Поэт и гражданин

Воспоминания современника

 

Часть 2

 

(Часть 1 см в № 22 (586) от 1 августа 2022)

 

* * *

 

После этого на долгие годы пришлось расстаться с возможностью слушать Евтушенко вживую. Окончание института, стройки, переезды. Романтика, как позднее выяснилось, наивная, во многом благодаря воздействию поэзии Евтушенко. Оставалось чтение стихов в газетах и журналах, слушание по радио, позднее – по телевидению. Однако и на концертах побывать пришлось неоднократно – в последующие годы, в Москве и в Ростове, в том числе не так давно. Так что дальнейшее описание сочетает все впечатления – и от чтения, и от концертов, встреч – в разные годы. Стихи, поэзия – это творчество живое, звучащее, даже если вы читаете текст. Мелодия звучит внутри вас. И конечно, содержание – о чём писал, о чём думал и что хотел сказать миру замечательный поэт Евтушенко...

Главным в формировании интеллигенции конца 50-х – первой половины 60-х годов, конечно, явился период после смерти Сталина, особенно после ХХ съезда правящей и всесильной КПСС. Несмотря на осторожную со стороны генсека формулировку «О культе личности и его последствиях», событие стало знаковым и главное – необратимым. Молодая творческая интеллигенция почувствовала свободу творчества и поверила в неизбежность перемен и в свои силы. «Дети ХХ съезда» – очень точное определение духа поколения входящих в новую жизнь. Оптимизм, уверенность в свои силы, возможность изменить жизнь и повлиять на будущее – владели умами. «Будем великими!» – призывал Евтушенко.

Без сомнения, талант поэта и его личность расцвели именно в этот период – с середины 50-х до середины 60-х на фоне той, первой перестройки, названной «хрущёвской оттепелью». 60-е – время подъёма и надежд.

Интерес к поэзии несомненно рос, особенно на фоне открытия молодыми в 55-м запрещённого Есенина, затем Булгакова в 61-м, позднее – Платонова, доступ к творчеству которых партийная власть позволяла постепенно, порциями. Это было обидно, болезненно и всякий раз воспринималось как неуважение к собственному народу, как казалось тогда, уходящее навсегда.

Стихи в России люди читали всегда. Но это всё чтение текстов в газетах, журналах и сборниках, в лучшем случае, иногда, – чтение с эстрады отдельных стихов актёрами в виде отдельных номеров в концертах. Распространено было исполнение поэтических произведений чтецами, в том числе специализирующимися именно на поэзии. Хорошо помню прекрасное исполнение поэзии – нашей и зарубежной – замечательным Вячеславом Сомовым. Слушал его несколько раз в Ростове. Встречи с поэтами организовывали в библиотеках, в вузах. Однако на глазах родилось и новое явление – звучащая поэзия в исполнении авторов.

После долгих мрачных лет ограничений и цензуры выходили молодые поэты перед большими аудиториями и читали свои стихи. Время выдвинуло плеяду новых, талантливых и энергичных, поэтов, среди которых явно выделялись: Булат Окуджава, читающий и поющий свои стихи под гитару, Андрей Вознесенский, Бэлла Ахмадулина, Роберт Рождественский. Но лидером, как мне казалось, да и сейчас кажется, всё-таки выглядел Евгений Евтушенко. Аудиторий в вузах, концертных залах, в Политехническом музее, в парках – уже не хватало. Поэзия в исполнении молодых, жаждущих перемен поэтов вырвалась на площадь Маяковского, а затем на арену Лужников. К поэтам присоединились прозаики – Василий Аксёнов со своими оригинальными рассказами и невыразимо яркий Фазиль Искандер. Появилась отличная сатира, вышедшая после долгих лет давящей идеологии на страницы «Крокодила» с новой командой и на 16-ю полосу новой «Литературной газеты», кардинально преобразованной Александром Борисовичем Чаковским.

Появилась истинная, блестящая публицистика, какой она и должна быть, на острие болезненных точек общества в толстых журналах, больше всего в «Новом мире» и «Знамени», но и в некоторых газетах, например, в «Известиях».

Слушал я не раз этих литераторов новой волны. Энергия обнажённых чувств...

Молодым поэтам разрешили ездить за рубеж. Это было не просто редкое, а уникальное для того времени и системы явление. Они обзавелись там дружескими отношениями с литераторами. Больше всего, как наиболее общительный и открытый, – Евгений Евтушенко. Американцы завистливо спрашивали у молодых поэтов: мы слышали, что вы читали стихи на футбольном стадионе? У нас если соберётся 200 человек в малоизвестный клуб – так мы уже рады!

Тогда и пришла мысль, потом стихи, потом книга – «Поэт в России больше, чем поэт». Этот образ гораздо глубже, чем может показаться на первый взгляд. Если быть точным, эту формулу надо расширить: «Литература в России больше, чем литература». С единственной поправкой, что это не было новым явлением. Достаточно читать письма писателей XIX века, переписку редакторов и издателей литературных журналов, чтобы убедиться в этом, в святой убеждённости в неоспоримый всеобщий авторитет литературы как силы, формирующей общественное сознание и являющейся единственным источником истины… Явление, которого не было, во всяком случае до такой степени, ни в одной другой стране мира. (Тут можно с печальной уверенностью добавить – и не будет, поскольку оно навсегда утеряно в новом за последний век обществе – втором пришествии капитализма в Россию…)

По сути выхода на арену общества периода оттепели молодых поэтов можно говорить много – это настроение патриотического подъёма ощущалось многими людьми, можно сказать, витало в воздухе.

Однако ключевой проблемой оставался уровень общественного сознания и, прежде всего, отношение к Сталину. Молодых романтиков оттепели, детей ХХ съезда, ожидало разочарование: наследие тоталитарной эпохи, к их искреннему удивлению, оказалось значительно сильнее и влиятельнее, чем им представлялось. И когда появились первые признаки сомнений в оценке общественной роли Сталина, проявившиеся в затянувшейся дискуссии на тему целесообразности его пребывания в мавзолее, Евтушенко пишет стихотворение «Наследники Сталина», значимость которого многократно возросла от того, что его опубликовала «Правда», главная, директивная газета, которая отражала генеральную линию партии, а это тогда означало – и страны…

Опубликовано оно было в октябре 1962 года, накануне празднования 45-й годовщины революции 1917 года:

 

 

Отразив значимость момента, Евтушенко высказывает опасение и тревогу, как бы предупреждая:

 

 

Прошло 7 лет после ХХ съезда, но сталинисты начали уже войну против Н.С. Хрущёва, которая затем разрасталась и в конечном счёте привела к его отставке. Поэт это чувствует и остро переживает:

 

Мне эти стихи оказались близки ещё и потому, что я видел Сталина в мавзолее, лежащим с Лениным. До этого в разные годы я бывал в мавзолее с тётушкой Адой, не менее, чем дважды, вполне возможно, трижды. Она, старая и в то время искренне убеждённая коммунистка, Ада Артёмовна Меликова, считала это необходимым. Тем более, что по её партбилету со стажем с 1917 года, нас пропускали сразу, отдавая честь, в то время как масса стояла в длиннющей очереди, начиная с глубины Александровского сада в течение нескольких часов. Вообще посещение мавзолея в 40-е–50-е было в программе большинства, если не всех туристических маршрутов. Но значимость этого посещения, интерес к нему возрастали стократ именно потому, что там теперь рядом с Лениным лежал Сталин. Замечу, что было это в конце лета 1954 года.

Прошло 8 лет, и, прочитав это стихотворение Евтушенко, я тогда ещё удивился, насколько мои впечатления совпали с описанными поэтом: «Дыханье из гроба текло» и – «Он тоже безмолвным был... но грозно безмолвным».

Помню каждую секунду захватывающего наблюдения за лежащим в гробу Сталиным в мавзолее и свидетельствую: при взгляде на его лицо меня охватил страх и долго оставалось ощущение неосознанной тревоги... Замечу главное – посещение было в 54-м, ДО 56-го, до рубежного, знакового – ХХ съезда. То есть, когда я ничего абсолютно не знал о нём, как о тиране, и о режиме, как преступном. Ну, кроме чистых эмоций от переходящего все границы культа личности. 

Так вот, первое неприятное ощущение, что вызвало удивление: он был гораздо, в разы, больше Ленина, к которому привыкли. Вследствие того, что размеры тела Ленина, когда он лежал один, сравнить было не с чем, поскольку оно находилось далеко от посетителей и в полной темноте, теперь рядом оказался труп несравненно более «свежий» (это тоже разочаровывало: труп Ленина стал сразу наглядно бледным и безжизненным). Сталин же лежал крупный, казался полным, с трудом помещавшимся в красном гробу и очень свежим, почти живым. Абсолютное впечатление, что просто закрыл глаза и может их открыть в любую секунду. От этого хотелось постоянно, не мигая, смотреть на него, подспудно боясь, что он глаза откроет. При этом, я много раз рассказывал об этом близким людям, в закрытых глазах отчётливо ощущалась мрачная сила воли и жестокость (повторяю, ничего ещё о нём, кроме официальной пропаганды, я не слышал и не знал, кроме очевидно излишнего восхваления). Было опасение, что он откроет глаза и что-то ужасное произойдёт! Приходилось посекундно привлекать свою, воспитанную с малолетства, материалистическую и атеистическую трезвость, чтобы не впасть в сеанс гипноза...

Позже многочисленные материалы – печатная и радиоинформация, художественная литература, мемуары, рассказы людей, возвращающихся из лагерей, у нас дома – постепенно расставило картины прошлого и создало новую реальность с новыми надеждами…

 

Евгения Александровича всегда мучали общественные проблемы, и ни одну из актуальных, острых проблем он не обошёл: считал своим долгом внести свою лепту в её преодоление. Одна из таких тем – антисемитизм. Много на эту тему он писал, позицию свою высказывал однозначно и, как всегда, с сочувствием к людям. Но посещение Бабьего Яра – места массового убийства евреев фашистами в 1942 году – произвело на него особо сильное впечатление, о чём он написал поэму «Бабий Яр», пронзительные строки которой сразу завладели душами читателей:

 

 

Поэт ощущает полную сопричастность к трагедии и чувствует вину от имени своего народа:

 

 

И поэт сочувствует жертвам, и всем существом ощущает свою ответственность:

 

Интернационализм он чувствует всем своим существом с детства и пронёс это через всю жизнь, остро реагируя на любое проявление национализма и антисемитизма. Попав в Ростов-на-Дону уже относительно недавно, в 2014 году, он посещает Змиёвскую балку, место массовой казни евреев, а затем с удивлением и возмущением вдруг узнает о позорном решении местных властей заменить надписи в мемориале «Змиёвская балка», как и в других местах расстрела евреев (из того, что знаю и помню: на углу ул. Советской и Нольной и в скверике возле недавно воздвигнутой греческой церкви и Донской публичной библиотеки. Возможно, есть и другие места). Суть замены в том, что о евреях не упоминается, вместо этого говорится о советских гражданах...

Очевидная ошибка и нечестность такой замены в том, что, хотя действительно наряду с евреями были расстреляны и люди других национальностей, только евреи были сознательно расстреляны из-за того, что они евреи. Не говоря о том, что многие казнённые тоже пострадали в основном из-за связей с евреями. А иначе получается, что геноцида не было?!

Сильно этим возмутившись, 80-летний Евтушенко пишет стихотворение протеста на эту тему, а затем, с ростовским композитором Игорем Левиным создаёт пронзительную ораторию...

Но вернусь в 60-е. После 65-го Евтушенко почувствовал, что с отстранением Н.С. Хрущёва период «оттепели», казавшейся ему и его друзьям-соратникам периодом долгожданной, но недостаточной свободы, окончился. Это было не сразу заметно, в это не верилось, но идеологическое давление на литературу и культуру стало обнажаться: «Новый мир» А.Т. Твардовского задержал издание романов А.И. Солженицына «В круге первом» и «Раковый корпус», на редакцию оказывалось давление. В 66-м нашумевший судебный протест писателей Синявского и Даниэля, несмотря на большую их поддержку в среде интеллигенции в то время, в которой Евтушенко принял активное участие, закончился их тюремным заключением, затем арестовали поэта Ю. Галанскова и публициста А. Гинзбурга. И Евтушенко становится на защиту преследуемых литераторов и при этом глубоко раздумывает над судьбами свободы и инакомыслия в России.

В «Монологе голубого песца» в аллегорической форме, представив себя в роли животного – «Я голубой на звероферме серой, но цветом обречённый на убой» – показывает страдание существа, рождённого в неволе, стремящего к свободе, но обречённого на рабство. После неудачного побега, аллегорический герой понимает:

 

 

Поэт чувствует неотвратимость судьбы:

 

 

И теряет всякие надежды на спасение, поскольку безысходность неотвратима:

 

 

Такая убийственная, отчаянная безысходность не присуща Евгению Евтушенко от природы. Он оптимист, он, объехавший много стран и встретившийся со множеством политических деятелей, писателей, поэтов, почувствовавший воздух свободы полной грудью, не может поверить возвращению мрачных времён. Да, ужасные трагедии происходят, например, убийство молодого президента Кеннеди, с которым он был знаком лично. Но это не может остановить общее движение к прогрессу человечества. Он надеется, верит в это…

Интернационализм вообще был для Евтушенко совершенно естественным состоянием, им наполнены многие его стихи и поэмы. Сильное впечатление, особенно от чтения в исполнении автора, произвела на меня его баллада «Я хотел бы», где поэт как бы подводит итог своих размышлений об интернационализме, о братстве людей, о равенстве, свободе... Все эти простые, теперь кажущиеся наивными, мысли в ней переплетались с верой в справедливость, которая возможна, если все люди захотят этого и объединятся...

 

 

Так начинается это длинное стихотворное повествование, сплошь состоящее из заклинаний, сложенных в цепь мелодических периодов.

 

 

В настойчивом стремлении убедить, выставляя аргумент за аргументом, поэт отодвигает объяснение причины этих заклинаний, которое, наконец, выражено в последних – ключевых – строчках следующего фрагмента:

 

 

Эти странные волны заклинаний, помню, при первом прочтении, а затем прослушивании, вызвали у меня странные иронические ассоциации с послевоенными детскими контактами с блатной уличной пацанвой. Я поделился с товарищем по поводу этих стихов Евтушенко: «Знаешь, что это мне напомнило? Как пацан, стремясь убедить в правдивости своего рассказа, и, чувствуя, что ему не верят, проговаривал и часто повторял клятву: “сука буду!” – и проводил ногтем большого пальца вдоль оскаленных зубов...»

Если же серьёзно, то здесь, конечно, наглядно страстное желание познавать мир в любых его пространствах и проявлениях (кроме естественного желания «любить всех на свете женщин», даже – «хотел бы я женщиной быть – хоть однажды»...), – но главным, конечно, остаётся неистребимое желание помочь всем людям, независимо от «любой ипостаси», «лишь бы не в ипостаси подонка».

Поэтому и завершение – пафосное, но абсолютно искреннее:

 

 

Между тем, рано начав печататься, и, став уже к 56-му – году ХХ съезда – известным поэтом, он показал себя смелым, решительным защитником критиков власти и борцом против неё за демократические преобразования и права человека. На такие протесты были способны немногие. В 57-м Евгений Евтушенко выступил в защиту романа Дудинцева «Не хлебом единым», за что был отчислен из Литинститута, в 61-м защищал скульптора Эрнста Неизвестного и вступил в полемику с самим генсеком Н.С. Хрущёвым (что до этого было абсолютно непредставимо) по проблеме свободы творчества, затем, в середине 60-х, защищал писателей Синявского и Даниэля… Список таких акций можно продолжить. Новый повод для протеста наступил неожиданно.

В августе 1968-го Евтушенко, находящийся в то время в заграничной командировке, узнает о введении советских войск в Чехословакию. Он сильно переживает, поскольку совсем незадолго до этого в советской прессе открыто обсуждался опыт политических и экономических реформ, а точнее, первых шагов на этом пути. Даже «Правда» и «Известия», самые главные газеты страны, писали о таких реформах в положительном ключе. Помню, например, очерк «Мой друг такси» о пражском опыте введения частной инициативы в работе городского транспорта. В связи с такими публикациями у него состоялись разговоры с чешскими друзьями – буквально за несколько дней до событий в Праге. Он поддерживал идеи, изложенные в ставшем знаменитом манифесте «2000 слов» Адама Михника... И вдруг – советские танки на улицах Праги!

Когда ему позвонили, он сильно разволновался, дал телеграмму Брежневу, много других телеграмм, звонков сделал. Но главное – написал отличное, искреннее и очень важное стихотворение: «Танки идут по Праге»:

 

 

Продолжение следует

 

Александр Акопов