Они написали русский характер
Опыт создания энциклопедии
Особенности характера народов, сошедших с исторической сцены, никого не интересуют, разве что узких специалистов. А вот менталитет народа, вся история которого пронизана борьбой за выживание, наполнена чудовищными усилиями по строительству огромного государства, созданию уникальной культуры, имеющей общечеловеческую ценность, отмечена падениями и взлётами, – интересен всем!
Приведу первую цитату в этой статье: «После XIV века русский народ создал великое государство, 600 лет шедшее от победы к победе. Этого с “растлённой и иссушённой” душой сделать было нельзя». Лев Николаевич Гумилёв полемизирует с Карлом Марксом, который считал, что душа русского народа «подавлена, растлена и иссушена» монгольским игом. Монгольское иго – отдельная тема, сейчас не о нём.
Идея уникальной энциклопедии «Дух, жаждущий свободы» родилась давно.
И тут возникает вопрос, кого же считать русским и почему в отличие от других национальностей в этом случае используется не существительное, а прилагательное.
«Интересно что: немец, француз, англичанин, американец, японец, индус, еврей, даже самоед (как в анекдоте), – всё это определённые существительные, как старое “россиянин”. Для нового времени нет существительного для русского человека. Есть слово “русский”, существительное, образованное из прилагательного (есть такая способность у русского языка, называется субстантивация), да и звучит только как прилагательное. Неопределёнен русский человек!» Это – Даниил Хармс, писатель русский. Опираемся же мы на слова А.И. Солженицына, который точно определил: «Уже века существует русский дух и русская культура, и все, кто к этому наследству привержен душой, сознанием, сердечной болью – вот они и суть русские». Проще – суперэтнос по Льву Гумилёву.
«Цитата не есть выписка. Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна. Вцепившись в воздух, она его не отпускает. Эрудиция далеко не тождественна упоминательной клавиатуре, которая и составляет самую сущность образования.
Я хочу сказать, что композиция складывается не в результате накопления частностей, а вследствие того, что одна за другой деталь отрывается от вещи, уходит от неё, выпархивает, отщепляется от системы, уходит в своё функциональное пространство, или измерение, но каждый раз в строго узаконенный срок и при условии достаточно зрелой для этого и единственной ситуации».
Это Осип Мандельштам в своём «Разговоре о Данте».
«– А кто такой Мандельштам (вопрос губернатора и нашего читателя – В.Б.).
– Величайший русский поэт нашего века.
– Русский?
– Поэты нерусскими не бывают.
– С сегодняшнего дня читаю только его.
Это документально». (Андрей Битов, «Текст как текст»).
Цитаты эти накапливались в ящике письменного стола долго. Однажды пришла мысль: «Поделись с другими!»
Характер, менталитет, наконец, душа русского народа, осмыслению этих понятий посвящена огромная историческая и философская литература.
Мы решили разгадать «формулу русской души», опираясь на высказывания великих русских людей, составив небольшой перечень величин.
Начнём с образа мира в подсознании народа, что собственно и определяет менталитет.
«У всякого народа есть родина, но только у нас – Россия», – писал Георгий Петрович Федотов – русский философ, основоположник богословия культуры. Пафос афоризма оправдан и не вызывает сомнений. Слова же Иосифа Бродского придают ему дополнительную экспрессию: «Страшный суд – страшным судом, но вообще-то человека, прожившего жизнь в России, следовало бы без разговоров помещать в рай». (См.: И. Бродский, «Азиатские максимы». Из записной книжки 1970 года).
«Есть очень большая трудность в определении национального типа, народной индивидуальности. Тут невозможно дать строго научного определения. Тайна всякой индивидуальности узнаётся лишь любовью, и в ней всегда есть что-то непостижимое до конца, до последней глубины. Меня будет интересовать не столько вопрос о том, чем эмпирически была Россия, сколько вопрос о том, что замыслил Творец о России, умопостигаемый образ русского народа, его идея», – поставил задачу Н. А. Бердяев. Главное слово в этой цитате – любовь.
Каковы же элементы нашей формулы? Остановимся на некоторых их них.
Природа и характер. Цитата историка В. О. Ключевского характеризует русского человека полностью: «Рядом с влиянием природы страны на народное хозяйство Великороссии замечаем следы её могущественного действия на племенной характер великоросса. Великороссия ХIII – XV веков со своими лесами, топями и болотами на каждом шагу представляла поселенцу тысячи мелких опасностей, непредвидимых затруднений и неприятностей, среди которых надобно было найтись, с которыми приходилось поминутно бороться. Это приучало великоросса зорко следить за природой, смотреть в оба, по его выражению, ходить, оглядываясь и ощупывая почву, не соваться в воду, не поискав броду, развивало в нем изворотливость в мелких затруднениях и опасностях, привычку к терпеливой борьбе с невзгодами и лишениями. В Европе нет народа менее избалованного и притязательного, приученного меньше ждать от природы и судьбы и более выносливого. Притом по самому свойству края каждый угол его, каждая местность задавала поселенцу трудную хозяйственную задачу: где бы здесь ни оставался поселенец, ему прежде всего нужно было изучить своё место, все его условия, высмотреть угодье, разработка которого могла бы быть наиболее прибыльна. Отсюда эта удивительная наблюдательность, какая открывается в народных великорусских приметах».
И. Е. Забелин в своей «Истории русской жизни с древнейших времён» находит истинного хозяина русской земли: «Но своё благодатное господство оно (солнце – В.Б.) делило пополам с другим, ещё более могущественным, хозяином нашей страны, которому вдобавок отдавало большую половину годового времени. Имя этому другому хозяину было мороз».
И. А. Ильин вплотную приблизился к пониманию этой величины: «Природа является колыбелью, мастерской, смертным ложем народа; пространство же есть судьба и его воспитатель, преддверие его творческого духа, его окно к Богу».
Отношение к богу и церкви. Понимаем, что это не одно и то же, совсем не одно и то же. И нам, сегодняшним, трудно понять, что это было. Православное сознание охватывало и пронизывало весь быт, речь, нравственность, культуру русского человека, русское искусство. Влияние истинной религии на душу и поведение народа было очень плодотворным и благотворным.
Феофан Затворник точно сформулировал её идею: «Православная Церковь есть духовный союз всех во Иисусе Христе и чрез Него взаимно между собою. Церковь невидимо правится Господом и направляется к своему концу». (Письма о христианской жизни). «Греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, даёт нам особенный национальный характер» – писал Пушкин.
Сложность русского религиозного опыта раскрывается следующим образом: «Русская вера сложилась из взаимодействия трёх сил: греческой веры, принесённой нам монахами и священниками Византии; славянского язычества, которое встретило эту новую веру; и русского народного характера, который по-своему принял византийское православие и переработал его в своём духе». (А. Ельчанинов, П. Флоренский. Православие).
Отношение простого человека к религии было искренним. Он видел и не прощал фальши и лицемерия. Герцен писал (правда на французском языке, то ли для верности, то ли из чувства самосохранения): «Русский крестьянин суеверен, но равнодушен к религии, которая для него, впрочем, является непроницаемой тайной. Он для очистки совести точно соблюдает все внешние обряды культа; он идёт в воскресенье к обедне, чтобы шесть дней больше не думать о церкви. Священников он презирает как тунеядцев, как людей алчных, живущих на его счёт. Героем всех народных непристойностей, всех уличных песенок, предметом насмешки и презрения всегда является поп и дьякон или их жены.
Множество пословиц свидетельствуют о безразличии русских к религии: “Гром не грянет – мужик не перекрестится”, “На бога надейся, да сам не плошай“». (А.И. Герцен, «La Russie»).
Многое следовало бы сказать ещё и о святых на Руси, и о таком явлении как странничество, об эсхатологичности русского сознания, но завершим тему следующими двумя разнородными мыслями. Сначала Розанов: «Да что мне и дорого-то в России, как не старые церкви. Уж не канцелярии ли? Или не редакции ли? А церковь старая-старая, и дьячок – “не очень”, все с грешком, слабенькие. А тепло только тут. Отчего же тут тепло, когда везде холодно? Хоронили тут мамашу, братцев: похоронят меня; будут тут же жениться дети: всё – тут... Всё важное... И вот люди надышали тепла». А следом Даниил Гранин: «Правда, я не верующий. Но правильнее, я – отстранивший от себя решение этих вопросов. Они выше меня. Я знаю только, что бога, управляющего миром согласно законам любви, нет. А другого бога я не знаю и знать не хочу».
Кирилл и Мефодий создали русский алфавит. Привычный набор букв славянской азбуки на самом деле не что иное, как «послание к славянам». «Азъ буки веде. Глаголъ добро есте. Я знаю буквы: письмо это достояние» и т.д. Это известно всем. А вот дальше, где менталитет народа в языке, в песне.
Уйдём от тургеневских восторгов. Прежде всего, надо остановиться на многовековой истории развития русского языка. Нам поможет в этом Г. П. Федотов своими «Письмами о русской культуре»: «Мы лучше всех культурных народов сохранили природные, дохристианские основы народной души. На дне величайших созданий русского слова открывается нечто общее с примитивом народного фольклора. Тютчев, Толстой и Розанов как бы дистиллируют, перегоняя в приборах высокого духовного напряжения первобытную материю русского язычества».
Не торопись, читатель, прочти всю цитату: «Самородный ключ её (русской поэзии. – В. Б.) уже бил в груди народа тогда, как самое имя ещё не было ни в чьих устах. Струи его пробиваются в наших песнях, в которых мало привязанности к жизни и её предметам, но много привязанности к какому-то безграничному разгулу, к стремлению как бы унестись куда-то вместе с звуками. Струи его пробиваются в пословицах наших, в которых видна необыкновенная полнота народного ума, умевшего сделать всё своим орудием: иронию, насмешку, наглядность, меткость живописного соображения, чтобы составить животрепещущее слово, которое пронимает насквозь природу русского человека, задирая за всё её живое. Струи его пробиваются, наконец, в самом слове церковных пастырей – слове простом, некрасноречивом, но замечательном по стремлению стать на высоту того святого бесстрастия, на которую определено взойти христианину, по стремлению направить человека не к увлечениям сердечным, но к высшей, умной трезвости духовной». (Н. В. Гоголь, «Выбранные места из переписки с друзьями»).
Как точно определил Гоголь истоки русского языка: песня, пословица, слово церковного пастыря, из которых впоследствии родился замечательный литературный русский язык Пушкина и который постоянно обогащался и совершенствовался творчеством других писателей, назовём среди них Велимира Хлебникова, Андрея Платонова, Иосифа Бродского (по Библеру).
Как итог слова А. С. Хомякова: «Язык наш, … в его вещественной наружности и звуках, есть покров такой прозрачный, что сквозь него просвечивает постоянно умственное движение, созидающее его». И далее из Фазиля Искандера:
«– А по-моему, в русском языке нет множественного числа от слова дно. Мы обречены остаться на первом дне.
– Ошибаетесь! В русском языке всё есть. Множественное число от слова “дно” – ”донья”. Все предусмотрено. Да здравствует великий и могучий русский язык!
– Странное слово – ”донья”, я его никогда не слыхал.
– Но вы никогда и не летели на дно. Ещё не такое услышите!» (Думающий о России и американец).
Теперь величина пафосная, официозная – любовь к Родине, но посмотрите с каким чувством раскрывают её великие. «…Именно в этот вечер впервые коснулось меня сознанье, что я русский и живу в России, а не просто в Каменке, в таком-то уезде, в такой-то волости, и я вдруг почувствовал эту Россию, почувствовал её прошлое и настоящее, её дикие, страшные и всё же чем-то пленяющие особенности и своё кровное родство с ней…» (И.А. Бунин, «Жизнь Арсеньева», 1933).
Эта неожиданная самоидентификация с Родиной у каждого происходит особенно и в своё время. Сравните у Юрия Бондарева:
«– Россия, – задумчиво проговорил Новиков. – Я только в войну увидел и понял, что такое Россия. Вы знаете, Витя, что такое Россия?» (Ю. В. Бондарев, «Последние залпы», 1959). Правда, у некоторых не происходит вовсе.
И ещё об авторе цитаты: «Иван Бунин исколесил половину мира, но лучшие вещи написаны им не о путешествиях, а о России, по которой он тосковал и которую чувствовал, помнил и знал превосходно». (Ю. В. Бондарев. «Моим читателям», 1973).
П. А. Сорокин справедливо заметил: «…рост русской нации, завоевание независимости и суверенитета могли быть достигнуты только вследствие глубочайшей преданности, любви и готовности её представителей пожертвовать своими жизнями, судьбами и другими ценностями во имя спасения своей Родины в критические периоды её истории». (П. А. Сорокин, «Основные черты русской нации в двадцатом столетии»).
О нём, о самом главном герое русской истории писал Л.Н. Толстой в Севастопольских рассказах: «Из-за креста, из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия (войну – В.Б.): должна быть другая, высокая побудительная причина. И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине каждого, – любовь к Родине». Главное сказал И.С. Тургенев в романе «Рудин»: «Россия без каждого из нас обойтись может (слова Лежнёва о Рудине), но никто из нас без неё не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без неё обходится! Космополитизм – чепуха, космополит – нуль, хуже нуля; вне народности ни художества, ни истины, ни жизни, ничего нет. Без физиономии нет даже идеального лица; только пошлое лицо возможно без физиономии».
Даже Герцен, уже родившийся эмигрантом подхватил: «Начавши с крика радости при переезде через границу, я окончил моим духовным возвращением на родину. Вера в Россию спасла меня на краю нравственной погибели... За эту веру в неё, за это исцеление ею благодарю я мою родину». (Былое и думы).
Очень хочется, чтобы сегодняшняя Россия превзошла ту, которую видел писатель: «Наши дети, внуки, – пишет Бунин, – не будут в состоянии даже представить себе ту Россию… поистине сказочно-богатую и со сказочной быстротой процветавшую, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, – всю эту мощь, сложность, богатство, счастье…». (Окаянные дни).
Совсем невероятной была ситуация с темой «Веселие Руси». Жаловался я другу, что вот меньше всего цитат нашёл на эту тему. Он посмеялся и ответил мне: «Да ты от себя пиши, ты ведь тоже народ, не промахнёшься, а фамилии подставляй тех, кого уже и не читают».
Но не воспользовался я этим вполне трезвым советом, взялся за голову, взглянул под определённым углом на тексты классиков и дело пошло или пошло, не помню. Началось нейтрально и патриотично по Карамзину «Мёд был их (славян. – В. Б.) любимым питьём: вероятно, что они сначала делали его из мёду лесных, диких пчёл; а наконец и сами разводили их». (Н. М. Карамзин. История государства Российского). Или у Прыжова: «…пьянства в домосковской Руси не было, – не было его, как порока, разъедающего народный организм. Питьё составляло веселье, удовольствие, как это и видно из слов, вложенных древнерусским грамотником в уста Владимира: ”Руси есть веселье пити, не можем без того быти”».
А дальше пошло (опять) и поехало. «Но прошли века (там же у Прыжова), совершилось многое, и ту же поговорку «учёные» стали приводить в пример пьянства, без которого будто бы «не можем быти…». И вот уже мы читаем у Чехова: «С Николаем Максимычем Путохиным приключилась беда, от которой широким и беспечным российским натурам так же не следует зарекаться, как от тюрьмы и сумы: он невзначай напился пьян и в пьяном образе, забыв про семью и службу, ровно пять дней и ночей шатался по злачным местам». (А. П. Чехов, «Беда»).
И всё-таки весело у нас. «Пристав пришёл к судье совещаться. Оба напились в стельку». Это уже у Шишкова в Угрюм-Реке. А дальше попробуем разобраться с этимологией идиомы «напиться в стельку». Поможет автор известного словаря В. И. Даль. Сапожник накуликался, портной наутюжился, купчик начокался, приказный нахлестался, чиновник нахрюкался, служивый подгулял. (Пословицы и поговорки русского народа).
Можно и нужно говорить о причинах: о бедах, о бедности, о безысходности русской жизни (конечно, при царизме и большевизме). Но всё-таки.
Доброта русская и здесь доброта. «Самое доброе, совершенное и милое существо в мире (Л. Н. Толстой в письме) – это пьяный – на первом взводе – мужик».
Или вот ещё у Лескова:
«А водки, – княгиня спрашивает, – сколько ты любишь употреблять?»
– ”Не могу знать, – говорит, – ваше сыятелство. Я её ещё досыта никогда не пил”». (Н. С. Лесков, «Захудалый род»).
Как же без этого, вот и Фёдор Михайлович туда же в своём писательском дневнике: «Загорелось село и в селе церковь, вышел целовальник и крикнул народу, что если бросят отстаивать церковь, а отстоят кабак, то выкатит народу бочку. Церковь сгорела, а кабак отстояли».
И я сделал для себя вывод совсем по-довлатовски: «– Знаете, я столько читал о вреде алкоголя! Решил навсегда бросить... читать».
После весёлого давайте поговорим о грустном, то есть о главном – о строительстве огромного государства. Глава называется так: Авторитарное государство и русский менталитет.
Начнём с главного, а придём к тому, что имеем.
Не будем путаться с пришлыми «варягами» и с влиянием монгольского духа и буквы. И. А. Ильин чётко определил: «Русская народная душа историей своей и событиями была поставлена перед такой дилеммой: или оставаться завоёванной, зависеть от иностранного капитала, носить чужое ярмо и утратить свою национальность (будь то с востока – в лице монголов или с запада – в лице поляков и шведов), или же стать частицей национально мыслящего и авторитарно управляемого государства, присягнув на верность ему». Выбора не было.
О монгольском духе всё-таки упомянуть надо: «…Приобщение России к монгольской государственности, – писал Н. С. Трубецкой – разумеется, не могло быть только внешним и сводиться к простому распространению на Россию системы управления, господствовавшей и в других областях и провинциях монгольской империи; разумеется, должен был быть воспринят Россией до известной степени и самый дух монгольской государственности». (Н. С. Трубецкой, «Взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока»).
Концепция Трубецкого о нежизнеспособности Киевской Руси и о создании Московского царства на части монгольской монархии, основанной Чингисханом, при всей своей уязвимости объясняет многие вопросы становления Московского государства, Империи.
На жизненность указанного выбора сделал упор П. А. Сорокин: «Несмотря на многие великие испытания, включая двухсотлетнее господство татар, несмотря на многочисленные нашествия европейских и азиатских завоевателей, русская нация сумела не только сохранить свою целостность и суверенность, но и смогла, со временными отступлениями и потерями, развиться от маленькой группы в период Киевской Руси в огромную территориальную, демографическую, политическую, экономическую, социальную и культурную империю…
Политический и военный рост русской нации демонстрирует … энергию, упорство и изобретательность. Русская нация смогла защитить себя, свою независимость, свободу и другие великие ценности от постоянных попыток захватить её территорию – огромную открытую евразийскую равнину, – не защищённую горами или океаном от многочисленных азиатских и европейских захватчиков и завоевателей. На протяжении двух столетий она была в подчинении завоевателей-татар и более короткое время – в подчинении у шведов и тевтонов, Наполеона и Гитлера, но неизменно восстанавливала свою независимость и суверенитет и разбивала захватчиков». (П. А. Сорокин, «Основные черты русской нации в двадцатом столетии»).
Приведём восхищённую характеристику А. Проханова: «Империя – это симфония. Это симфония народов, симфония языков, симфония пространств, симфония культур и верований. Это организация разрозненного, рассечённого человечества в огромную симфонию. Поэтому не надо бояться слова “империя”». (Александр Проханов, «Хождение в огонь»).
Много, ох как много надо бы сказать про внутреннее устройство государства, позволяющее так вольно обходиться с самым ценным природным ресурсом страны (стараюсь говорить понятным языком) – людьми, но закончу пассаж цитатой Бориса Можаева: «Дело, в конце концов, не в Борисе Годунове и даже не в истории. Дело в той привычке, традиции – пинать русскую государственность, в той скверной замашке, которая сидит у нас в печёнках почти сотню лет. Дело в интеллигентской моде охаивать свой народ, его веру, нравы, только потому, что он живёт не той жизнью, как нам того бы хотелось. И мы упрямо отрицаем его своеобычность, разрушаем веру в свою самостоятельность с такой исступлённостью, что готовы скорее сами сорваться в пропасть, чем остановиться. И срываемся...» (Б. А. Можаев, «Мужики и бабы»).
Закончить текст надо на высокой ноте, и мы достаём из кармана главу о предназначении (мессианстве) русского народа.
Н. О. Лосский пишет, рассуждая на эту тему: «… у всех значительных народов возникает обыкновенно идеал национального мессианства, но этот идеал имеет положительное содержание лишь в том случае, если он имеет форму христианского универсума».
Но для нас важны мы сами, а не англичане или американцы, и мы читаем у Ильина ответ на вопрос, поставленный Бердяевым и приведённый в начале: «Мы западу не ученики и не учителя. Мы ученики Бога и учителя себе самим. Перед нами задача: творить русскую самобытную духовную культуру – из русского сердца, русским созерцанием, в русской свободе, раскрывая русскую предметность. И в этом – смысл русской идеи». (И. А. Ильин. «О русской идее. II»).
Подводит итог чуткий в ощущениях В. К. Кюхельбекер: «...сердечное убеждение, что святая Русь достигнет высочайшей степени благоденствия, что русский бог не вотще даровал своему избранному народу его чудные способности, его язык – богатейший и сладостнейший между всеми европейскими, что небо предопределило россиянам быть великим, благодатным явлением в нравственном мире...» (Путешествие. Письмо XVII).
В статье «Русский народ и социализм» Герцен стремится прежде всего дать демократическому общественному мнению Запада правильные представления о России и русской культуре, что русский народ ждёт великое будущее. Он пишет: «Русский народ, милостивый государь, жив, здоров и даже не стар, – напротив того, очень молод. Умирают люди и в молодости, это бывает, но это не нормально». (А. И. Герцен, «Русский народ и социализм», письмо к И. Мишле).
С поэтической грустинкой завершает тему А. Блок: «Всё будет хорошо, Россия будет великой. Но как долго ждать и как трудно дождаться». (Из записных книжек и дневников. 22.IV.1917).
Известный русский артист первой половины 20 века Александр Вертинский, увидел жизненную силу русской души в судьбе отдельного человека: «А раньше жили не спеша. (...) Умирали тоже спокойно. Бывало, дед какой-нибудь лет в девяносто пять решал вдруг, что умирает. А и пора уже давно. Дети взрослые, внуки уже большие, пора землю делить, а он всё живёт. Вот съедутся родственники кто откуда. Стоят. Вздыхают. Ждут. Дед лежит на лавке под образами в чистой рубахе день, два, три... не умирает. Позовут батюшку, причастят его, соборуют... не умирает. На четвёртый день напекут блинов, оладий, холодца наварят, чтобы справлять поминки по нём, горилки привезут ведра два... не умирает. На шестой день воткнут ему в руки страстную свечу. Все уже с ног валятся. Томятся. Не умирает. На седьмой день зажгут свечу. Дед долго и строго смотрит на них, потом, задув свечу, встаёт со смертного одра и говорит: “Ни! Не буде дила!” И идёт на двор колоть дрова».
Цитата эта удивительным образом перекликается с первой цитатой нашего рассказа.