Дорогие друзья! В этом году исполнилось 100 лет со дня рождения замечательного поэта Марии Сергеевны Петровых (правильное ударение – на последний слог), мало известной широкой публике, но весьма ценимой знатоками поэзии, скромной и одержимой труженице прекрасного и капризного жанра лирической поэзии. Она обладала поразительной врождённой скромностью. Кроме того, Мария Сергеевна испытывала отвращение при одной мысли о том, что её стихи будут править безликие и бесталанные сотрудники редакций. Вклад в… безвестность внесла и ненасильственная смерть в 1979 году…

 

Сама Мария Сергеевна говорила о себе в стихах так:

 

Ни ахматовской кротости,

Ни цветаевской ярости –

Поначалу от робости,

А позднее от старости.

 

Не напрасно ли прожито

Столько лет в этой местности?

Кто же всё-таки, кто же ты?

Отзовись из безвестности!...

 

Не было у этого поэта действительно ни ахматовской кротости, ни цветаевской ярости. (Да, кстати, такой ли кроткой была Анна Андреевна Ахматова? Во всяком случае, из многочисленных свидетельств современников она предстает перед нами совсем иной).

У Марии Петровых была и своя особая кротость и своя сдержанная ярость, неизбывная страстность, клокочущая где-то в глубине и покоряющая читателя. Но у поэта хватило сил своей исступлённостью овладеть и ввести её в строгое русло.

В Цветаевой же, по собственному признанию Марины Ивановны, было больше реки, чем берегов.

У М.С. Петровых берегов было больше. Н.С. Гумилёв когда-то заметил, что подавленная чувственность прекрасна, что это совсем не то, что отсутствие чувственности. Одно из стихотворений М.С. Петровых Ахматова считала величайшим шедевром любовной лирики ХХ века:

 

Назначь мне свиданье на этом свете.

Назначь мне свиданье в двадцатом столетье.

Мне трудно дышать без твоей любви.

Вспомни меня, оглянись, позови.

.....................................................................

Назначь мне свиданье у нас на земле,

В твоем потаённом сердечном тепле.

Друг другу навстречу по-прежнему выйдем,

Пока ещё слышим,

Пока ещё видим,

Пока ещё дышим,

И я сквозь рыданья

Тебя заклинаю: назначь мне свиданье!

Назначь мне свиданье, хотя б на мгновенье,

На площади людной, под бурей осенней,

Мне трудно дышать, я молю о спасенье...

 

Здесь нет наигранного пафоса, на котором часто выезжают поэты. Обескураживающая искренность, тем более впечатляющая, что из неё чувством большого поэта удалена водянистая сентиментальность. И вот этого замечательного автора у нас знают очень немногие читатели.

Она удивительно пренебрежительно относилась к публикации своих стихов. Поэт, которого уважали и высоко ставили не только Ахматова, но и А.А. Тарковский, и Б.Л. Пастернак, и многие другие авторитетные ценители, в V томе Краткой Литературной Энциклопедии предстаёт миру, увы, только в качестве переводчика многочисленных стихотворений поэтов народов СССР и редактора книг этих переводов.

Скажем сразу, что и редактором, и переводчиком она была Божьей милостью, сумела заставить себя жить этим трудом по самому высокому счёту. Следует попутно заметить, что из всех литературных профессий работа поэта-переводчика самая трудная, сложная и неблагодарная. С подобной оценкой переводческого труда был всегда вполне согласен С.Я. Маршак.

О.Э. Мандельштам, не любивший заниматься стихотворным переводом (хотя и приходилось!), считал, что в переводах утекает собственная поэтическая энергия. Он ехидно замечал Пастернаку: «Борис Леонидович, после твоей смерти останется тоненькая книжка стихов и тринадцать томов переводов». (Мандельштам ошибся. Стихов от Пастернака осталось не так уж мало, а переводы, среди которых немало шедевров, не собраны до сих пор).

Но вот М.С. Петровых с полной самоотдачей работала над поэтическими переводами много лет. Среди них были и армянские, и польские, и болгарские стихи и многое другое. А собственные её стихи лежали в столе.

Поэт Яков Хелемский в своих воспоминаниях рассказывает, что когда В.К. Звягинцева почти потеряла зрение и не смогла, как прежде, проявить свою неуёмную энергию, он взялся помочь ей не только составить книгу стихов, но и успешно пробить её в издательских лабиринтах.

Звягинцева и Петровых были подругами, обе любили Армению и переводили армянских поэтов. Но когда Хелемский предложил такую помощь М.С. Петровых, она с негодованием отвергла его предложение и долго сердилась на коллегу: «Вера – другое дело, Вера – больной, беспомощный человек, а я – с какой стати?»

Поэтом она была политически нейтральным, никакой диссидентуры в её стихах никогда не было. Разве только в 1973 году были написаны стихи, найденные позже в её бумагах, которые тогда, конечно же, не могли быть опубликованы:

 

Не льётся больше кровавых рек,

Не снится больше кровавый бриг,

Но разве я человек?

Струится кровь, но тайком, тайком,

И не рекою, а ручейком.

О ком горевать, о ком?

О ком – я знаю наперечёт,

И умолкаю, а кровь течёт,

И вот я почти одна,

Но всё ж не напрасно,

Не зря живу.

Я жертвы великие назову,

Великие имена.

 

Неправда ли, это перекликается с пастернаковским: «Душа моя, печальница о всех в кругу моём, ты стала усыпальницей замученных живьём».

А в остальных стихах ничего подобного не было, но она боялась ходить по редакциям, нарываться на глупость, безразличие, стеклянные чиновничьи глаза, боялась, что её, поэта Божьей милостью, посмеют править безграмотные наглецы.

Не все же (ох, не все!) были такими редакторами как она сама, не у всех было такое понимание своей высокой миссии:

 

Такое дело: либо – либо...

Здесь ни подлогов, ни подмен...

И вряд ли скажут мне спасибо

За мой редакторский рентген.

 

Борюсь с карандашом в руке.

Пусть чья-то речь в живом движенье

Вдруг зазвучит без искаженья

На чужеродном языке.

 

Доверяла она энергии и вкусу Левона Мкртчяна, заботами которого вышла её книга «Дальнее дерево» (1968) в Ереване, в издательстве «Советакан грох». Половину книги занимала армянские переводы, но всё же в ней было много оригинальных стихотворений поэта. Вышедшая небольшим тиражом, книга мгновенно стала библиографической редкостью. Увы, это была её единственная прижизненная книга. Другие вышли посмертно.

Теперь понятно, почему в Краткой Литературной Энциклопедии поэта Марии Петровых нет. Журнальные публикации тоже были редкими, хотя писать она начала с юных лет. Вот, например, стихи 1927 года, в которых есть ещё установка на некий метафорический экспрессионизм.

 

Звезда**

 

Когда настанет мой черёд,

И кровь зелёная замрёт,

И затуманятся лучи –

Я прочеркну себя в ночи.

 

Спугнув молчанье сонных стран,

Я кану в жадный океан.

Он брызнет в небо и опять

Сомкнётся, новой жертвы ждать.

 

О звёздах память коротка:

Лишь чья-то крестится рука,

Да в небе след крутой дуги.

Да на воде дрожат круги.

 

А я, крутясь, прильну ко дну,

Солёной смерти отхлебну.

 

Может быть, именно потому, что Мария Петровых занималась армянской поэзией, раньше других её оценили в Армении. Страстным пропагандистом стихов Петровых стал поэт Рачия Кочар. Именно от него на фронте в период Отечественной войны впервые услышал уже упомянутый нами Я. Хелемский стихи совсем молодой М. Петровых (1929 года), в которых уже чувствуется её сложившаяся манера:

 

Папоротник изнемог,

Он к земле приник, дрожащий...

Зря крадётся ветерок

В разгремевшиеся чащи.

 

Он – к своим. Но где они?

Я молчу, спастись не чая:

Беспощадны соловьи,

Пламень сердца расточая.

 

В том же разговоре была упомянута и поэма о Карадаге. Оказывается, Мария Сергеевна побывала в Коктебеле в 1930 году, то есть ещё при Волошине, и была знакома с Максимилианом Александровичем. У неё есть стихотворение «Акварели Волошина». Под этим стихотворением больше всего поражает дата, а именно – 11 августа 1932 года. В этот день умер Волошин. Как могла М.С. Петровых узнать об этом в Звенигороде в тот же день? Телепатия? Впрочем, о смерти в стихотворении ничего нет, но какое-то предчувствие, лёгкое дыхание тревоги всё-таки есть:

 

О, как молодо водам под кистью твоей,

Как прохладно луне под спокойной рукой!..

Осиянный серебрянной сенью кудрей,

Возникал на лице вдохновенный покой.

 

Я всем телом хотела б впитаться туда,

Я забыла б свой облик за блик на песке.

Легкий след акварели, сухая вода,

Я жила бы на этом бумажном листке.

..................................................................

Ты заблудшую душу отчизне верни,

Дай мне воздухом ясным проникнуть везде.

И, забыв про земные недолгие дни,

Я узнаю бессмертье на легком листе.

 

Насколько мне известно, больше в Коктебеле Мария Сергеевна никогда не бывала.

Всю жизнь её любовью была армянская земля.

 

На свете лишь одна Армения,

Она у каждого – своя.

От робости, от неумения

Её не воспевала я.

 

Но как же я себя обидела –

Я двадцать лет тебя не видела.

Моя далёкая, желанная,

Моя земля обетованная!

..........................................

Орлы Звартноца в камень врублены,

Их оперенье – ржавый мох...

О край далёкий, край возлюбленный,

Мой краткий сон, мой долгий вздох...

 

О Марии Сергеевне нет ни книг, ни сколько-нибудь обстоятельных статей. Поэтому в основном приходится опираться на воспоминания друзей и близких, напечатанные в армянском издании заботами того же Левона Мкртчяна.

Из воспоминаний сестры поэта, Екатерины, мы знаем, что их отец Сергей Алексеевич Петровых был инженером-технологом и работал на фабрике «Норская мануфактура» под Ярославлем. Там был такой чистый воздух у реки, что прачки зимой расстилали простыни в огороде на снегу. Эта снежная чистота в чём-то определила тон поэзии М.С. Петровых.

Детей в семье было пятеро, Маруся была младшим ребёнком и всеобщей любимицей. Училась она в Москве, в странноватом заведении, основанном Брюсовым (здесь учили на поэтов, как будто этому можно выучить). Впрочем, преподавательский состав был великолепный: Н. Гудзий, М. Цявловский, Л. Гроссман, И.Н. Розанов – всех не перечислишь. Этот Литературно-художественный институт вскоре был закрыт, и доучивалась М.С. Петровых на Высших государственных литературных курсах. Слушали студенты своих преподавателей по младости и легкомыслию не слишком, зато стихи писали с охотой.

 

Мы начинали без заглавий,

Чтобы окончить без имён.

Нам даже разговор о славе

Казался жалок и смешон.

 

Я думаю о тех, которым

Раздоры вечные с собой

Иль нелюбовь к признаньям скорым

Мешали овладеть судьбой.

 

О её семейной жизни нам известно мало: она потеряла друга, мужа и брата, но когда и при каких обстоятельствах – не знаем. Удивительны стихи о её дочери, датированные 1937–1938 годами.

 

Когда на небо синее

Глаза поднять невмочь,

Тебе в ответ, уныние,

Возникнет слово: дочь.

.......................................

Тебя держать, бесценная,

Так сладостно рукам.

Не комната – вселенная,

Иду – по облакам.

 

И сердце непомерное

Колышется во мне,

И мир, со всею скверною,

Остался где-то, вне.

 

Она вообще, видимо, не любила говорить о себе. Всё, что считала нужным, необходимым, было ею сказано в стихах. Была она живою, страстною женщиной и любила многих.

 

Не взыщи, мои признанья грубы,

Ведь они под стать моей судьбе.

У меня пересыхают губы

От одной лишь мысли о тебе.

 

Воздаю тебе посильной данью –

Жизнью, воплощенную в мольбе,

У меня заходится дыханье

От одной лишь мысли о тебе.

 

Не беда, что сад мой смяли грозы,

Что живу – сама с собой в борьбе,

Но глаза мне застилают слёзы

От одной лишь мысли о тебе.

 

Хотя в любви она была исполнена жертвенности и самозабвения, но давать себя в обиду была отнюдь не склонна. Это ярко сказалось в таких шутливых стихах:

 

Жил тигрёнок, числясь в нетях,

Это хитрому с руки,

Чтоб забыли: в лапках этих

Подрастают коготки.

 

Если будут люди трогать,

Мучить или целовать –

Покажи точёный коготь,

Раз и навсегда отвадь.

 

Пусть летит тебе вдогонку

Восхищенье и хула.

Выходить пора тигрёнку

На серьёзные дела.

 

А вот уж куда как всерьёз:

 

– Но в сердце твоём я была ведь? – Была:

Блаженный избыток, бесценный излишек...

– И ты меня вытоптал, вытравил, выжег?..

– Дотла, дорогая, дотла.

 

Какой угодно мудрый поэт всё равно ведь ещё и человек, тем более если это женщина. Иногда ей доводилось любить явно не тех, она хорошо понимала это и всё-таки:

 

Развратник, лицемер, ханжа...

От оскорбления дрожа,

Тебя кляну и обличаю.

В овечьей шкуре лютый зверь,

Предатель подлый, верь не верь,

Но я в тебе души не чаю.

 

Или уже в 50-е годы:

 

Я равна для тебя нулю.

Что о том толковать, уж ладно.

Всё равно я тебя люблю

Восхищённо и беспощадно.

 

И слоняюсь, как во хмелю,

По аллее неосвещенной,

И твержу, что тебя люблю

Беспощадно и восхищённо.

 

Новый импульс её творчеству дала война: «Лишь в грозный год народных бедствий / Мы осознали нашу цель». Но её стихи о войне не похожи на стихи других поэтов. Так в начале 40-х годов писать было не принято:

 

Проснёмся, уснём ли – война, война.

Ночью ли, днём ли – война, война.

Сжимает нам горло, лишает сна,

Путает имена.

.......................................................

Восходы, закаты – всё ты одна.

Такая тоска ты – война, война!

Мы знаем, что с нами

Рассветное знамя,

Но ты, ты проклятье, – темным-темна.

 

В 1942 году были написаны стихи:

 

Я думала, что ненависть – огонь,

Сухое, быстродышащее плямя,

И что промчит меня безумный конь,

Почти летя, почти под облаками...

Но ненависть – пустыня. В душной, в ней

Иду, иду, и ни конца, ни краю,

Ни ветра, ни воды, но столько дней

Одни пески, и я трудней, трудней

Иду, иду, и, может быть, вторая

Иль третья жизнь сменилась на ходу.

Конца не видно. Может быть, иду

Уже не я. Иду, не умирая.

 

В эвакуации она была в городе Чистополе, куда съехался почти весь Союз писателей: там были и Б. Пастернак и Л.К. Чуковская. Только Марине Цветавой не нашлось там места.

По-разному жили люди в этом городе, и людям он запомнился по-разному. Стихи Марины Петровых датированы 1943 годом, скорее всего, уже после возвращения, тем более, что написаны они в прошедшем времени.

 

Если б не росли могилы

В дальнем грохоте войны,

Как бы я тебя любила,

Город, поневоле милый,

Город грозной тишины!

Годы чудятся веками,

Но нельзя расстаться нам –

Город Чистополь на Каме,

На сердце горящий шрам.

 

Каждый из больших поэтов писал по-своему о том, как к нему приходят, как в нём рождаются стихи, но голос Марии Петровых не теряется в этом высоком хоре. Хочется привести её стихотворение целиком:

 

Какое уж тут вдохновение – просто

Подходит тоска и за горло берёт,

И сердце сгорает от быстрого роста,

И грозных минут наступает черёд.

Решающих разом – петля или пуля,

Река или бритва, но наперекор

Неясное нечто, тебя карауля,

Приблизится произнести приговор.

Читает – то гневно, то нежно, то глухо,

То явственно, то пропуская слова,

И лишь при сплошном напряжении слуха

Ты их различаешь едва-едва,

Пером неумелым дословно, построчно,

Едва поспевая, ты запись ведёшь,

Боясь пропустить иль запомнить неточно...

(Петля или пуля, река или нож?..)

И дальше ты пишешь, – не слыша, не видя,

В блаженном бреду не страшась чепухи,

Не помня о боли, не веря обиде,

И вдруг понимаешь, что это стихи.

 

Неправда ли, одного этого стихотворения достаточно, чтобы плениться удивительным талантом Марии Сергеевны и безоговорочно признать её настоящим поэтом самой высокой пробы?!

Утрат и потерь в её жизни хватило, но говорит она об этом скупо и сдержанно, даже в форме безукоризненного сонета:

 

Судьба за мной присматривала в оба,

Чтоб вдруг не обошла меня утрата.

Я потеряла друга, мужа, брата,

Я получала письма из-за гроба.

 

Она ко мне внимательна особа

И на немые муки торовата.

А счастье исчезало без возврата...

За что, я не пойму, такая злоба?

 

И всё исподтишка, всё шито-крыто.

И вот сидит на краешке порога

Старуха у разбитого корыта.

 

– А что? – сказала б ты. – И впрямь старуха.

Ни памяти, ни зрения, ни слуха.

Сидит, бормочет про судьбу, про Бога...

 

Это – 1967 год. Марии Сергеевне уже 59 лет. Кстати, в этом сонете отчасти прослушивается интонация Арсения Тарковского. Этого поэта, тоже долго не выходившего к людям, она высоко ценила, и это он сказал о ней проникновенные слова: «У неё слова загораются одно от другого, соседнего и свету их нет конца. Тайна Марии Петровых – тайна обогащённого слова».

Несколько лет назад поэт и переводчик Поэль Карп засвидетельствовал в «Литературной России», что Мария Сергеевна была глубоко религиозным человеком: «Ей казалось, что совесть обретает в вере подспорье. Но она соглашалась, что вера сама по себе не дает никаких гарантий. О проходившей мимо девушке, надевшей крест поверх платья, М.С. Петровых сказала: «Она хочет наладить с Богом связь, как с влиятельным лицом, который потом по знакомству поможет, и наперед демонстрирует, какие у нее знакомства. А Богу видно не крест на платье, а душу».

Когда П. Карпа во время одной дискуссии о переводе стихов в журнале «Звезда» заклевали за то, что он назвал статью религиозным термином «Преображение» (и заклевал-то порядочный человек, имени которого из уважения к нему я называть не стану), Мария Сергеевна сказала ему: «Если бы это было так, я бы порадовалась за вас».

Но Поэль Карп атеист, так что и ругали его и утешали совершенно зря.

Бенедикт Сарнов говорил о стихах Петровых: «Стихи М.П. замечательны прежде всего присутствием в них вот этой самой внутренней задушевности, неотступной потребности высказаться».

Может быть, наиболее глубоко М.С. Петровых высказала это в стихотворении «Дальнее дерево». Недаром Л. Мкртчян выбрал название этого стихотворения для всей составленной им книги:

 

От зноя воздух недвижим,

Деревья как во сне.

Но что же с деревом одним

Творится в тишине?

 

Когда в саду ни ветерка,

Оно дрожмя дрожит...

Что это – страх или тоска,

Тревога или стыд?

 

Что с ним случилось? Что могло б

Случится? Посмотри,

Как пробивается озноб

Наружу изнутри.

 

Там сходит дерево с ума,

Не знаю почему.

Там сходит дерево с ума,

А что с ним не – не пойму.

 

Иль хочет что-то позабыть

И память гонит прочь?

Иль что-то вспомнить, может быть,

Но вспоминать невмочь?

 

Трепещет, как под топором,

Ветвям невмоготу, –

Их лихорадит серебром,

Их клонит в темноту.

 

Не в силах дерево сдержать

Дрожащие листки.

Оно бы радо убежать,

Да корни глубоки.

 

Там сходит дерево с ума

При полной тишине

Не более, чем я сама

Оно понятно мне.

 

Уже цитированный мною Сарнов продолжает так: «Мы так истосковались по стихам, в которых была бы значительная подлинность переживания, что мы поневоле ценим каждое подлинное, живое, искреннее движение души, запечатлённое в слове».

Один мудрый человек как-то не без иронии заметил, что поэты нарочно мутят воду, чтобы казаться глубже.

Но Мария Петровых идёт прямо на предмет, честно выражая правду своей души.

 

Одно мне хочет сказать поэтам:

Умейте домолчаться до стихов.

Не пишется? Подумайте об этом

Без оправданий, без обиняков.

Но дознаваясь до жестокой сути

Жестокого молчанья своего,

О прямодушии не позабудьте,

И главное – не бойтесь ничего.

 

Это – 1971 год. Ей самой не всегда писалось, и в 1974 году в дневнике возникает такая запись: «Господи, помоги мне. Пусть будут стихи – столько раз слышала их, сквозь меня, сквозь сердце шли потоком – только записать, а лень мне было встать, взять тетрадку – думала – не забуду, запишу. А теперь – столько месяцев молчание – глухое, мёртвое. Господи, дай мне услышать!»

Анатолий Гелескул, прекрасный переводчик Ф.-Г. Лорки, назвал стихи М. Петровых «живорождёнными». Но ведь это может быть не всегда! Нельзя запланировать чудо: оно потому и чудо, что возникает в нас помимо нашей воли, и тогда его уже не удержать, оно рвется наружу.

А вот о её полном безразличии к славе мне говорить уже доводилось: она не только не стремилась к ней, но и отталкивала её. Иные стихотворцы только ради пресловутой славы и пускают свои сомнительного достоинства пузыри, а Петровых, хорошо зная цену своему дару, просто удивляла своих современников.

Её подруга Вера Звягинцева так писала о ней:

 

Покажись безымянное чудо!

Что ты так притаилась одна?

Ты откуда такая, откуда,

Что и слава тебе не нужна?

 

В нелёгкие годы поэт замыкается в себе, только так удаётся выдержать тяжкое испытания.

 

На миру, на юру

Неприютно мне и одиноко.

Мне б забиться в нору,

Затаиться далёко-далёко.

 

Время для любых стихов – и для её, конечно тоже, – долгое время было крайне неблагоприятным. В одном стихотворении Мария Сергеевна пишет: «Свой дар зарыла в землю... Для этого ль, затем ли я здесь была, друзья!»

Но как бы противореча самой себе, она создает чеканные строчки, не опубликованные при её жизни:

 

И вы уж мне поверьте,

Что жизнь у нас одна,

А слава после смерти

Лишь сильным суждена.

 

Не та пустая слава

Газетного листка,

А сладостное право

Опережать века.

............................

Один лишь труд безвестный –

За совесть, не за страх,

Лишь подвиг безвозмездный

Не обратился в прах.

 

Как бы продолжая стихи любимого поэта, Яков Хелемский написал строки в том же ритме и интонации:

 

Так, выходя из тени,

Вдруг излучает свет

Своё предназначенье

Исполнивший поэт.

 

Воистину так!

 

Виктор Рутминский

 

Иллюстрации:

фотографии и портрет Марии Петровых;

на групповом снимке –

---