Олег
Вербицкий

Последняя бочка Хванчкары

Последняя, жёлтая бочка с вином «Хванчкара».

Её привезли и поставили у Колоннады,

А в парке Приморском истошно трещали цикады,

Привычно плескала на берег морская волна.

Наверное, больше не пил я такого вина...

Грузины гуляли вовсю в ресторане «Гагрипш»,

Мозаикой детства фонтаны цвели Церетели,

И в кафешантанах ещё танцевали и пели

Курортные пары от сумерек и до зари.

Ещё, словно в Мекку, стремилась, как прежде, страна

Попасть в этот пальмовый рай, хоть не стало Союза,

Где с розой за ухом Колхиды прекрасная муза

Сидела на камне у моря в печали одна.

И был многолюден на набережной променад:

Кто с пирса нырял, кто купался у «Кавкасиони»;

Мотались на Рицу и пили на рынке мацони,

Скупая аджику, инжир, сулугуни, – подряд.

И было так дивно всю ночь под огромной луной

За чашкою кофе в уютной сидеть «Абаате»,

Но где-то в Тбилиси уж щёлкнул затвор автомата,

А эхо собой заглушил черноморский прибой...

Последняя, жёлтая бочка с вином «Хванчкара».

В волшебных огнях так призывно горит Колоннада.

Прощай, моя Гагра, прощайте шальные цикады!

Мне больше, наверно, не выпить такого вина.

Мы завтра уедем, а здесь разразится война.

Измайловский лубок

Наивно-розовый, лубочно-голубой

день снежной розою прощается с тобой.

Опять в Измайлове плывут издалека

печатным пряником резные облака:

коняшкой, рыбою, нарядным петухом,

и я завидую изографу с резцом.

Берёза белая – невинная душа –

пред ночью первою стоит едва дыша.

Как красоты её непобедима власть, –

я добрым молодцем готов пред ней упасть.

В высотке старенькой блеснёт в окне заря,

где на прощание оплакали меня.

Снегов молчание. Трубит, суров и чист,

мороз отчаянный – серебряный горнист.

В кустах жасминовых, отринувши елей,

один чирикает ершистый воробей.

Изжелта-матовый здесь цедру пьёт закат,

поди оправдывай, в чём был не виноват.

А день закатится, как чей-то золотой,

к такой-то матери за горизонт чужой.

Сакура

Взял и сорвался в весенний Питер

Душу продуть на балтийских ветрах,

Сдёрнул меня, видно, ангел-хранитель,

Чтоб не сгорел на порожних парах.

Снял на знобящей Фонтанке каморку, –

Метр на метр в клоаке чумной –

Чижику-пыжику бросил на водку,

Раз обошёлся малой ценой.

Мой чичероне московской синичкой,

Перелетевшей в город Петра,

К сердцу его подарила отмычки,

Чтоб не пропал я в колодцах-дворах.

Камни на тонких запястьях играют,

Тускло блестит серебро на груди:

– Видишь, сиренью мечеть отливает

И в изразцах бирюзою горит!

Вход в Петропавловку -– прямо напротив,

Виден в экранном окне из кафе,

Что-то внутри потаённое бродит,

Только вот что – не пойму подшофе.

Словно стоим мы на шатких подмостках:

– Веришь не веришь, почудилось, ах!

Тихо качает Каменный остров

В зыбких, неверных речных зеркалах.

Молча идём Ботаническим садом –

Я и в Москве там ещё не бывал –

Тонко апрельскою тянет прохладой,

Запах нарциссов разит наповал.

Сакура вспыхнула розовым цветом,

Словно японка стоит в кимоно!

Питер весенний, прощальным приветом

Розовой веткой стучишься в окно.

Саксофонист

День сыпал мелкой рисовой крупой

И шелестел крылатками на клёнах.

Я возвращался с дачи полусонный

На электричке не пойми какой

И задремал под мерный стук колёс.

Вдруг музыкант в полупустом вагоне

Под «минус» заиграл на саксофоне

Мелодию забытых зимних грёз...

А за окном в разрывах облаков

Летело небо в отблесках заката,

Рвалось и звало за собой куда-то,

За грань былых и будущих веков.

Тот музыкант всё партию тянул,

Похожую на молодого Стинга.

Окрестности – похлеще чем у Кинга –

Прислушивались, взяв на караул:

Прислушивались свалки, гаражи,

Тащились разноцветные граффити...

Он резко ноту снял, мундштук свой вытер

И в кофр его заплечный положил.

А за окном обрушилась метель.

К столице подходила электричка.

Я дал ему всю бывшую наличку

За то, что он сыграл

Последний зимний день.

Репетиция оркестра

Гулкий гудок... И заря утирает со щёк

стёкол в депо ледяные прозрачные капли,

где между шпал изумрудный прорезал клинок

волосы мёртвой травы цвета высохшей пакли.

Сквозь дебаркадер берёзовый льётся настой,

и наплывают на город лесные туманы.

Ну задержись, просто у семафора постой,

останови на минуту свой бег окаянный!

В крапчатом фраке колдует скворец-дирижёр,

кажется, грянет сейчас что-нибудь из Модеста...

Тихо апрель на каштанах все свечи зажёг, –

это анонс репетиции птичьих оркестров.

Ветер бросает наотмашь упругий смычок.

Вот и малиновка в парковых кущах запела.

Как возвышает пичуга над тленом свой голосок, –

так не сумею, но всё ж подсвищу а капелла.

Забудь поезда

В сиреневых сумерках диковатых

Тускнеют стволы берез.

Над станцией сонно струится на запад

Заката розовый плёс.

Гляжу на перрон под вечерним софитом,

Где живо снуют поезда.

Когда-то судьбы супермощным магнитом

Меня притянуло сюда.

Как будто кого-то опять провожаю

Под всплески прощальные крыл.

Вот также отсюда всегда уезжали

Все те, кого я любил.

И вынырнет новый состав из ущелья

Бездонного чрева метро

В заката весеннего самосожженье –

Вот лучшее в мире кино!

Стою в стороне. Над берёзой плакучей

Апрельская всходит звезда:

– Ну не береди ты и память не мучай,

Забудь про свои поезда!

Предчувствие весны

Пятна снега и рыжей травы,

Обнажённо-худые деревья.

Только тихое солнца струенье

В день последний бескровной зимы.

Сизокрыло летят облака

Над столетней душевною смутой.

Не расскажешь про то никому ты,

Только ветка сосны у виска.

То ли раньше проснулся сурок

На своём обезумевшем поле?

Лишь сорока сидит на заборе,

Держит в клюве блестящий значок.

Запах снега и жухлой травы.

Только тихое солнца струенье,

Только крик петуха над селеньем,

Как предчувствие скорой весны...

Не сегодня

Ещё чуть-чуть и растворится

Прозрачный месяц в синеве,

На все лады щебечут птицы

В закатной сельской тишине.

Смородины сухую ветку

Обрежешь, и захватит вдруг,

И острым запахом разнежит

Земли весенней терпкий дух.

Проглянут робко первоцветы,

От смертного очнувшись сна,

А бабочка – того же цвета,

Что и растущая луна.

Прохладно, трепетно и ясно.

Холодный жар – по скатам крыш,

По свежевырубленным пряслам...

Плетень ты завтра сотворишь. 

Консервация

Над Москвою сегодня с утра разыгралась погодка.

Пал негаданный снег, посуровел небесный конвой,

И от сырости вдруг заискрила в бытовке проводка.

Бабье лето строптиво встряхнуло кудрявой главой.

Мы пришли по звонку чтоб поставить заслон снегопаду,

Как наряд караульный иль службы спасенья отряд:

Поджимают строители, сроки, – ну, надо так надо, –

И стихия бузит золотою порой октября.

Помахав журналистам так падким до свежих сенсаций,

Ветер в шутку слепит оператора белой крупой:

Извиняйте, ребята, у нас тут – пустяк, консервация*.

Мы спускаемся молча в раскисший раскоп, как в забой.

Эти брёвна и сваи вдоль Мокринского переулка

Неказисты на вид, но весомей монет золотых.

Мы закутаем их, и припрячем пока, как в шкатулку,

Чтоб вернуться сюда, и узнать чем закончится стих.

А пока над блаженным Василием туча серчает,

У Ивана Великого шапку смахнула метель.

– Ничего, мы в тельняшках, – острим и спасаемся чаем,

Лишь по курткам стучит словно рисовых зёрен шрапнель...

Вот в уютном тепле мы подводим «сырые» итоги.

По граммульке, – и нас накрывает блаженства волна:

Два шикарнейших клада, – такое даётся не многим, –

И Минёр** раздаёт фотографии, как ордена.

А потом вчетвером в чебуречной у церкви Всехсвятской

Будем долго делится сердцами, нарезавшись в дым;

И Москва за окном подмигнёт нам огнями по-братски,

Может даже не зная, что мы её сердце храним.

*Консервация - процесс профессиональной защиты

археологического памятника от дальнейшего

повреждения и восстановление его до прежнего состояния.

**Минёр – Лебедев Владимир Игоревич, специалист-археолог,

сотрудник «Столичного археологического бюро»,

руководитель нескольких удачных археологических раскопов

на территории исторического района Зарядье.

«Минёр» – прозвище, под которым он известен в среде археологов.