Из заметок на полях, где растут Подземные цветы Ольги Бешенковской
Вначале был топор, подобный петровскому лекалу... Ржавый, с зазубринами от многолетнего употребления, кое-где затупившийся, но тем не менее сохранявший в наших глазах угрожающее сходство с орудием казни из фильма Сергея Эйзенштейна об Иване Грозном; действующий топор политико-эстетической госцензуры был занесён над этими стихами ещё до их появления на свет.
...Они выжили, вышли победителями из жестоких предродовых схваток, и теперь эти стихи звучат как апофеоз былой творческой боли и олимпийски шествуют по нынешним многочисленным русским журналам, неся на бледных и измождённых лицах своих отсветы багровой бойлерной мглы ...
Виктор Кривулин,
Санкт-Петербург. 1996
Арена
В гулкий купол,
достоверней антрацита
Имитирующий ночь в знобящих блёстках,
Как взметнулись акробаты с мотоцикла –
Так ни звука...
Только вздохи:
пара хлестких
И досадных,
и надсадных вздохов.
Даже:
Полувздоха-
полустона-
полувзрыва...
В переливчатом змеином трикотаже –
Три фигурки,
три кометы,
три порыва!
Силуэты из фольги и пластилина.
Акробаты, гастролёры из Берлина.
Акробоги-астробаты-акробаты!
Что же звёзды – сикось-накось? –
аты-баты...
С креном свастик,
(аты-баты... аты-баты...)
Что не видели ни мы, ни акробаты...
Рядом – бати,
(аты-баты... аты-баты...)
Кто – без рук, а кто – без ног...
И акробаты...
Баллада о вечернем городе
Вечер в окошко ластится...
Ложись без меня, мама!
Катапультирует лестница
Меня на улицу прямо!
Жара ли, мороз ли щёлкает –
Не холодно мне, не жарко.
Автобусы краснощёкие
Выкатили фары.
А я хохочу громко –
Весело мне сегодня!
Подъезд моего дома
Очки-фонари приподнял.
А я хохочу громом,
Одна хохочу хором
Над небом, над звёздным гримом,
Над вспыльчивым светофором!
Он злым был, кроваво-красным,
А стал наивно-зелёным...
Ну что же, раз так – прекрасно:
И я буду хамелеоном!
Дома – как домны огромны,
Пылают окна: «Лови её!»
А я хохочу громко,
Я – лавирую...
Змеюсь по улице пыльной,
Смеюсь, будто бью блюдца.
Сдаются слабые сильным,
Но хитрые – не сдаются.
С причала правды уходит
На ложь моя переправа...
Возьму в себя всё плохое –
В хорошее переплавлю.
А вечер тасует звёзды,
Бездомно в Неве ночует.
До слёз, или же сквозь слёзы,
Но снова захохочу я...
А сердце мне греет ласка
Ладонью листвы печальной.
Мне очень нравятся сказки –
Оно хорошо кончаются...
Баллада о детективе
Ну кто же на коленях не качал
Охаянный, банальный, примитивный,
Растрёпанный, как вянущий качан,
Роман, прошу прощенья, детективный...
О, классика трамваев – детектив:
Убийства, грабежи и отравленья,
Когда бесстрастным тоном директив
Кондуктор объявляет отправленье...
И в сумраке, таинственно-густом,
На землю нашу сыпятся шпионы,
И прячутся под клюквенным кустом,
И прячут парашюты в шампиньоны...
И, крякнув, дело, дескать, не моё,
Но на зиму откладывая лето,
Небритый дистрофический майор
Со вздохом заряжает пистолеты...
И вслушиваясь в шорох и пальбу,
К майору я питаю уваженье,
И вспыхивают капельки на лбу
Как лампочки большого напряженья...
Но в пот меня вгоняет не она –
История, заквашенная круто,
А статная высотная сосна
На вывихе трамвайного маршрута,
Которая совсем ещё вчера
Макушкою тянулась до окошка...
...Шпионы коротают вечера
С гулящей подозрительною кошкой.
В глазу её – зелёный объектив
(Последняя новинка шпионажа)
...Спаси меня, банальный детектив,
От мыслей и от памяти!
Она же
То дерево, то выросший квартал
Насмешливо подталкивает к рельсам...
Ну кто же детективов не читал,
Покачиваясь вызубренным рейсом,
Стыдясь несовершенства своего:
Всё то же – будто жизни не бывало,
И убивая время для того,
Чтобы оно тебя не убивало
Обмен
Буду жить здесь, глаза отводя,
Незастроенной высью проветрив,
За гранитной спиною вождя
У пузатого Дома Советов.
Даже урна в дебелом снегу –
Полной чашей.
...Гигантствует рядом
Всё, чего никогда не смогу
Полюбить неприкаянным взглядом.
Но привыкну, что это – «домой»,
Спотыкаясь на преодоленье;
И как Пушкин в крылатке зимой
Аникушинский сталинский Ленин –
Вдруг замечу. Придумаю вдруг.
Потому что не выжить иначе.
Потому что светящийся круг
Нашей жизни до нас обозначен.
Потому что в районе ином,
На краю, где скромнее уродства,
Не воздвигли такой гастроном,
И метро, и другие удобства.
И вздохнув (И о чём разговор...
И поди перестрой мирозданье...),
Буду жить здесь окошком во двор –
Утешение и оправданье.
1978
Баллада о коммунистической ветчине
Советские радости: розовый шмат ветчины
Марь-Ванне достался, и вовсе не жирный, последний...
«Последний, последний!» – она повторяет и скачет,
и кажется ей, что соседка от зависти плачет
в передней.
В какие же праздники мы отродясь включены...
И сколько эмоций, неведомых в скучной, другой,
нелепой стране (и куда они время девают?)...
Последний, не жирный, такой для души дорогой, –
столь полного и совершенного счастья у них не бывает...
Так радуйтесь, Марья Иванна, что прожит не зря
сегодняшний день, и не зря закалились в блокаду:
Вам завтра молочную очередь выстоять надо,
потом – вермишель и подушечки – к чаю усладу,
но Вам обещали давно, что взойдёт коммунизма заря...
Вы спите спокойно и честно, заветам верны.
(Суставы кряхтят, сердце сморщилось луковкой в сетке)
...И тут Вам является розовый край ветчины:
последний, божественный... (задние возмущены),
Вы тянете лапку к большому прилавку страны,
А он исчезает в проворной кошелке соседки...
Песенка
Кто один склоняется – тот не одинок –
Над водой с лиловою глубиной беды:
Зябко и доверчиво плавают у ног
Мартовские лебеди – ладожские льды...
Кто в толпе слоняется – лишь бы одному
Не застыть в трагическом зеркале воды –
Может не надеяться: не придут к нему
Ладожские лебеди – мраморные льды...
Ну а ты до мудрости майской доживи:
Тают люди в памяти, а в апреле – льды...
Остаётся каждому хмурый дождевик,
Солнечные зайчики... Каменные львы...
Баллада о ночном городе
Одиннадцать...
Двенадцать...
Час...
Замки трудятся...
Последним трамваем кровоточа,
Почернела улица.
Фонари
с темнотой выходят на ринг
Ради звёздного жемчуга.
Плывут в аквариумах витрин
Батоны...
Женщины...
Шаги в асфальт –
как мяч в стекло...
Голова кружится...
Кажется, из глаз потекло –
Лужица...
Выполз из парадной
и взвыл
Пьяница...
Кажется, четверг был...
Пятница.
Ветка во льду
Сухая сосновая ветка –
Обглоданной рыбы скелет.
А, может быть, – живопись предка,
Скучавшая тысячу лет?
Не знаю... Бывает, но редко.
Фантазии мелок полёт.
Всё кажется: корчится ветка,
Живьём замурована в лёд...
1977
Горячий снег
Горячий снег... Бывает ли такое?
Об этом можно в книге лишь прочесть.
Но кто на нём лежал в горячке боя,
Тот твёрдо знает: снег горячий есть!
И он горяч не вопреки законам.
Видать, над ним, как в отблеске костров,
Горевших хат, валящихся со стоном,
Парок курится у живых бойцов.
Д.Я. Дару
Я любуюсь талантом раскуривать старую трубку
В хрупкой новой квартирке,
где некому прибираться...
Так раскуривать трубку,
что комната кажется рубкой
Романтической шхуны
и немножко пиратской...
И качается пол,
и похмельная тяжесть в затылке,
И щербатая плоскость стола
под локтями поката.
И настоль неуместен
кефир в запотевшей бутылке,
Что она наполняется ромом заката.
Не маститый – бывалый.
И только одна неувязка:
Не хватает повязки от виска и до уха...
Но в дремучем дыму я уже различаю повязку:
От надежды слепой –
до пространства,
которое глухо.
Я любуюсь талантом не видеть
стремительных стрелок,
Ощутив обнажённую
молодую
страницу...
И когда он бранится:
«Герой Ваш сознательно мелок»,
Улыбаюсь,
любуясь талантом браниться.
И свистят паруса.
И наградою кажется кара.
И лохматые юнги
уходят в поэты,
Даже если у них
никакого и не было Дара –
Только этот…
Дистих
1
Опять беситься от бессилья,
Уйти от всех и от тебя,
И задыхаться от бессинья
Под серым небом октября,
И понимать Неву как вену
Под ливнем – скальпелем судьбы,
Поскольку время откровенно
Вершит над яркостью суды...
2
Голые ветки.
Железнодорожные.
Слишком шаги у меня осторожные.
Слишком глаза рассудительно-боязны.
Зал ожидания. Поиски поезда.
Где ж чемоданы, скрипящие, жёлтые?
Без багажа мои руки – тяжёлые...
Не для меня здесь погодой солёною
Зашелестели вагоны зелёные.
Не потому, что завидная выдержка.
(Дым паровоза: затяжка и вытяжка...)
Просто не вижу спасательной станции:
Я-то уеду, а осень – останется...
Дорожное
Ну какая разница,
мертвы̀ иди живы,
В Евином наряде
или в шелках?
Все мы – попутчики,
все – пассажиры
Как на ветках рельсовых –
на веках.
Всё равно мы сходим
(понят-не понят...)
На своих станциях
белых и чёрных.
Может, не заметят,
а может – вспомнят,
Щёлкнут, что костяшками,
нами на счётах:
Были, мол, такие,
компанейские,
Угощали водкой и тоской,
Подарили песен усталых
несколько...
Может – просто махнут рукой,
И багаж – в окно,
и уже – за тучами...
Упадёшь на рельсы,
рельса – нож...
Все мы – пассажиры,
все – попутчики,
С нами не соскучишься,
без нас не взгрустнёшь..
Мы смакуем
Евины
яблоки
дольками,
И звенят на стыках
стаканы и сталь.
Ты струись, дорога!
Только бы...
Только бы...
Только бы
от поезда
не
отстать...
Женские портреты
О, эти бледные овалы!
О, эти медленные луны! –
Селены! (Что Селена, – если
не удлинённая луна...)
Как высоко они восходят
из глубины застывших платьев,
из фиолетовой тревожной,
непостижимой глубины...
Над всплеском кружев белопенных
так одиноко – что надменно,
правдоподобней, чем в оконной –
в сусальной раме полотна.
О, эта резкая морщина –
о, как же резок был мужчина...
(А что бессмертней и смертельней
на этом свете, чем любовь...)
Иначе бы по крайней мере
Глаза так медленно не меркли:
ещё до наших глаз погасли б,
и не угадывалась в них
Шальная жертвенная вспышка,
а щёки рдели бы как пышки,
и лоб сиял бы непорочно –
как у молочницы любой...
Но ты представь себе мадонной
деваху ладную с бидоном,
Чтоб тело – сбитое как сливки,
и ляжки втиснуты в чулок...
С её любовью и бедою:
что хоть и выросли удои,
но можно больше, и, к тому же,
найти бы мужа под кустом...
А красота – сестра печали,
и в том она, что лёг, нечаян,
корявый штрих высокой скорби
на безупречное чело.
Искусства
На полотнах бегут стоя
По дорогам, таким подробным,
Что заметно, что одуванчик
Очень лёгкими лёгкими дышит,
Подтверждая реальность бега.
По страницам бегут как-то
За картоном их, за кордоном,
Но слова на крутом подъёме
Напрягаются,словно мышцы,
Подтверждая реальность бега.
За мотивом бегут или
Едут? Щупают баб? Хохочут? –
Не проверишь, но хрустнет нота,
Как задетая локтем ветка,
Подтверждая реальность бега.
...О, великие инвалиды,
Дополняющие друг друга...
К пониманию эстетики
Как живописен писающий мальчик:
Живой амурчик, парковый фонтанчик,
Невинно-золотистая дуга...
А девочка на корточках – лягушкой.
И так не к месту бантик над макушкой...
Но вдруг вспорхнёт – и бабочка Дега...
А мальчик обрастёт унылой шерстью,
И голос кукарекнет на нашесте
Цыплячьей шеи... Катится река –
Живая жизнь... И вся, до капли, тема!
И аденома в ней – как хризантема
Звучит, забыв, что мучит старика...
1983
Коммуналка
Помню, как это было: письмо – из-за рубежа...
Ну, конечно, разрезано... (Эти ли станут стесняться...)
В коммуналке соседи, на штемпель косясь, сторонятся
и швыряют картошку в кастрюли, от гнева дрожа.
Этот странный придуманный мир... Даже чуточку жалко...
Этот люмпенский пафос то ярости, то доброты.
Если кто-то помрёт – в шесть ручьёв голосит коммуналка,
и несёт винегрет, и дерётся за стол у плиты....
Где теперь вы, соседки, чьи руки пропахли минтаем,
а песцы – нафталином... Да живы ли? – Ведает кто...
Иль сердца разорвались, узнав, что, хоть в космос летаем,
но в других-то мирах: что ни осень – меняют пальто...
Донеслись ли до вас басурманского Запада ветры?
Вот и нет уже в «Правде» размашистых карикатур
на чужих президентов...
Я помню квадратные метры,
По четыре – на жизнь... (Напасись-ка на всех кубатур...)
Эта горькая честь, эта гордая участь Победы...
Как блестели медали, и слёзы, и ткань пиджаков...
А ещё был алкаш, он без вилки – руками – обедал,
и мечтал, что весь мир скоро освободит от оков...
Он дверьми громыхал на крамолу моих разговоров...
Телефон – посреди коридора, прибитый к стене –
на бордовых обоях среди золотистых узоров,
что поблекли давно и достались дописывать – мне...
Может, так и пестреют друзей номера...
Или всё же
Разразился ремонт и явился хозяин всему...
И – конец коммуналке. И сгинули пьяные рожи.
Как вишнёвый мой сад... Так затеплю хоть строчку ему...
Письмо в зону
Л. Волохонскому
Я напишу тебе, как начинается осень,
Как заржавели колючие наши деревья...
Лающий ветер сигнал о побеге разносит,
Утка на блюдо слетает с пучком сельдерея.
Я расскажу тебе, как хорошо и уныло
В голых садах, где никто не прикинулся вечным.
Облако в луже вскипает и гаснет, как мыло.
И – ни просвета, ни брата, ни веса в заплечном.
Нет, не украсил медалей твой доблестный профиль,
Но и детей не сослали на заднюю парту...
Водка не греет. Хандрю потихоньку под кофе.
Руку кладу как судьбу на невзрачную карту.
Контуры счастья темней, чем пунктир пулемёта...
Чувства устали. Осталось и теплится – меры...
Так и живём: вдохновенье, зарплата, суббота
До воскресенья Любви, и Надежды, и Веры!
Так и состаримся в этом октябрьском загоне,
Не наблюдая курантов на праздничной вышке,
Где за поэтом следят как за вором в законе,
Звёзд нахватав, уж, конечно, не с неба, мальчишки...
Мир их большому, до слёз петербургскому дому...
(Пусть затаятся, а вслух никогда не прольются...)
Что нам поведать друг другу?
Всё слишком знакомо:
Прах наших листьев, и Кранах, и мрак революций...
Окна блокадные – голодны наши конверты.
Тёплое слово в голубенький гробик забросим,
Вдруг долетит, оживёт... И как хрип из каверны
Кто-то услышит: и здесь обнажается осень...
Надпись на песке
Вздулась жилка на виске –
По реке тоска...
Я рисую на песке
Тёмном, как доска.
Только школьная доска –
Дерева брусок,
А песок – он из песка,
Он зернист, песок.
Я тоскую о реке
Туфельки носком,
Зная: надпись на песке
Занесёт песком.
Хоть бы чахленький лесок,
Хоть мираж леска...
Но сметает всё песок,
Что не из песка.
И стара, как мир, тоска –
Сказка про лесок...
Снова – чистая доска.
Сыпется песок...
Памяти А. Морева
От великой души до банальной судьбы –
Только жизнь, и не больше того...
Забивается пылью дыханье трубы
Под бульдожьим замком кладовой.
Так высокую ноту впотьмах берегут –
Спился сторож и пафос осип...
И не траурный марш у обветренных губ,
А досадная мелкая сыпь.
Да и что было ждать на промозглом ветру,
На унылом летейском дожде,
Где берёзы, как палочки Коха, к утру
Колыхались в подробной воде...
Просвещённых невежд возгордившийся век
Не допустит линейных потерь:
На бесславную твердь обречён человек,
Тщетный труд и слепую постель.
Наглотайся вестей и звезду потуши,
Акварельные сны позабудь...
До безвестной судьбы от пропащей души
По России – укатанный путь...
Не блазни же, Господь, галереей миров
Муравейник хвальбы и хлопот,
Чтобы в бледном, клиническом свете метро
Не почудился выход и вход...
* * *
Пора простить себе потерянный покой,
А, значит, и другим спокойствие и сухость.
Вздохнуть до позвонков.
И на исходе суток
Махнуть на всё рукой,
А не крылом. И лечь.
Нахлынет потолок.
Подкожная тоска, и давняя, и эта...
Как, вспыхнув, медальон защёлкивал глоток,
Вобрать глазами прядь слабеющего света...
Прощание с числом. Черёмуховый шок.
На взлётной жести крыш – подрагиванье капель.
И душит воротник. И вглубь забитый кашель.
И режет русла вен потёртый ремешок...
* * *
Двуглавый золотой матриархат,
Железная рука Екатерины.
На плац, герой! Накатаны перины...
(Посмотрим, кто ты: маршал иль солдат...)
Подумать, как России повезло
В тенетах сексуального улова...
А если б в те же сети – не Орлова,
A индюку – державное крыло?!
Спасибо, граф, что одержали верх
И воцарились в нашем будуаре...
(Турецкий флот плывёт в ночном кошмаре
И над Невой справляет фейерверк...)
Да мы должны молиться на судьбу
В Чесменской сказке, в шторах Эрмитажа!..
Я графский жезл поставила бы даже
Под стать Александрийскому столпу, –
Вот славный штык... Он с честью одолел
Самодержавье женщины у власти...
(Где ордена на грудь – по сходной страсти
И Акатуй – как чтоб ты околел...)
Памяти поэта
Слава богу, что так, в Елабуге,
а иначе бы шли за гробом
равнодушно смурные лабухи,
каждый – нанят, и каждый – робот.
А в Париже или в Берлинии
провожали бы языками
злыми. Платьями – сплошь павлиньими.
(Время – бросить последний камень...)
Кто травил – тот бы первый –
плаксою
над челом, что уже увенчано...
Если мазал при жизни ваксою,
возопил бы: «Святая женщина!»
Ты и так им, как Богородица,
отдала всё своё святое...
Не страдают от безработицы.
Не бывает у них простоя:
расшифровывают, печатают,
набиваются в фавориты...
Хорошо, что ушла, печальная,
прямо к Богу! – Без волокиты...
И – поклон тебе от поэзии.
И – ночной мой дрожащий шёпот...
Мне легко танцевать по лезвию:
у меня – твой бессмертный опыт...
2004
© Ольга Бешенковская, 1988–2006.
© 45-я параллель, 2021.