнее ночь, тем ярче светят звёзды. Мне очень приятно, что ты, мой одноклассник, такой талантливый. Буду рада ответу твоему. Вот мои работы высылаю. Хочется узнать о судьбах наших одноклассников. Я после школы только в 20 лет с Галей Катковой встречалась один раз и с Лидией Алексеевной, когда её сыну было 3 года, а моему 3 месяца, и всё. Больше ничего ни о ком не знаю… А ты был Профессор – помнишь ты это? Тебя помню читающим всё время под партой, но, что ни спросят по любому предмету, отвечал всегда лучше всех. Надеюсь на ответ твой скорый.

С уважением и любовью о Господе,

Татиана Диверши

Ещё бы я её не помнил! Ведь прошло всего-то около тридцати девяти лет после выпускного вечера. Глянув на Таню Сыщикову (Сыщицу, естественно, в школьном обиходе), невозможно было удержаться от мысленного цитирования Некрасова: «Коня на скаку остановит…» Крепкая, статная, с иссиня-чёрными прямыми волосами, с румянцем на щеках, наводившем на нелепое подозрение об использовании свёклы… Не скрою, от чрезмерной, незаслуженной и неожиданной лести, содержавшейся в её письме, у меня даже голова перестала побаливать, даже прострация, неизбежно наступающая после праздничного веселья, куда-то удалилась, скромно потупившись. Но более всего меня поразило не её местожительство – Канны, – но нынешнее занятие – иконопись. К письму были приложены пять фотографий её работ, вполне, на мой неискушённый взгляд, профессиональных.

А ведь в школе, прямо скажем, Таня – пардон, мадам Диверши! – особыми успехами не отличалась. Никак нельзя было предположить, что она когда-либо займётся, да ещё и с успехом, таким ответственным и сложным делом, как иконопись. Впрочем, все знают байку об Эйнштейне, не успевавшем по физике. Пришёл на ум и давний шутливый стишок «Ночной автобус» – о том, каков бывает поэт в пору невостребованности Аполлоном:

Совладав с первоначальным потрясением и ответив Татьяне, я со стыдом вспомнил, что несколько свысока относился к тем своим соученикам, кто не «блистал». Слава Богу, я хотя бы никогда не выставлял подобного отношения напоказ. Это, конечно, стадное чувство – снобизм, и со временем я его в себе, надеюсь, истребил. Дело же не в том, кто сколько чего прочёл, кто каких наград да званий удостоен. Меня совсем не шокирует, что какой-нибудь чабан может не знать о шарообразности земли, и меня коробит, когда кто-то начинает противопоставлять интеллигенцию (априори причисляя к ней и себя) некоему «покорному стаду». Ну и, ясное дело, «застучали мне мысли по темечку»! Запульсировал стих, начал требоваться наружу. Всякий, кто испытывал такое (а среди читателей «45-й» таких большинство), знает, как это проистекает, так что не буду сообщать, сколько именно было выкурено сигарет и выпито чашек кофе. Отписался и снова отправил письмо мадам Диверши, после чего забродил из комнаты в комнату в нервическом ожидании ответа.

4. Bonjour!

Ответ пришёл часа через четыре, и я ставлю его прежде собственно стихотворения:

Юрочка, дорогой, и твоя половинка – любовь, bonjour!

Спасибо, Юрочка, за твой подарок, поэму, – никто мне не писал никогда. Ты прав во всём и даже щёки помнишь, которые во Франции являются признаком женской красоты (к моему удивлению, тоже).

Не была я одинока. С 7-го класса встречалась со второкурсником из нашего университета. Я его любила, но мама нас разбила – был кабардинцем он. Ухаживал серьёзно – на русских женаты были старшие братья его.

Потом 30 лет в Питере: учёба, работа, в 24 – двое детей. Муж - украинец, очень гулящий, Аэрофлот.

Перестройка – смена инженерного места на должность начальника поезда Санкт-Петербург-Москва-Кисловодск-Адлер – 5 лет такого мучения, что и врагу не пожелаешь. Чечню видела: садились солдатики, руки по локоть в крови, – я ненавижу войну эту дикую, Господи убереги.

В Иерусалим Бог отправил меня. 18 месяцев на Голгофе молча молилась я каждое Божие Воскресение – на коленях мозоли. Литургия там с 22.00 до 03.00. Иерусалим – духовное возрождение, поэтому родом я из него, первая исповедь и причащение.

Слава Богу за всё. Десять лет меня так и штормило между миром и монастырём. Даже имя было приготовлено, София, но судьба распорядилась по-своему. Вышла замуж второй раз за француза я – бывший политик и постарше на 16 лет...

Думала, вот наконец-то достался мне в счастье билет. Но не тут-то было, последние два года болезнь совсем его одолела. Кончились концерты, горы и песни. Тяжело с больным... Иконы пошли у меня, как он заболел. Первую икону сама написала маслом – ночами, за месяц. Потом 2 курса темперы окончила тут, в Каннах. Канны люблю очень – напоминают Нальчик. Маленький курортный городок, для всего мира открыт. И, оказывается, тут тоже есть люди Божие. Учитель – француз Оскар Браск, художник. Его 25 лет назад русская переучивала – теперь она в Америке. За три года более сорока икон из меня вышло. Все разлетелись по своим адресатам. Есть даже в Китае в православном храме! Много у политиков тоже и у простых людей. Вот такая история. Было 3 выставки, к моему удивлению, с вернисажами. В декабре церковь признала – дала часовенку деревянную под выставку постоянную. Там книга отзывов есть, приятно – и самой не верится, что всё это происходит со мной на фоне его болезни.

А что до школы, не переживай уже. Чем выше человек летает, тем он проще в общении со всеми подряд. Мстислав Ростропович – яркий пример тому, Царствие Небесное ему. Аминь. Имею личный опыт: стою на посадке у вагона СПб-Москва, одета с иголочки – поезд фирменный. Всё красиво: пилотка, галстук, белые перчатки. Идёт Ростропович со свитой (юбилей у него). Бросил он всех и подошёл ко мне. Знал бы ты, сколько слов хороших он мне наговорил... Про моих родителей, таких хороших, которых никогда не видел. Про моих детей – их благословил. Ну а мне как матери и женщине – слов таких никто не говорил за всю жизнь мою. Так и летала на крыльях долго после его слов... Поэтому так важно нам проявлять любовь и благословлять каждого на пути своём. Поминаю Ростроповича всегда, и для меня он является самым красивым мужчиной – своею внутренней красотой.

По Нальчику периодически скучаю. Кабардинскую улицу очень хочу увидеть. 30 лет, самое меньшее, не была в Нальчике. Так и встретила тебя в Интернете, и очень рада этому. Даст Бог, вы с женою приедете погреться на солнышке, а мне когда-нибудь удастся побывать на Кабардинской. Но пока я никуда не езжу: операция за операцией у него, и ещё две предстоят.

Вот видишь, как я тебя загрузила своею женской историей, но верю, что она ещё не дописана, что Бог обо мне ещё помнит. Пою в хоре церковном 16 лет – тоже с Иерусалима начало. Иногда записываю стихи:

Всегда рада тебя читать + слышать + видеть вместе с твоей семьёй,

Татиана Диверши, твоя одноклассница

5. Кода

Оказия под Рождество   1. Меж явью и догадками есть разница. Случается и то, что не поблазнится: иконы пишет наша одноклассница,          никто такого выверта не чаял – сулила тёткой стать вполне некрасовской (румянец — что у свёклою накрашенной), но домыслы становятся напраслиной,          когда души в других не замечаем.   2. Довольно изъясняться экивоками – кивком признаю: были мы жестокими, пренебрегали тонкими истоками          и проморгали главное, похоже. В краю родном не лучшая удачница, она давно уехала из Нальчика, не он родным в её Фейсбуке значится,          а Иерусалим (одно и то же?).   3. 10-й «б»! Из тех, кто были близкими, давно не вижусь даже с медалистками – иные вроде стали одалисками,          хотя не верю глупым этим слухам. Но много ранних всходов заморожено, а Сыщикова Таня, как положено, устроена, размножена, ухожена –          и, между тем, прозреть успела духом.   4. Я помню: раскололись одноклассники – мы, средь тихонь куражливые бражники, без остальных столы держали в праздники,          не ведая, чем дышат те, другие. А ныне (не успел ещё проспаться и полёживал в постпраздничной прострации) она меня нашла, живя во Франции, –          к ней подступило время ностальгии.   5. Не виделись со дня звонка последнего. Антракта тридцатидевятилетнего хватило ей, чтоб снова разглядеть его –          ну да, меня! – сквозь памяти патину. Небесной информации добытчица, «Профессора» в Сети настигнет «Сыщица» – она по сайтам так умело тычется,          что с прошлого снимает паутину.    6. Под Рождество произошла оказия. Не чудо ли? Но всё же не в экстазе я: так стыд за элитарность безобразия –          верней, наоборот – одолевает… Прислала образа. Прости мне, Господи! У каждого из нас тяжёлый воз, поди, к тому же, что ни день, стоим на росстани,          забыв, что и со всяким так бывает.   7. Напоминанье принято и понято: немало молока впустую пролито. К несчастью, держим долго мы в загоне то,          за что перед своей душой в ответе! Достало б сил идти путями Господа – без выстрела, без подкупа, без отступа, – тогда и волчьи полчища, и коз стада          спокойно уживались бы на свете.   8. Великий день святого волхвования, участия и сопереживания! Дворовая утихла пиромания,          звезду не застят дымчатые тучи. В который раз является из темени намёк на то, какого все мы племени, на то, что ни единой перемене не          дано лишить стремления быть лучше.   9. Спасибо, Татиана: из безмолвия всплывает детства шаровая молния! Пусть мало что из замыслов исполнил я,          прозренье же лишь грезится покуда, но нет причин печалиться и бычиться: на кухоньке уже скворчит яичница, над ней колдует беглая «столичница» –          моя любовь… Вот – истинное чудо!

P.S. Думаю, именно небесная ностальгия привела к новой встрече двух одноклассников, которые, будь школа непрерывной, этой осенью пошли бы в 50-й класс. Такая вот рождественская история… Татьяна! Доверши!

Георгий Яропольский

5-7 января 2014

Иллюстрации:

снимки, присланные в Нальчик из Канн;

автор икон – Tatiana Diverchy, в девичестве Татьяна Сыщикова,

  одноклассница Георгия Яропольского в 1965–1975 годах.