Не вешай трубку – всё равно
заполнить вечер больше нечем.
Я не скажу, что лёг на дно,
и что лишился дара речи.
И жизнь прошла.
И видно мне –
прошла бездарно и без смысла.
Окно открыто и в окне
напротив, в сумерках, повисла
невозмутимая луна –
желтушно смотрит
прямо в спальню,
а в спальне бродит тишина,
вздыхая скучно и нахально.
что днём пока терпимо.
В целом.
А к ночи – кризис и дурдом,
остохрене…
осточертело
листать бездумно интернет,
TV, журналы и – сначала.
Покоя нет.
В природе – нет.
И лишь к утру вползёт, устало,
бессильно ноги волоча
мой сон,
хихикающий пошло,
и возле левого плеча
нашепчет, что-нибудь о прошлом.
Пять минут…
Любая тема для беседы –
дожди, которые идут,
похолодание на среду –
любая сплетня на «ура».
Я не скажу о том, что завтра
мне будет видимо пора
пройти осмотр у психиатра.
Или напиться.
Буду рад –
хоть так, но только б перемены,
поскольку пару дней назад
едва опять не резал вены.
Пусть
всё остаётся неизвестным.
Хороша изба, старик, всё в ней так, как надо,
есть в углу пречистый лик, а под ним - лампада.
Ей не гаснуть никогда - хоть дожди, хоть стужа...
тем красна, старик, беда - что не будет хуже.
...Выйдешь к лесу по дрова - дышит леший в спину,
глухо ухает сова - сядет на осину,
всюду гиблые места, чьи-то тени в чаще,
коли вышел без креста - встал в ряды пропащих.
Бродит Тёмный Государь топями и сушей,
у него в избе алтарь украшают души
заплативших головой, заплутавших в сопках,
Государь за упокой любит выпить стопку.
У него плетёный кнут - рукоять из липы,
он в высокие обут сапоги со скрипом,
а кафтан - блестит парча, вышивка искрится,
к государевым плечам шубой льнут лисицы.
У него рубин-серьга, вспыхнет да погаснет,
озаряется тайга светом густо-красным.
Белый волк бежит за ним по следам глубоким,
в небе облаком седым вьётся белый сокол.
У него в руках ларец - яшма с малахитом,
ожерелье из сердец в нём навек сокрыто –
не лежится на печи тем, кто сердце отдал,
не живётся, хоть кричи, хоть бросайся в воду.
...Хороша, старик, изба - на века поставил,
да треклятая судьба знать не знает правил –
Государь на огонёк вечером заглянет –
утром выйдет за порог, а в его кармане
и твоя душа. Теперь будет долго тело
выть ночами словно зверь и оледенелой
жёлтокаменной луне о тоске расскажет:
- Тот кто чистым был во мне - стал чернее сажи...
...Начинать ли новый путь старому навстречу,
я бы штопал себе грудь, штопал бы - да нечем...
светлый ангел смотрит в дом молча, с укоризной –
снова всё здесь непутём, снова будет тризна.
...Хороша изба, старик - в горнице, у спальни
по весне забил родник, зажурчал хрустально,
дальше - степь, леса, моря, горы и равнины...
Занимается заря, в реках тают льдины.
По углам забилась тьма, замерла от страха,
старый бог сошёл с ума - побыл росомахой,
обернулся журавлём в небесах безбрежных,
да пошёл плясать огнём на сухой валежник...
...Бродит Тёмный Государь - день вчерашний ищет,
а вокруг сплошная гарь, дым над пепелищем,
вместо гор, полей и рек - ночь в песчаных дюнах,
и летит колючий снег, как зимой - в июне.
И ложится на песок, скоро станет белым
мир, где сумасшедший бог будет занят делом –
нарисует, как и встарь, оживут картины...
Выйдет Тёмный Государь погулять. С осины
ухнет чёрная сова, белый волк завоет,
ляжет чья-то голова в землю под сосною...
...Хороша изба, старик, надо ли другую –
над лампадой чистый лик, домовой балует,
по ночам глядит в окно ангел златокрылый...
...Несмешное, дед, кино.
Он смотрел ей в глаза, молча пил её имя,
он сжигал каждой ночью не год и не два,
и луна на куски распадалась над ними,
сквозь асфальт прорастала
густая трава,
словно змеи дома оплетали лианы,
терпко пахло полынью, и цвёл зверобой,
он смотрел ей в глаза -
из глубин океанов
поднималась волна и солёной водой
с берегов всё сметала и билась о скалы
где-то там,
далеко,
за эпохой смертей...
Ночь, расправив крыла, поднималась, взлетала,
и алел горизонт,
становилось светлей...
«Ом намах шивайя»,
с алтаря поминали Купалову Ночь,
он смотрел ей в глаза - умирал, исчезая,
и стучали сердца,
повторяя точь-в-точь,
каждый такт и неровности рваного ритма,
и туман укрывал ряд печальных икон,
когда блики свечей, незнакомой молитвой,
заиграли камнями венчальных корон,
что держали над ними в цепи воплощений
то ли бесы времён, то ли ангелы льда...
Он смотрел ей в глаза.
Он искал там спасенья
от привычного,
будто тоска,
«никогда».
и судьба замерла у церковных ворот,
настоятель в тот вечер
подался в архаты,
бесконечно уверовав в новый приход
этой ночи,
где время идёт стороною
незаметно, и встретить его -
не дано...
и их не было двое.
На площадях говорят о тебе –
вроде ты запил, но я им не верю,
ангел сыграл на картонной трубе
и в кочегарку захлопнулись двери.
Время посева – в гудящую печь
бросить угля семь лопат или восемь,
лязгнуть заслонкой.
Курнуть, да и лечь,
вновь померещится – прошлая осень
стала весной, отменив холода,
бродит в зелёных и ярких одеждах…
с ясным отсутствием всякой надежды.
но тепло,
там, за стеною – не знают об этом,
иней в окне укрывает стекло,
врёт календарь –
заявляет про лето.
Надо бы выйти сегодня во двор –
хлеб на исходе, на небо бы глянуть…
Только за дверью – пустой коридор
щерит клыки плотоядно и пьяно,
и никогда никуда не спешит –
смотрит, глаза по-змеиному сузив,
на неизбежность поимки души –
жертву своих бесконечных иллюзий.
череп дракону ломая прикладом:
есть тут такие, которым не надо.
рваный бушлат на казённой постели,
кашель с утра от плохих сигарет,
хуже всего, что достали метели –
воют и воют. И ниже нуля
градусов тридцать.
И сорок.
И двести.
Слышно, как насквозь промёрзла земля,
слышно, как ветер взлетает и крестит
город косым и корявым крестом –
тем, на котором распяли Андрея…
нет никого.
...И, если хочешь, расскажи, как растерял себя весною,
как стекленеют миражи, как сердце раненое ноет
на непогоду, на рассвет, на строчек вязь в твоей тетради,
затем, что нас на свете нет – мы отражения на глади
зеркальной бледности озёр, и в них вода не шелохнётся,
когда со склонов дальних гор легко соскальзывает солнце
и остывает на века, а ночью век не будет долог,
ему длина – одна строка, и в нём сверкающий осколок,
ещё невиданных никем тех областей, обратных, лунных,
где чертит знаки на песке копьём серебряным Арджуна,
где из камней растили сад, и камни строились по рангу,
и неприкаянный Пилат шептал беззвучно: «Банга... Банга...»,
и остроухий чёрный пёс бежал задворками вселенной,
чтоб ткнуть холодный влажный нос в плащом укрытое колено.
Давно истлевшая рука привычно гладила за ухом...
...А над землёю в облаках неслись блуждающие духи,
куда-то дальше, за предел, за грань туманную реала,
а кто лететь не захотел – те начинали всё сначала...
...И, если хочешь, завари покрепче чай со зверобоем,
мы проиграли нам пари, теперь не справиться с собою.
Мы оба пили эту смесь весны, и осени, и лета,
и коротали зимы здесь, и в лабиринтах интернета
искали сдуру синих птиц, а там лишь копии свободы –
стоят ряды пустых таблиц и ровный строй машинных кодов.
Я также топал в том строю, был только адресом и ником,
и слушал песни, что поют глухим отряды безъязыких...
...Нет ничего. Земля пуста. И только светят мониторы
в бескрайних видеомостах вдоль бесконечных коридоров,
где перемножен дубликат – модель загадочного рынка...
Оригинал – давно распят, и стал в сети одним из линков.
...И если хочешь – расскажи, как много ставилось на карту.
Как подбирались типажи, чтоб соответствовали старту
ночных фантазий, бегуны, и как стрелял из револьвера
лихой судья с той стороны ненаступившей новой эры,
в которой падал белый снег на нарисованной странице,
и начинали свой забег, чтоб никогда не возвратиться,
беспечно брошенные дни, на откуп отданные секте,
тех, кто ночами жжёт огни и всё мечтает о коннекте.
...И если хочешь – будь собой. А хочешь – мною. Всё неважно.
Мы проиграли этот бой – забиты в склеп многоэтажный,
типичный брежневский барак – не лучше сталинских бараков,
и тут, и там – сейчас аншлаг под скачки знаков зодиака.
Мы бестелесны и равны, и отголосок мезозоя
на фоне вялой тишины одарит каждого шизою,
и я проснусь, но тот же сон – он не отпустит, не отстанет –
среди античности колонн, на голубом телеэкране,
мне говорит про то, что жив, и ухмыляется старуха:
– Теракт в столице. Сильный взрыв. – и еле слышно: – Блин, непруха...
И скалит мокрый красный рот:
– Вчера спецслужбы расстреляли
врагов, что целились в народ, стрелявшим дали по медали...
...Без изменений, тот же текст, что я выслушивал когда-то,
но он помечен словом «next» и позазавтрашнею датой...
...И всё забыть. И навсегда. Ночь, эфемерным, но – покоем
по окнам плещет как вода, мы озабочены строкою,
...А говорили – «...не горят».
...Горят.
...И даже без остатка.
И дело явно дрянь. И дождь стеной –
он холоден настолько, что о снеге
невольно призадумался бы Ной,
решившись покататься на ковчеге.
В окрестностях созвездья Гончих Псов
вполне безлюдно. Заперты ворота
на тридцать три замка
и на засов
покрытый полустёртой позолотой.
привратник запил горькую украдкой,
в сторожке затворившись от стыда…
Я слышал, пресловутые осадки
кого угодно могут доконать –
всё кончится
банальным нервным срывом…
и скалится невесело и криво
возникшей ниоткуда темноте.
и, как всегда, наверное – не те,
угрюмые, промокшие до нитки,
и сгинут
к наступлению утра –
за полчаса до серого рассвета,
упомянув какого-то Петра,
не давшего желанного ответа.
Не ладится никак.
Зарос мой сад по пояс сорняками…
Я слышал, что сейчас везде бардак.
Внизу – понятно.
Но – за облаками?..
дожди…
дожди…
Ещё лет пять и – море.
Хронически с погодой не везёт.
А главное – ведь с нею не поспоришь.
И завтра будет то же, что вчера.
Крылатые попрятались по гнёздам –
со скуки спят.
Нелётная пора.
Но им, по крайней мере, снятся звёзды,
Бледная тоска
сидит напротив, радостно зевая,
и кажет кукиш. Крутит у виска.
Реальна до того, что – как живая.
И не иначе.
Где сосед?
Ситар в углу – от прошлого визита
пылится сто, а может двести лет…
ну вот – не помню…
Многое забыто.
Оно понятно, там у них – Восток,
который: «…дело тонкое, Петруха…»
Другой сосед – на Западе.
Итог:
когда нужны – их не дождаться.
…Лежит свет тусклой лампы на столе,
ни строчки,
ни намёка на полслова…
…окончится всё тем, что на Земле
Странник усталый, присядь у огня,
ночь заливается вещею птицей –
той, что поёт про тебя и меня
песню, которая не повторится,
эта мелодия – глубже чем сон,
мы далеки и неясно похожи,
просто носители странных имён,
сжатые тесной шагреневой кожей.
ставший для вечера адскою сценой,
нюхает старый скрипач кокаин,
чтобы платить непомерную цену
за ненадёжный и призрачный шанс,
что-то сыграть –
и услышат глухие,
как затихает, впадающий в транс,
ветер –
владелец холодной стихии,
что закружила в бесцветной тоске
листья, как кадры немой киноленты...
перетекает в прогорклый нектар,
в жилах бредёт сумасшествием вялым,
мир был ещё до рождения стар,
он обезлюдел ещё до начала.
в окнах витрин отражаются звёзды,
можно бежать –
невозможно успеть,
можно спешить, но всегда будет поздно,
или поверить увиденным снам,
встать у черты,
глянуть вниз, а оттуда –
прямо в зрачки себе смотришь ты сам –
то ли апостол,
а то ли – иуда.
это мои отражения, или
то, что случится со мной через час
за сто-последней
непройденной милей,
где в янтаре повелителя вин
время становится горькой настойкой,
нюхает старый скрипач кокаин
сидя в больничном халате на койке,
слушает запах степного костра,
а из него,
простучав каблучками,
тенью в палату войдёт медсестра,
снимет с души прикипевший к ней камень,
снимет, уйдёт,
и – за мутной стеной
нервные пальцы на лаковом грифе
чувствуют как, прижимаясь струной,
время вибрирует.
В призрачном Склифе
маслом в палату течёт тишина…
что улетит навсегда от окна,