частица
если приговорённому не одну с мятым фильтром
пару выкурить дать перед словом «пора» –
нюх детектора в комнате, где кадык утром выдран,
зафиксирует с болью частицы добра.
молят: полно затворницей, быть пора уж в невестах,
пред частичкой угодника преклоняя главу.
шхун носы корабельные с именами известных –
это способ остаться, опочив, на плаву.
ради сказок и мягкости ночи и стеарина,
ради танца свечи отключается свет.
при свече ничегошеньки, чем частица Арины
Родионовны, элементарнее нет.
«не» с глаголом «дождусь тебя» в письмах к Гурову слитно
пишут Анна Сергеевна и белый шпиц.
иногда орфография, как разлука, ехидна.
«Гуров» – жутко неграмотно, верно – «фон Дидериц».
наяву, как в коллайдере, всё с частицей случиться
может: антиутопия, антикварность, но чтоб
разогнать по артериям Антигоны частицу,
я колеблюсь со скоростью, взятой у антилоп.
как частица, ничтожен я, не опознан, нечёток.
я не плюс и не минус, я подмокший тротил,
не взрастивший ни дерево, ни двойной подбородок.
странно, что вообще жив и заговорил.
тишина охраняется государством
после рождения младшего стоило Каину
вровень любви уделять, с чем обычно проблема.
будущих братьев Господь выселял на окраину
пай-городка, за сто первый км от Эдема.
больше степи, чем домов, тупиковая улица
и при гороховом царстве была тупиковой.
ферма и пригород в стадо, как в шахматы, дуются:
конь со слоном одинаково ходят – коровой.
проще в сандаликах помнить, что ты из кочевников.
детство прожив по часам стрекозы-попрыгуньи,
братья, качаясь, так вымахали, что, с качелей встав,
принялись тут же за квашение сулугуни.
плесень чиста здесь, а смерть здесь не самое худшее.
не уезжавший отсюда ни разу вдвойне бесправен.
не сыновья, а дома здесь порядком заблудшие:
нумеровать кое-как – это фишка окраин.
братьям за сорок. в поношенных брюках из штапеля
сутками греют скамейку без спинки, старший
пальцем не тронет придурка уснувшего Авеля –
ненависть здесь припасают для флагов и маршей.
а паруса простыней из терпенья не вывести
даже каникул селитровым ураганом.
добрая часть населенья от неторопливости
клёнов за пыльным окном в настроенье поганом.
братья в созвездья над домом швыряют окурками,
как два измотанных суперагента из-под Сиэтла.
здесь и ветрам стоит быть осмотрительно юркими.
как дуть на запад, не спрашивают здесь у ветра.
славящим центр подросткам – там только дома новы,
а предрассудки там пару столетий без капремонта –
с чувством читают нотации братья Адамовы.
через минуту на братьев находит полудремота.
братья роняют слюну, бормоча отчётливо:
зона охранная здесь, и по этой причине
много собак, пустырей и в цистернах топлива,
а вот с автобусами плохо дело, кому ни кричите.
хоть проклинайте судьбу, хоть молитесь автобусам –
это, помимо седин, ничего не даст вам.
просто таким вот избитым и азбучным образом
здесь тишина охраняется государством.
добавить бы
добавишь к репликам ахи-охи –
и вроде чуткий, не слишком грешный.
когда дела ежедневно плохи,
в меню бисквиты добавь с черешней.
и в буднях уровень произвола
повысив, слух перекрой от старших,
уйди из хора, попробуй соло,
сними скамейку на Патриарших.
стекла б морозного к лобной доле,
к вискам – цирюльни и двести двадцать.
вчерашний ценник твой отпороли –
есть повод в свежем нулей забацать!
в плей-лист добавить бы Кьеркегора,
к авансу – стопочку Ярославлей,
а к мыслям – мысль, что ещё не скоро.
но время темя держать тщеславней!
приплюсовать бы молитв: участвуй –
чтоб спела взявшаяся незнамо
откуда страсть притворяться паствой,
в тебе включилась чудес программа:
лететь в Дивеево, у канавки
Святой в периметре там не зря ведь
почти джекпот, как супруг у Навки,
ходить с намереньем всё исправить –
не хватит ног: чересчур не добр,
неверен, лжив был, неделикатен.
и как у Бога, что крив, как штопор,
просить себя извлекать из впадин?
влюблённый, был ты как на иголках,
её ласкал не рукой, наречьем,
любовь на лапах борзого волка
носилась голая и в овечьем,
бесшумно выла в жилой квартире,
на подоконник когтями лезла –
но снова просишь, чтоб тили-тили
и трали-вали, и рядом кресла
в кино, в вареничной, в белой «мазде»,
в отделе «стулья» и на галерах,
на рейсе «город такой-то – счастье»
и в доме… как его… престарелых.
в момент объятья бы рук избыток,
штук сто бы, все для её лопаток,
а после – выслушать взбучки три так:
не отскоблил и взболтал осадок,
взял пошехонского, жирность спутал,
невразумительно ей ответил,
не там свернул – нам на Розу Хутор! –
завёз в дыру, где холодный ветер
не умолкает, а также память.
очнись, ты понял себя прекрасно:
её ты хочешь, её добавить –
былую, нежную, без сарказма,
белей Монро и графичней Дитрих.
в обнимку с ней оседлать бы лошадь
и долго ехать, уже на титрах,
туда, где будет не тяжело жить.
а что прибавишь к тому, что – правда?
полжизни вы за одною дверью.
снаружи нет никакого завтра.
приспичит если бежать, как зверю,
беги в слова, в алфавит, не думай
о превосходствах иного рейса,
беги в себя, идиот угрюмый,
и тихо смейся. беги и смейся.
иногда сожалею
иногда сожалею, что вынужден жить на суше.
где сушняк, крики «воздух» и люди как будто уже.
где приличие в том, чтоб любовь обходить и лужи.
где нет рыб, то есть тех, кто берётся искать, где глубже.
где ни с чем остаются, всего себя процедив.
где никак не разучатся верить, что будет лучше,
где живут, чередуя надежду и рецидив.
а в воде благодать: дом блестит и ребёнок вымыт,
и не страшен пожар, и гольфстримы смягчают климат,
слёз на лицах не видно, и с жемчугом вряд ли кинут.
жизнь легка, как вишнёвый, старинный, без верха «Плимут
Бельведер», не похожий ни капли на батискаф.
если кто-то уедет на берег – обратно примут,
для науки легонько так за уши оттаскав.
те, кто вышли на сушу, отчаянны были, храбры.
шрамы их зарастали быстрее, чем плешь и жабры.
маяки на морях, их гигантские канделябры –
это зов, зов на сушу. а я от неё бежал бы
ихтиандрам навстречу, руками сигналя: эй!
не ходите туда, там сплошные тюки и швабры,
там несчастье и пытка, и время течёт быстрей.
не ходите туда, эволюции там нисколько.
там бушменка умнее, чем немка, умней, чем полька.
там привыкли скандировать всё и не только: горько!
без Хоттабыча там воет брошенным волком Волька.
там зима. там молчу я, не в силах сказать: адью.
побежал бы я прочь от уставшей земли, но только
я в воде заскучаю по мартовскому дождю.
пиши карандашом
пиши карандашом. не факт, что так скромней,
но звук карандаша – что шёпот губ, прижатых
к миндальному виску. ошибся Карл Линней,
вы близкие цветки, но дело в ароматах:
он пахнет правотой незыблемых парней,
а ты – закатной мглой, глубокой у пернатых.
вплотную ты нежна и сбивчива вдали.
ты ощутима днём, а вечером – преданье.
для чьих-то снов тебя как будто берегли,
в аквариуме ты, а за стеклом – пираньи.
ты – взрыв, пугливый риск и минимум земли.
а он желал, чтоб смех и завитки бараньи.
он ходит по прямой, он давит, как ладья.
он просит: мы зашли в тупик, давай разрулим.
он искренен, когда гундит тебе: ведь я
не виноват, что жмусь к таким, как ты, косулям.
не цокай языком, по городу бродя,
он был с тобой герой, теперь он предсказуем.
ты спрашиваешь, как тоску прижать к ногтю?
она по всем вещам разбросана, как перхоть.
она – как тот фантом, что гонит боль в культю,
где пусто, где врачом отрезано: не бегать.
когда с орбиты он соскочит и тю-тю,
ты не поверишь, ты к нему продолжишь ехать.
заснув на кольцевой, попробуй не стареть.
изматывает круг, веди маршрут по хордам.
пусть «ворд» тебя хранит, вычеркивая смерть,
пусть ближе никого, ты в отношеньях с «вордом».
но дабы шёпот губ не прекращал шуметь,
пиши карандашом. пиши не очень твёрдым.
короткая спичка
их две было. обе из Рыбинска, лимита.
брюнеточки, кожа да кости, в кармане джинсовом.
короткую, вытащив, в воду швырнули с моста.
другую спасли в коробке, где маяк нарисован.
по городу спичка плывёт, а под ней река
худая, как будто две трети её бюджета
украли. а город пык-мык, и никак, но уже века
в нём пишут диктант, озаглавленный «счастье – это...»
в том городе пробки. свободней на окружной,
надетой на город ошейником антиблошиным.
по ней едет Разин на «лексусе» и с княжной.
а парень княжны уже целится бить по шинам.
а менеджер с видом на луг, где счастливым рос,
коттедж себе выстроил: как у Наф-Нафа камень.
полгода спустя, перед домом районный босс
провёл окружную, разбив дом и луг мельканьем.
в коттедже экран, на экране в мешке лицо:
солдат на коленях, кругом – калаши, талибы.
минуту спустя его спустят, как колесо,
а он огрызается: вежливей не могли бы?
поломаны, связаны руки, а умудрился он
короткую вытащить, как и коттеджа хозяин,
и Разин, и парень, и тот, кто ещё не рожден,
однако уже проиграл, выбыл, сбит и осален.
старухи на площади крошат паёк воробьям,
с которыми схожи в правах минимально птичьих.
тот город не жаждет в свой адрес: «белиссимо», «гут», «тре бьян»,
ему перепала коротенькая из спичек.
маяк на коробке со спичками ни черта
не светит, лучи его меркнут в уездной стуже.
не делают в Рыбинске длинные спички, но темнота
высвечивается и короткими, и не хуже.
даль устроена проще
даль устроена проще, чем шум двора,
только даль не наскучит, а двор уже.
те, кто ходят внизу – из папье-маше:
их слои наклеены на вчера,
на ничто, на лопнувший жёлтый шар,
смехотворный, как фильмы, где Пьер Ришар.
Третьяковку пейзаж наводнил на треть.
окна – рамы для Бога, когда пойму,
выну двор из окна, а из глаз войну,
на покой и на бой нелегко смотреть –
оба склонны расшатывать группу из
трёх слонов с черепахой, что ловит бриз.
гордость выглядит сносно до тридцати.
в сорок пять вызывает брезгливый смех,
как всё то, что нельзя вынимать при всех,
как добро, например, или зуд в груди.
завязать бы с добром, завязать морским –
помышляю, бродя по тверским-ямским.
смысла не существует, он василиск,
обитавший когда-то в Караганде.
без него буду вилами по воде.
это безрезультатно, но сколько брызг!
нет воды в тексте Библии, но в него
входит «око» как слово, в нем аж два о.
а вода не щадит на себе следов.
и всё время присутствует целиком.
я желаньем разбрызгать себя влеком.
это признак, что я перешел в плей-офф.
кстати, факт, что навылет пошла игра,
повышает в цене акварель двора.
© Павел Конивец, 2011-2023.
© 45-я параллель, 2023.