* * *
Белые, чистые хлопья на этой панели
В грязь превращаются. Белые, чистые – в грязь.
Город жестокий украсить они не посмели,
Он ненавидит всё чистое, не таясь.
Вот он – Шанхай. Над чудовищным месивом грязи
Льётся из окон высоких прикрашенный свет,
Судьбы людские без смысла, без цели, без связи
Прячут от жизни нарядные тюль и жоржет.
Климат душевный тяжёл, ограниченны дали,
Страшно, что вакуум жизни уютен и чист.
Люди и сами смертельно уютными стали,
Тянет в болото безжалостный город-садист.
* * *
Ясен мир размеренных занятий,
Жизнь безоблачна? Какая ложь!
Искус несомкнувшихся объятий
Заронил мучительную дрожь.
Только внешне я ещё спокойна.
Всё в душе смятенье и тоска.
Знаю: и грешна, и недостойна,
И к непоправимому близка.
Горький хмель переполняет вены,
К чистой радости не подойдёшь,
А когда сомкнётся круг измены,
Я вживусь в чудовищную ложь.
* * *
На фоне этой щедрой красоты
Вдруг опалило первобытным жаром,
И вот из памяти уходишь ты
Под солнцем испаряющимся паром.
Как страшно, что ещё томится кровь,
Всё заслоняя заревом пожара,
И словно молодость вернулась вновь,
Без жалости – за данью, но без дара!
Бессонницей, чудовищной тоской,
И лихорадкой – все пригодны средства –
Уносит мой заслуженный покой,
Лишая златосеннего наследства.
Чтоб опытом и зрелостью потом
Лицом к лицу меня столкнуть с Обманом,
Ползущим на меня в лесу глухом
Волшебным зачарованным туманом.
Семейное счастье
Однообразен распорядок дня,
хотя порой случаются… нюансы:
усталость, раздражение и трансы,
когда суровый глаз сверлит меня.
Обычно благосклонен этот взгляд:
на телефоне я не заболталась,
и отзвонила всем, кому он рад,
и написала письма по заказу
(он одобряет мой рассказ и стиль),
и не перечила ему ни разу…
…в доме – штиль.
* * *
Зеркала… мы писали о них с придыханьем,
Их таинственный мир был прекрасен и молод.
Все обиды лечились волшебным касаньем,
Врачевала улыбка наш тайный голод…
О предательстве зеркала всем известно:
– Кто белей и румяней? – И та, и эта…
Опасаясь, что мненье зеркал не лестно,
Не прошу у стеклянной судьи ответа.
Но порой… Проходя близ зеркал нескромных,
В голове подбирая стишок по слуху,
Я ловлю чей-то образ… Неужто маму?
Нет, не маму, а чуждую мне старуху.
* * *
Бывает ночь, когда мне тридцать лет…
Ну, пятьдесят – да ведь не в этом дело!
А в том, что ночью закипает бред,
И молодеют и душа, и тело.
И радость расцветает, как сирень,
Считаю лепестки, смеюсь и плачу.
Я не сумела удержать тот день,
Не верила, что я его утрачу.
* * *
Джакаранда роняет листву, как перья,
Оголясь, расцветает персидским цветом.
Вопреки реальности и неверью,
Возрождаюсь женщиной и поэтом.
Этот праздник кожи и обонянья
Тянет в мир таинственный – за порог,
И сомненья старые и прощанья
На развилке дорог.
Тяжесть лет свинцом на моих подошвах,
Шрамы тонкие светятся на запястьях,
Дни скользят, замоленные, как чётки,
Но весна колдует, и это – счастье!
* * *
На дереве этом трезвом,
большом, узловатом, прочном,
Как сон, расцвели, как чудо
немыслимые цветы.
И стало дерево новым:
нетронутым и порочным,
Раздвоенно-человечным
и снова юным, как ты.
* * *
Мир рождается в детстве. Такой голубой и зелёный!
Весь без острых углов, весь – пронизанный солнцем хрусталь.
Он растёт вместе с нами – большой, молодой и влюблённый,
Чуть скрывая в тумане такую манящую даль.
Возмужанье полно драгоценно-простых откровений,
Мир дано полюбить и познать. И, скрывая испуг,
Биться с силами тьмы, вознося человеческий гений,
И, столкнувшись с невидящим Богом, вернуться на Круг.
И уже разуверившись в Истине и Совершенстве,
И уже потеряв Мирозданья ненайденный смысл,
Мир дано полюбить и принять в первозданном блаженстве
Кожей, слухом, глазами осмыслив гармонию числ.
Так становится синтез творенья неведомым знаком,
И в погоне за смыслом теряются смысла следы.
Ощутимый всё ярче мой мир рассыпается прахом…
Нет, не прахом, а солнечной пылью, журчаньем воды.
* * *
Роза стояла, как балерина,
белая, с поцелуем кармина,
светлая, словно так – навсегда,
словно не в Лету течёт вода,
а к пикнику у живой реки.
Чуть задохнувшись благоуханьем,
роза держалась вторым дыханьем.
...Я соберу её лепестки.
* * *
Хоть стихами поймать уходящий день,
Уходящей жизни невозвращенец.
Где-то будет цвести и дышать сирень,
День рассыплется, отщепенец.
Но сегодня мой этот день земной,
Книги, музыка, вкус и запах,
Шевеленье строчки и голос твой,
И решение чьё-то, что бывший мой
На беззвучных уходит лапах.
* * *
Я хочу, чтобы память осталась в ладонях,
чуть шершавая память китайской одежды,
и чтоб запах остался неувядаем
тех пионов, и ландышей, и надежды.
Твои губы шершавые жарко дышат,
а глаза твои узкие – угольки.
Нас никто не увидит и не услышит
близ моей желтокожей родной реки.
Вечера, о которых потом писали
«незабвенные вечера»…
И чего мы друг другу не обещали!
…как вчера.
Опускается занавес. Всё сместилось,
все затянуты в битвы идеологий,
и впадают балованные в немилость –
их с Олимпа преследует голос строгий.
Глас народа? Так думали и в России.
Снова бегство… Разлука. Прощанье ранит.
А в стране из поэта возник Мессия…
Я хочу, чтоб в ладонях осталась память.
* * *
Больно. Летает коршун,
Долбит висок.
Может быть, это Морзе и близок срок?
Либо предупрежденье, толку в котором нет?
Где-то что-то мигает и гаснет свет.
Чувство вины – со мною,
Всегда моё.
А на ветру – как парус стиранное бельё.
Словно зовёт кого-то ветра белая нота,
Чтоб в белизну зарыться
И от себя скрыться.
* * *
При всей моей любви
К словам живым и мёртвым,
Непонятым словам,
Словам трусливо стёртым,
Я не сказала тех,
Что жгут сегодня грудь.
Шепчу себе: забудь.
© Нора Крук, 1936–2014.
© 45-я параллель, 2014.