Отвращение к пошлости. Саша Чёрный

По отвращению к пошлости поэта Сашу Чёрного сравнивают с А. П. Чеховым. Разница между ними велика, похожести никакой, но оба на пошлость обрушивались с огромной силой. Чехов описал её в прозе во всех видах и проявлениях, вывел в «Даме с собачкой» классическое: «осетрина была с душком». Саша Чёрный стихами говорил о том, что вокруг, господа, «Обстановочка»:

О том, что Саша Чёрный написал эти и другие удивительные стихи, до 1960 года мало кто знал в советской стране. Не было никаких предпосылок, чтобы издавать произведения поэта, эмигрировавшего в 1920 году и ненавидевшего большевиков сильнее отечественной пошлости. Он, уезжая навсегда, пересёк границу с Литвой, направляясь в Каунас, оттуда в Берлин, а из Берлина в Париж, и о советском пограничнике вспоминал: «Какой-то малограмотный чекист, осматривая мой чемодан, выхватывал из него рукописи. Некоторые из них рвал, другие отбрасывал в сторону, а третьи оставлял. И все это только чтобы показать свою власть. Если бы у меня была сила, я бы ему перегрыз горло».

Корней Чуковский, выдающийся поэт, литературный критик и общественный деятель, знал Сашу Чёрного с первого десятилетия прошлого века. Знал он и Маяковского, который цитировал стихи Саши Чёрного и утверждал, что тот оказал на него «огромное воздействие». Чуковский добился, чтобы в «Большой библиотеке поэта», а затем и в «Малой библиотеке поэта» вышли стихи Саши Чёрного – «Сатиры» одного из крупнейших поэтов, прозаиков и переводчиков Серебряного века. Эти книги нигде купить было нельзя. Их можно было достать либо по большому блату в высших литературно-административных кругах, либо на «заднем книжном дворе» у человека в пальто и с настороженными глазами. Рублей за пятьдесят, восемьдесят или за сто (точно не помню). И всю эту «обстановочку» те, кто добыл хотя бы одну из этих книг, выучили наизусть. Как за полвека до этого выучивали наизусть стихи молодого Саши Чёрного, пришедшего в 1908-м на работу в самый весёлый, самый юмористический, самый остро-политический, самый сатирический «Сатирикон». Страной тогда единолично управлял «маленький человек большого роста». Время было монархическое, тоталитарное и ещё такое, как в стихотворении поэта:

С 1909 по 1912 было написано, наверное, все самое замечательное и великолепное из всего, что вообще написал Александр Михайлович Гликберг, ставший в детстве Чёрным: у его брата были волосы очень светлые, а у него очень тёмные. Черта осёдлости не позволила получить высшее образование. Он восполнил этот недостаток множеством прочитанных книг, откуда, по его признанию, впервые поглядел на него «Жестокий бог литературы». Из отчего дома отца-провизора рано и тайно уехал на поезде в Петербург. Там и прославился. В эмиграции вспоминал свою жизнь в родной Одессе, где памятника ему пока нет, но, говорят, «таки будет»:

«У меня не было детства! У меня не было юности! В книге моей жизни недостаёт этих двух золотых вступительных страниц. Детство, яркая, пёстро окрашенная заглавная буква, вырвана из длинных строк моего бытия! У меня не было ни детства, ни юности... У меня не было ни именин, ни дня рожденья! У меня не было свивальника, и для меня не зажигалась ёлка!.. У меня не было ни игрушек, ни товарищей детских игр! У меня никогда не было каникул, и меня никогда не водили гулять! Мне никогда не доставляли никакого удовольствия, меня никогда ни за что не награждали, меня никогда не радовали даже самым пустяшным подарком, я никогда не испытывал ласки! Никогда меня не убаюкивали ласкающие звуки, и никогда не пробуждал милый голос! Моя судьба залепила чёрным пластырем два сияющих глаза жизни – детство и юность. Я не знаю их света и их лучей, а только их ожоги и глубокую боль».

В 1905 году весь тираж его первого сборника был арестован по политическим мотивам и уничтожен исполнительными царскими функционерами. Автор сборника не видел. А стихи были в нем такого свойства, такие это были «Сатиры», что друзья сказали, что лучше на время уехать из России, чтобы не оказаться в тюрьме. Он уехал в Берлин. И там писал стихи и ненавидел пошлость (теперь немецкую), и на вокзале в Веймаре «в ожидании поезда» создал строки, как он умел, из крупных и мелких мелочей:

Вернулся из Германии в Россию в 1908 году. До 1913 года был в «Сатириконе», выразительно отличаясь от других писателей, поэтов, художников, работавших в этом журнале, откуда цезура вырезала целые страницы. Корней Чуковский, знавший всю эту компанию, в книге своей «Современники» вспоминал: «Вместе с ними, в их дружной компании, но как бы в стороне, на отлёте, шёл ещё один сатириконец, Саша Чёрный, совершенно непохожий на всех остальных. Худощавый, узкоплечий, невысокого роста, он, казалось, очутился среди этих людей поневоле и был бы рад уйти от них подальше. Он не участвовал в их шумных разговорах и, когда они шутили, не смеялся. Грудь у него была впалая, шея тонкая, лицо без улыбки… Даже своей одеждой он был не похож на товарищей. Аверченко, в преувеличенно модном костюме, с брильянтом в сногсшибательном галстуке, производил впечатление моветонного щёголя. Ре-Ми не отставал от него. А на Саше Чёрном был вечно один и тот же интеллигентский кургузый пиджак и обвислые, измятые брюки».

Но имя его было знаменито. Он был узнаваем на улице, и кто-нибудь из незнакомых журналистов с другой стороны Невского проспекта мог ему крикнуть: «Здравствуйте, Саша!». Он не был этому рад: «Чёрт меня дёрнул придумать себе такой псевдоним! Теперь всякий олух зовут меня Сашей».

Он рассказал об этом Чуковскому, а тот рассказал всем нам. А ещё рассказал, что Саша Чёрный писал ему письма и в единственном из сохранившихся сказал так, как если бы окончательно потерял себя: «… в общем так измотался, что минутами хочется уже ничего не писать, не издаваться… плюнуть на все и открыть кухмистурскую в Швейцарии».

Он был уже женат на умной и порядочной женщине, она была доктором философии и старше его на восемь лет. Жили счастливо. Не там, где сырость капала слезами с потолка и простуженный рояль за стенкой кто-то насиловал, а там, где не было никакой резной мебели, ковров и гобеленов, бюстов богов, лепнины на потолке, широких зеркал и канарейки в клетке. Не было и намёка на модное и расширяющееся мещанство, наихудшие образцы которого стали через много лет мещанством советским, во много раз более страшным. И грубая пошлость тревожила душу поэта, казавшегося всегда спокойным, как бы отрешённым, «каким-то другим» и вроде как не от мира сего.

Горький юмор, печальный и образный, как почти в каждой строке Саши Чёрного. Поэт мог сказать, увидев сибирского кота, лежавшего на столе: «Толстая муфта с глазами русалки». Он мог сказать о цветущей черёмухе: «Черёмуха пеной курчавой покрыта». А мог и так сказать:

А о монументальной тётеньке как торжествующем образе пошлости он говорил:

И век давно другой, а монументальная тётенька вместе с таким же основательным дяденькой продолжают торжествовать и в современной разгульной пошлости. Лиловый лифт чрез век пронёсся и жёлтым бантом завязался на бюсте современности.

И столь же горький юмор в стихах его о том, настолько пошлым выглядит так называемое «слияние интеллигенции и народных масс»:

После таких строк удручающее может сложиться впечатление, и кто-нибудь возразит: «Какой же это юмор?» Надо сказать: «Самый настоящий». Как его «Совершенно весёлая песня»:

Он был большой поэт-сатирик и большой ребёнок. Так видел мир и, наверное, таким мир видел его, печально осознавая, что совсем не было у поэта детства. Но он его вернул, написав 25 сборников стихотворений для детей, в том числе «Азбуку», и несколько сборников рассказов для юных и взрослых читателей. Прозу (её значительную часть) он сочинил в эмиграции. «Библейские сказки», «Дневник Фокса Микки», «Солдатские сказки», «Чёрт на свободе»… И дети отлично знали, Фокса Микки, что это «первая собака, умеющая писать» и что Фокс Микки – «собака-поэт, умнее которой в мире нет». У Саши Чёрного своих детей не было. У него были все другие дети. Он их знал или даже не знал, позволяя им то, что не позволял взрослым: называть его Сашей.

Он умер в своём маленьком доме во французском Провансе в 1932 году. Помогал тушить пожар в доме соседа. Потом пришёл домой, лёг на диван и умер от сердечного приступа. А. И. Куприн, которого он знал ещё по Петербургу, в очерке о нём написал:

«Но вот пришла по телеграфу нежданная и горькая весть: «Саша Чёрный скоропостижно скончался». И ходят по Парижу русские люди и говорят при встречах: “Саша Чёрный умер – неужели правда? Саша Чёрный скончался! Какое несчастье, какая несправедливость! Зачем так рано?” И это говорят все: бывшие политики, бывшие воины, шофёры и рабочие, женщины всех возрастов, девушки, мальчики и девочки – все!

Тихое народное горе. И рыжая девчонка лет одиннадцати, научившаяся читать по его азбуке с картинками, спросила меня под вечер на улице:

– Скажите, это правду говорят, что моего Саши Чёрного больше уже нет? И у неё задрожала нижняя губа.

– Нет, Катя, – решился я ответить. – Умирает только тело человека, подобно тому как умирают листья на дереве. Человеческий же дух не умирает никогда. Потому-то и твой Саша Чёрный жив и переживёт всех нас, и наших внуков, и правнуков и будет жить ещё много сотен лет, ибо сделанное им сделано навеки и обвеяно чистым юмором, который – лучшая гарантия для бессмертия».

Владимир Вестерман