«Неубиваемый» оптимизм,
или Малая эпопея
в рамках большой действительности

В Донской государственной публичной библиотеке (Ростов-на-Дону) состоялась презентация новой книги старейшины писательского цеха Инны Николаевны Калабуховой «Бедный Юрик».

И. Н. Калабухова родилась 16 апреля 1933 года в Москве. С 1936 года жила с родителями в Ростове, где уже после войны окончила школу и отделение русского языка и литературы историко-филологического факультета Ростовского университета.

Практически вся профессиональная деятельность Калабуховой связана с журналистикой – с середины пятидесятых годов в Сибири, а с 1970 года вновь в Ростове-на-Дону.

Мечта стать писателем зародилась у Инны Калабуховой очень рано – в возрасте десяти лет. Однако жизнь сложилась так, что систематически литературным трудом она начала заниматься только с 1998 году – в возрасте шестидесяти пяти лет. А уже в 1999-м вышла её первая книга «Из частного собрания». В последующие годы были изданы ещё семь сборников повестей и рассказов.

Инна Николаевна Калабухова – член Союза российских писателей. Помимо восьми персональных книг, она также автор многочисленных публикаций в бумажных и электронных журналах.

Написанной отличным языком прозе И. Калабуховой присущ глубокий интерес к человеческой личности, к оттенкам характеров и взаимоотношений героев. Всего лишь пересказывая эпизоды из жизни своих персонажей, писательница тщательным отбором житейских подробностей и расстановкой эмоциональных акцентов подталкивает читателя к философским обобщениям, формулирует нравственные максимы.

«Я получаю неизъяснимое наслаждение, разглядывая в лупу кусочки человеческих судеб, складывая их в определённой последовательности, угадывая причины странных поступков, анализируя и расставляя по полочкам семейные легенды. А потом одним махом сбрасываю все пронумерованные паззлы в пульсирующую, шевелящуюся кучу..». − так характеризует свой творческий метод сама Инна Николаевна.

А вот что написал о новой книге И. Н. Калабуховой известный ростовский прозаик Вениамин Кисилевский: «Прелесть и привлекательность прозы Инны Калабуховой ещё и в том, что сотворена она с той кажущейся простотой, которой удаётся достичь лишь очень одарённым авторам. В единении с неизбывным ощущением, что являешься едва ли не участником описываемых ею событий, родилась эта хорошая, умная, нужная книга».

 

Найти читателя в потомстве

 

Мы живём в эпоху информационного шума. Информации так много, она столь разнообразна и противоречива, что звучание её меньше всего напоминает слаженный оркестр. Скорее это какая-то какофония, в которую каждый из нас ещё и добавляет свои децибелы. Мы торопимся высказаться, но при этом не в силах расслышать, что говорят другие, даже если они находятся совсем близко от нас. Да что там другие, когда мы и сами себя уже не слышим и потихоньку умолкаем, не надеясь, что кто-то услышит нас. Кажется, что в нашем мире не осталось места доверию и любви, способности сопереживать и сочувствовать…

Или всё-таки осталось?

Я читаю повести и рассказы Инны Николаевны Калабуховой и понимаю, что мой приговор чересчур поспешен. Её удивительные книги, обладающие ‒ словами Баратынского ‒ «спокойной простотой» и «лица необщим выраженьем», мгновенно захватывают меня, на какой бы странице я их ни открыл, и уже не отпускают, погружая в яркий, тёплый, меняющийся, живой мир образов и чувств.

Об одной из своих героинь ‒ Степановне из повести «Старухи» ‒ Калабухова пишет: «…в будничном поношенном наряде, с будничной внешностью, но с волшебной способностью одухотворять обычные вещи». Мне кажется, что этими словами можно охарактеризовать и произведения самой Инны Николаевны. Она обладает зорким глазом, твёрдой рукой мастера, безошибочным чувством языка, а ещё той особенной человеческой и писательской памятью, которая сохраняет прошлое в деталях, любовно воссоздающих его неповторимую «духовную и телесную» атмосферу.

Быть может, главная писательская особенность Калабуховой состоит в том, что она пишет о тех, кого помнит и любит, и поэтому среди её литературных героев нет второстепенных, эпизодических персонажей. А читатель это мгновенно замечает, потому что чувства автора передаются и ему самому.

Текст, напечатанный в книге, каким бы живым языком ни обладал его автор, застывает, не способен более изменяться. Но это не вполне относится к произведениям Инны Николаевны. Будучи написаны как своеобразные мемуары, близкие к документалистике, тому, что принято сейчас называть «нон-фикшн», повести и рассказы Калабуховой, по мере удаления от описываемого ею времени, начинают восприниматься почти как фантастика, особенно, когда её читают молодые люди.

 

Всё тот же Баратынский писал с присущей ему скромностью:

 

 

У меня есть ощущение, что книгам Калабуховой суждена долгая жизнь, что информационный шум не заглушит её негромкую, но прекрасную мелодию. И я убеждён, что, найдя друзей и читателей «в поколенье», она непременно найдёт их и «в потомстве», которое, приобщаясь к её прозе, сумеет хоть немного понять и почувствовать, как жили люди в навсегда ушедшие баснословные времена российской истории.

 

Борис Вольфсон,

поэт, член Союза российских писателей

 

Проза, в которой целое больше суммы частностей

 

Бродский говорил, что отношения каждого читателя с книгой интимны и строго индивидуальны: «Роман или стихотворение − не монолог, но разговор писателя с читателем − разговор крайне частный, исключающий всех остальных, если угодно − обоюдно мизантропический».

Мои же отношения с прозой Инны Калабуховой дополнительно необычны тем, что при её чтении пришлось преодолевать автобиографический фактор. Дело в том, что некоторых её героев или их прототипов я знаю лично. О многих других с детства слышала, и они превратились в знакомых незнакомцев, разновидность семейных легенд.

Весь этот бэкграунд, с одной стороны, должен был помочь читать книги Калабуховой. С другой − он изначально настраивал на волну вопиющей субъективности, от которой практически не было шанса абстрагироваться. Но как тогда можно выносить оценку прочитанному, хоть немного претендующую на объективность?

Поэтому в своё время я приступала к чтению первой книжки «Из частного собрания» с некоторой опаской. Но мои страхи быстро растаяли.

Книга, лежавшая передо мной, существенно перерастала по значимости устные рассказы и байки, имевшие хождение в узкой компании и интересные только «друзьям и родственникам кролика». Текст сохранял непосредственность и задушевность устной речи, но был значительно более точным и экономным, обладал выверенным интонационным рисунком и достаточно изощрённой, а потому скупой метафоричностью.

 

Каждая новая книга открывала новые свойства творческого метода Калабуховой. Определить его, привесить к нему ярлык не так-то легко. Здесь и тяга к документальной точности, иногда − публицистической определённости, которая наверняка связана с журналистской профессией. И склонность к живописным до материальности деталям, через которые становится зримой эпоха. И глубоко присущий автору, можно сказать, имманентный интерес к людям.

Поэтому на выходе мы имеем довольно причудливый коктейль, где тщательные до дотошности детали, погоня за точным фактом и достоверными психологическими характеристиками сосуществуют с романтической приподнятостью повествования. Но это отнюдь не взгляд на суровый мир сквозь розовые очки. Я назвала бы эту приподнятость духовной жизнестойкостью, которая является продуктом не только личной житейской мудрости автора, но и результатом её рыцарской приверженности лучшим образцам мировой прозы, тому умственному и нравственному урожаю, который она собирает всю жизнь как читатель. И тот мёд, который ей удалось добыть, перебирая цветы чужого гения, его послевкусие, так или иначе сказались в её собственных писаниях.

Обе повести из последней книги Калабуховой «Бедный Юрик» объединены темой судьбы. Судьбы соединяющей − как в случае с будущим мужем. Или разъединяющей − как в случае с сумасшедшим дядей. Ибо когда человек теряет себя, он теряет и весь мир.

В повести о любви больше всего покоряет сама любовь. Достаточно опасная тема − в смысле лёгкости скатывания в фальшь, банальщину, невольную неискренность, непроизвольное желание приукрасить главный роман собственной жизни. Здесь всего этого удалось избежать. Победили самоирония и всегдашняя приверженность к психологической правде.

По форме это роман в письмах – нон-стоп поединок слов и взаимных упрёков, почти анекдотическое несовпадение импульсов и настроений, – в итоге приведший к «браку, совершившемуся на небесах». Эстетическим доказательством присутствия судьбы во всей этой истории для меня являются свежесть и незатёртость слов. А ведь текст написан спустя 45 лет семейной жизни со всеми наслоениями быта, житейских обид и неизбежных конфликтов. Память о силе взаимного притяжения, интереса, чувства необходимости движет пером автора, транслируется вовне. И тем самым делает эту «лав стори» из прошлого века живым фактом настоящего, сегодняшнего дня.

 

Вторая повесть, при всей драматичности темы, содержит в себе вольно перемешанные по авторской воле элементы трагического и комического. Отдав дань огромной культуртрегерской роли дяди в её жизни, подробно поведав о новых горизонтах, которые он ей открыл, и, что немаловажно, о бытовых удобствах, которые он привнёс в её трудное послевоенное детство, писательница заводит горестный рассказ о распаде личности, о безумии, которое сваливается на ещё вчера успешного героя и его семью, как рок, как судьба.

Ужасающая графомания, мания величия, пребывание в «Белых Столбах» и бегство из психушки, благородство сестры, взявшей на себя попечение о сумасшедшем Юрике, его небезуспешные попытки обжиться и обустроиться в своём новом мире безумных грёз и фантасмагорических целей, − обо всём этом Калабухова рассказывает с очень верной интонацией, в которой соединяются горечь, человечность, сожаление о загубленной доле незаурядного человека, раскаяние, уколы совести, неистребимый юмор и… здравый смысл.

Возможно, в этом трезвом подходе сказалось влияние родословной Инны Калабуховой. Её генеалогическое древо украшено выдающимися учёными-естествоиспытателями. И, как оказалось, при всём гуманитарном складе её личности, эти гены в ней не молчат. Они проявились и в аналитическом складе ума, и в потребности препарировать характеры и события. Как она сама говорит, разглядывать их под микроскопом. Но не из любви к хирургическим операциям, а чтобы потом получить из этих тщательных аналитических манипуляций нечто большее. Нечто новое.

Вот в этом, как мне кажется, и кроется какая-то тайна её творческой манеры. Все, кто читал прозу Калабуховой, отмечают её необыкновенную любовь и внимание к детали. Иных это свойство восхищает, иных раздражает.

С одной стороны, ты не можешь не изумляться этой цепкой памяти, вниманию к мелочам, подробностям, тонкостям, оттенкам, нюансам. Запахам, цветам, звукам, незначительным происшествиям. С другой − иногда это начинает казаться избыточным, чрезмерным, не особенно целесообразным.

Но вдруг, в разгаре твоего лёгкого раздражения, что-то щёлкает, будто сработал какой-то невидимый выключатель и цепь замкнулась. И эти многочисленные, казавшиеся «лишними» детали превращаются в совершенно живого человека или жизненную коллизию, в которой ты хочешь разобраться не меньше самого автора и его героев. Целое оказывается больше, чем механическая сумма частностей. Это накопление деталей, которое ещё минуту назад представлялось монотонным и неоправданным, неожиданно перерастает в совершенно новое качество прозы − увлекательной, затягивающей внутрь предлагаемых обстоятельств. И без всякого морализаторства взывающей к лучшему в тебе. Задающей вопросы, которые, собственно, и должен задавать себе человек.

 

Ирина Родина, журналист,

литературовед

 

За такие минуты можно отдать годы

 

Книга Инны Николаевны «Бедный Юрик» автобиографична. Но мемуаров ради мемуаров здесь и нет и следа, читатель получил две повести, полные настоящего драматизма. Написано при этом «из себя». Именно поэтому книга в полной мере позволяет почувствовать разницу в женской и мужской прозе.

Дело не в разнице между логиками, просто автор нигде не стремится к «объективизму», форматирование материала происходит через сугубо личный взгляд. Эмоциональность и размышления – друзья в этой книге. Складывается впечатление, что писать – предназначение Инны Николаевны, подготовленное суммой жизненных впечатлений, опыта, культурного багажа. Это похоже на озеро: когда оно наполнено – из него рождается река.

По аналогии, в этих двух произведениях нет статики, а есть живая жизнь, не приглушённая прожитыми годами. И ещё – раскрепощённость стиля. Любовь автора к фантастическому жанру провоцирует иногда сослагательное наклонение, но и здесь везде переосмысление возможных вариантов «а если…». Но с другой стороны – сбережение реальности, как основной принцип, как это у всех настоящих писателей. Личность в книге – малая эпопея в рамках большой действительности, струя в потоке времени, осознающая себя. Наверное, это то, о чём говорят буддисты.

В книге – и в первой повести, и во второй – очень много от порыва чувства. Конечно, это черта, которая и делает книгу запоминающейся. Вообще первую повесть можно было бы снабдить подзаголовком «Письма счастья». Многое в ней афористично – «за такие минуты можно отдать годы».

Эта эмоциональность рождает яркий изобразительный ряд, например, описание грозы, потопа в лесу. Или впечатления от фильма «Сампо» по эпосу «Калевала» – с его богатством красок и чувств. При этом сила эмоции – только составляющая книги. Тут есть и философия жизни, и вместе – это воспитание чувств, воспоминания о становлении.

Книга «Бедный Юрик» имеет, мне кажется, все права дилогии. Разные слои времени сплетаются и перекрещиваются, и над драмой второй повести ощутимо нависает тень «отца народов». Но горечь и тяжесть жизни не довлеет сюжету, хотя оценки в книге бывают беспощадны, несмотря на лаконичность.

Благодарность к людям, которые привнесли, подарили, научили – наделяет книгу чертами поэмы, с драматической, очень серьёзной, очень запоминающейся последней главой, послесловием под знаком Шнитке. Я поздравляю Инну Николаевну с большой и серьёзной удачей.

 

Александр Соболев,

поэт, член Союза российских писателей

 

Собственная траектория движения

 

Наша жизнь – это не только то, что мы проживаем сами, но и то, что нам передают «из первых рук» наши родители и деды – или душевно близкие нам люди. Можно утверждать: я ПОМНЮ всё, что происходило с моей семьёй в страшном ХХ веке. А вот то, что было ДО начала прошлого века, видится нечётко, выплывают лишь отдельные эпизоды. Увы, то, что для меня живая жизнь семьи, для моих внуков – уже чужая история, plusquamperfectum. Может, хоть историю моей жизни будут помнить?

Но воспоминания о жизни конкретного семейства всегда несколько однобоки. Рассказы о жизни другой семьи, во многих отношениях близкой, раздвигают границы моего знания. «Всё, что было не со мной, – помню». Сочинения Инны Николаевны выполняют для меня именно такую, «расширяющую», функцию.

 

* * *

 

Я люблю «женскую» прозу, не бульварную, а настоящую, умную – от Людмилы Петрушевской до Анны Немзер. Мне важно то, что является отличительными чертами их книг: тонкий психологизм, бытовые детали, интересные женские судьбы, близкие мне «размышлизмы»…

Я быстро убедилась: все эти черты присущи прозе И. Н. Калабуховой. Хороши портреты (чудные старухи, одноклассницы!), очаровательны описания всяких женских штучек – сарафанчиков, шапочек, босоножек… Привлекателен и образ автора, человека не просто наблюдательного, но умного и порядочного – и в то же время женщины до мозга костей.

Однако… Не могу не признаться, общее впечатление вначале было… двойственным.

Все мы подвержены профессиональной деформации. Увы, я не исключение. Если больше сорока лет проверяешь школьные и студенческие работы, трудно справиться с желанием «почистить» текст, убрать речевые шероховатости. Писатель, например, не раз приводит один и тот же пассаж: «Она расхаживала между партами быстрыми крепенькими ногами…» А как ещё, хотелось бы знать, можно ходить? Руками?

Справедливости ради нужно признаться: когда я написала несколько страничек полумемуарного характера для одного несостоявшегося издания и показала этот опус Инне Николаевне, она изложила ряд замечаний, преимущественно стилистического характера. Я с ней не согласилась… Она, вероятно, тоже не примет мои замечания…

Я уже говорила, что для меня очень важно, каково повествовательное «Я», то есть субъект речи, портрет автора… В какой-то момент – при огромном интересе к повествователю – стала раздражать чрезмерная, как мне тогда показалось, кокетливость: ах, я такая, лень и сибаритство – чудовищные недостатки, присущие мне, ах, я так погружена в книги…

А потом и обилие подробностей – психологических и бытовых – стало казаться чрезмерным. Зачем, спрашивается, описывать всех одноклассниц, если в дальнейшем эти подробности не будут работать: ружье, висящее на стене, не выстрелит?

И, пожалуй, самое главное: психологизм прозы Инны Николаевны показался несколько… устаревшим, что ли. Так писали в шестидесятые (скажем, Фрида Вигдорова), мило, но – останавливаясь перед самыми жёсткими характеристиками, перед той бездной, что открылась нам в работах великих психологов прошлого века.

Всё это не умаляло безусловно присутствующих достоинств, но – мешало, тревожило.

 

Пишу я об этом не для того, чтобы указать на недостатки произведений И. Н. Калабуховой, а для того, чтобы показать, как преодолевалось моё неприятие некоторых особенностей её прозы.

 

Ещё до появления последней книги я пришла к выводу: если мы хотим понять этого автора, нужно к его сочинениям найти особый подход, осознать их своеобразие.

Что же именно я поняла – пусть не сразу?

 

* * *

 

Сегодня мы наблюдаем очередную волну мемуарной прозы. Наша литература в последнее время напоминает набегающие на берег одна за другой жанровые волны. Первая мемуарная волна «набежала» в эпоху перестройки, когда стало можно писать на некогда запретные темы, рассказывать о тех фактах нашей общей судьбы, которые раньше были скрыты. Затем последовали фэнтези, антиутопии, исторические сочинения, теперь – опять мемуаристика. Но восприятие прошлого сейчас другое. Авторы ищут новые подходы к изображению минувшего, и здесь в авангарде – талантливые дамы. Мария Степанова размышляет о способах постижения того, что было («Памяти памяти»), в рассказе Татьяны Толстой «Отец» переплетаются сон и явь…

В этом потоке И. Н. нашла свою собственную траекторию движения.

В предисловии к книге «Где мои тринадцать лет?» автор пытается определить жанр своих сочинений, видит их своеобразие в сочетании документального начала и вымысла: «…Мемуары обязаны быть документальными и достоверными, а я, в случае необходимости, могу и присочинить… Поэтому обозначаю свои писания то повестями, то рассказами».

Да, ключ к приятию прозы Калабуховой – именно в её жанровом своеобразии, но оно состоит вовсе не в том, о чём она пишет сама.

Повести, рассказы, мемуары – жанры письменные, требующие жёсткой структуры, точности речи. Но ведь мы о своём прошлом не только пишем (это редко), чаще мы рассказываем о том, что пережили, – детям, внукам, друзьям, всем, кто готов нас слушать (готовы – не всегда). Мы оговариваемся, допускаем тавтологию и плеоназмы, речь наша не всегда логически выстроена, мы повторяемся, возвращаемся к наиболее важным, как нам кажется, деталям... Анна Ахматова спрашивала: «Я вам ещё эту свою пластинку не ставила?» Имела она в виду свои устные рассказы, связывавшие советскую реальность с серебряным веком.

В какой-то момент, перечитывая сочинения И. Н., я стала слышать её голос; это было не чтение, а разговор, точнее, разговоры. Из таких бесед можно узнать даже больше, чем из письменных источников, ведь рассказчик свободнее, чем писатель (впрочем, тоже до какой-то черты). Эти разговоры складываются в общую картину, картину жизни семьи и друзей автора, но в какой-то мере – и моей.

Думаю, перед нами совершенно особый жанр, открывающий перед литературой новые возможности.

Такому тексту следует прощать и повторы, и речевые шероховатости, и кажущиеся неуместными обращения к читателю (если это слушатель, то обратная связь более чем уместна!)

Я поняла это – и приняла книги И. Н. со всеми их «отклонениями».

 

* * *

 

И вот – новая книга, и новые наблюдения над прозой Инны Николаевны. Историю любви и замужества я уже читала, правда, под другим названием, в альманахе «Ковчег», но только соединение двух произведений под одной обложкой позволяет понять, что нового открывает для себя и для читателей автор.

Из более ранних произведений многое можно было узнать о родных, друзьях, детстве писателя. Новые сочинения – недостающие элементы общей мозаичной картины (картины нашей жизни!). О себе взрослой Инна Николаевна так подробно прежде не писала. Но главное в другом. В двух новых повестях, вошедших в книгу, автор задумался о Судьбе, о том, насколько в нашей жизни все определено и предопределено. Будучи атеистом (или агностиком? никогда не обсуждала с ней этот вопрос), И.Н. не имеет в виду Промысел Божий; в повести «Любовь, как роза красная» (мне больше нравится прежнее название: «Приключение длиною в сорок пять лет») исследуется цепь случайностей, приведших к встрече двух людей, развитию их отношений и многолетнему браку. Не убеждена, что это самое глубокое из возможных понимание Судьбы, но такова воля автора. Вспоминаются в подробностях и обдумываются все «этапы большого пути». В эту историю втягиваются коллеги, друзья, знакомые, малознакомые люди. Изучается каждое душевное движение…

Особую роль в анализе эмоций играют письма той поры. На наш сегодняшний взгляд, они наивны (гормональный всплеск, молодая восторженность, многословность) – но искренни. Когда вместе с автором или адресатом читаешь любовную переписку, это уже не просто разговор, но своего рода исповедь дочери нашего века, свидетельство эпохи. Впрочем, исповедь публичная накладывает определённые ограничения. В повестях Калабуховой реальные люди, как правило, носят свои собственные имена (за редкими исключениями; например, сказка «Теньтик», написанная моим дедом Вениамином Жаком, приписана мифическому Леониду Заку). А значит, жёсткость психологического анализа, к которому я призывала выше, попросту недопустима. Даже если описываемых людей нет в живых… Да, жанр душевного разговора, в котором работает автор, предполагает откровенность – но до известного предела; только то, что можно рассказать интеллигентному повествователю.

Препарировать можно только вымышленных героев. Неслучайно дети и внуки почти не подвергаются психологическому препарированию – нельзя! Зато как хорошо жить в этом реальном, но несколько улучшенном мире (очищенном, как писал Гоголь о Пушкине), полном хороших людей, понимающих друзей, умных руководителей. Встречаются, конечно, иногда люди неумные, ещё реже – подлецы; жизнь подчас заставляет нас страдать, преодолевать препятствия, мы теряем близких… В интеллигентной полудиссидентской среде драматическими были отношения с Софьей Власьевной – советской властью. Но даже это не делает жизнь трагичной. В полной мере Судьба непостижима – это тревожит. Но «грусть всегда соседствует с любовью». Нет, не случайно при первой нашей встрече И. Н. напомнила мне бабушку: ей тоже был присущ осторожный, но «неубиваемый» оптимизм.

Во второй повести понятие «Судьба» исследуется с другой стороны. Что определило жизненный путь Юрика? Наследственность? Лживая и безжалостная советская система? Трудно сказать. Жаль весёлого, талантливого человека, чья психика не выдержала столкновения с жестоким ХХ веком. Может показаться, что эта история по своему эмоциональному наполнению противоречит настрою первого произведения, но это не так, ведь в данном случае важна именно средняя температура по больнице, а она внушает надежду. Так сказать, «надежды маленький оркестрик под управлением любви». Что бы там ни было, нашу земную жизнь можно и должно любить.

Сохраняя достоинства предыдущих книг, новые произведения свидетельствуют о том, что Инна Николаевна не просто стремится рассказать как можно больше о том, что прожито и пережито, постепенно восполняя пропущенные звенья, «закрывая» пропуски, не просто внушает читателю «приятие» жизни, но продолжает поиски в области художественной формы. И я не знаю, что важнее…

Каков же сухой остаток?

Перед нами женская, интеллигентная, умеренно оптимистичная проза, нашедшая равную себе, адекватную жанровую форму – форму естественного разговора с читателем. Автор доверяет читателю, читателю приятно поговорить с умным человеком, сверить свои впечатления с писательскими, «углубить и расширить» (цитата!) свои представления о мире и человеке.

 

Екатерина Жак,

филолог, литературовед,

преподаватель Южного федерального университета

 

Иллюстрации:

эпизоды презентации книги «Бедный Юрик»