Бусы Сергея Параджанова
Из блокнота переводчицы
Тбилиси, 1986 год − Международный фестиваль документального кино. Все участники, гости фестиваля, тбилисские деятели кино – в зале. Польские, чешские и румынские режиссёры спрашивают: «Где Сергей Параджанов? Что с ним? Где он?». Я сопровождаю главного редактора польского журнала «Film» Чеслава Дондзилло (Czesław Dondziłło, 1943-2018), который обязательно хочет встретиться с Параджановым. Нахожу знакомого грузинского режиссёра и задаю тот же вопрос. Он смущённо отвечает: «Мы все любим и уважаем Параджанова, но Серго сейчас... как бы это сказать... вне официальных мероприятий. Если хотите, мы можем пойти к нему в гости...». Мы, конечно, хотели, ещё как... и взяли с собой двух румынских режиссёров и чешского с переводчицей.
И вот мы идём по горбатой улице старого Тбилиси, где поселилась сказка Серго Параджанова. Входим в дом, больше похожий на театральные декорации спектакля, полный самого разного народу. Хозяин очень радушно нас встречает и показывает своё новое увлечение – бусы, он мастерит их из чего попало. В тот момент это были ёлочные гирлянды. Сергей Иосифович тут же их на меня надел, покрутил меня, разглядывая и оценивая бусы, и сказал: «Носи, красиво».
В углу комнаты на столе стоял небольшой угловой шкафчик со стеклянными дверцами. Там лежали сокровища − похожие на уже мои бусы, осколки цветного стекла, какие-то ленты, небольшие куски разноцветных материй, действительно всякая всячина, превращённая руками Мастера в предмет искусства. Я тогда ещё не знала и никогда не видела работ Поп-Арт'а, но почувствовала сразу − мне выпало буквально прикоснуться к подлинному искусству. Горя от смущения, я стянула с пальца серебряное кольцо с сердоликом и протянула Сергею Иосифовичу:
− Можно туда положить от меня ... на память?
− Сама положи!
Дрожащей от волнения рукой я положила кольцо за стекло, посмотрела на художника, и он сказал: «Хорошо!».
Кто-то отозвал Параджанова, и мы смогли осмотреть комнату. В центре стоял длинный деревянный стол, на нем миски с лобио, поднос с лавашем, сыром, зеленью, ещё какой-то едой, кувшины с вином... За столом сидели и молча пили вино бородатые мужчины с тёмными лицами, непохожие на городских жителей. По комнате неслышно ходила одетая во все чёрное женщина, она выносила пустые и приносила наполненные вином кувшины и полные миски с едой. Позже нам сказали − то была сестра Сергея Иосифовича. Два гостя спали, положив головы на стол, − никто ни на кого не обращал внимания. В другом конце комнаты вдоль стены на столах лежали шляпы, украшенные шёлковыми лентами, перьями, экзотическими искусственными цветами и фруктами, будто снятые с голов дам c картин художников рококо... У нас, женщин, загорелись глаза. Параджанов это заметил и с другого конца комнаты крикнул: «Барышни, не смущайтесь, можете примерить!». Только двух женщин в доме, не считая сестры хозяина, можно было с натяжкой назвать «барышнями» − чешскую переводчицу и меня. Разве могли мы устоять от такого соблазна, а тут ещё мой подопечный увидел моё колебание и сказал: «Надень шляпу, потом себе не простишь!». Такое случается раз в жизни, и я конечно же выбрала самую диковинную, надела на голову и посмотрела в зеркало. Из зеркала на меня глядела дама в роскошной шляпе, а в голове свербело: «Какая жалость, никто этого не увидит...», − ни у кого из нас шестерых не было с собой фотоаппарата, а попросить молодого человека, явно фотографа за работой, снимавшего свои сюжеты, у меня не хватило духа. Сергей Иосифович вернулся к нам, внимательно осмотрел дам в шляпах, явно одобрил результат своей работы, опять покрутил меня, как манекен, в обе стороны и сказал: «Хорошо!».
В тот вечер Серго Параджанов показал нам свои картины, развешанные на стенах узкой комнаты-галереи. Одна из них у меня и сейчас перед глазами. На полотне в раме закреплена бутыль темно-зелёного толстого стекла с выбитой с одной стороны дырой. Работа называлась «Инфаркт». Сердце сжалось – нам посчастливилось познать мастерство большого художника.
Бусы Серго Параджанова живут со мной, как член семьи, и хранят память о крупнейшем армянском художнике. Мы вместе прошли эмиграцию, поселились в городе Бостоне, а в соседнем городке Вотертауне находится «Армянский Mузей в Америке». Несколько лет я жила на соседней улице и часто туда заходила. На одной выставке был стенд, отведённый Сергею Иосифовичу. Я надела свои бусы и пошла в музей, думая, что произведу фурор… Вовсе нет, никто не обратил внимания ни на меня, ни на бусы. Я подошла к куратору выставки, представила нас и поняла, что мы с бусами ни ценности, ни интереса для музея не представляем. Довольные, мы вернулись домой. А бусы живут у меня, и жива память о замечательном армянском художнике Сергее Иосифовиче Параджанове (1924-1990).
Через год после смерти Сергея Иосифовича в Ереване открылся музей Сергея Параджанова (1991 г.), где собрано всё творческое наследие крупнейшего авангардного кинорежиссёра ХХ века и незаурядного художника: рисунки, коллажи, керамика, куклы, инсталляции, эскизы к фильмам и многое другое...
Некоторое время назад я написала в музей и рассказала о моей встрече с Параджановым. Я получила очень любезный ответ, подтверждающий мои воспоминания, и три фотографии, которые мне захотелось присоединить к этому рассказу. На каждой из них изображены предметы, которые я описывала, но картины − другие. Видимо, Сергей Иосифович возвращался к своим работам, что-то добавлял, что-то менял местами. Картина «Инфаркт», так запомнившаяся мне, была совсем простой: та же бутыль с дырой в боку, закреплённая на некрашеной рогоже. От её вида сжималось сердце. Остальные предметы, разбитые лампочки и катушки Параджанов, возможно, добавил позже. На мой вкус, зря, но мой вкус тут ни при чём.
На двух других фотографиях в нарядных комнатах, совсем не таких монашеских, пустых и строгих, какие я видела, на столах, на стене лежат, висят шляпы и ещё одна картина – «Слон». Я её тоже хорошо помню. Она сделана из старого кожаного чемодана, открытого и закреплённого на холсте. Как у Булгакова: медведь – «якоби живой».
Нельзя, описывая встречу с Сергеем Параджановым, не вспомнить его знаменитые фильмы, признанные шедевры мирового кинематографа:
• 1964 − «Тени забытых предков» («Огненные кони» в иностранном прокате);
• 1968 − «Цвет граната» (изначально − «Саят-Нова»);
• 1984 − «Легенда о Сурамской крепости»;
• 1988 − «Ашик-Кериб».
Список иллюстраций:
− Автор Регина Ковенацкая в бусах С.И. Параджанова (Фото Анны Голицыной).
− Бусы С.И. Параджанова;
− Работа С.И. Параджанова «Инфаркт»;
− Фото одного из залов музея С.И. Параджанова, на столе шляпы, описанные в воспоминаниях;
− На стене зала картина « Слон».
Коррида
Рассказ
Кто из шестидесятников не зачитывался романами Хемингуэя! Кто не чувствовал себя на улицах и площадях Парижа героем «Праздника, который всегда с тобой»? Кто не испытал страсти боя быков на аренах «Фиесты»! В те годы Тата проживала любовные истории и драмы персонажей романов Папы Хэма, мечтала о городах и странах, им описанных, и не могла поверить, что никогда их не увидит. Она снилась себе на корриде в оперном костюме Кармен с розой в волосах и в кружевной мантилье. Ну, и конечно же, была по уши влюблена в красавца матадора с картин испанских мастеров.
И вот спустя много лет Тата проснулась в небольшом испанском городке из снов своей молодости. Это не была Памплона из «Фиесты» Хемингуэя, а приехала Тата туда с мужем Бобом в отпуск из Америки. Они уже две недели колесили по Испании, где во многих южных городах столбы, стены баров и магазинов были обклеены афишами приближающегося праздника с корридой. Позади остались Мадрид и Барселона, Гранада и Севилья − вся красота, о которой они столько вместе читали и мечтали увидеть. А Тата не могла дождаться чего-то очень личного, глубоко запрятанного, десятилетиями выношенного.
Последние дни отпуска они собирались провести на приморском курорте, поваляться на пляже, поплавать в тёплом море и набраться сил перед возвращением домой. Затаив дыхание и изо всех сил скрывая волнение в ожидании предстоящего праздника, Тата мысленно подгоняла часы, слишком медленно передвигающие стрелки. На столе лежали билеты на корриду.
Поездка в Испанию обещала поправить их вконец испортившиеся отношения. Несмотря на ещё не полностью растраченные чувства, всё шло к разрыву. А там, в Испании, было слишком много того, что они оба любили и что напоминало о редком совпадении их вкусов и интересов: архитектура, живопись, музыка и вино. Когда-то, в начале необычного романа двух, казалось, обитателей разных планет, эта общность интересов подтолкнула Тату и Боба навстречу друг к другу. Все прожитые вместе годы они старались отметать от себя несовместимость прошлого, жизненного опыта, характеров и, если получалось, шли на компромиссы. А получалось далеко не всегда. В последнее время ссоры по любому поводу стали оставлять в душе горький осадок, а то и глубокие раны. Тата слишком долго не позволяла себе на Боба обижаться, а тот считал, что он ей не пара, заедает её жизнь, и тем мучил и её, и себя. После недавнего скандала из-за пустяка, когда они оба потеряли контроль над собой и вылили друг на друга потоки обидных и несправедливых обвинений, Боб сказал:
– Все. Мы дошли до ручки, самим нам не справиться. Пойдём к психологу: или психотерапевт нам поможет, или мы разойдёмся. Я чувствую себя последней скотиной и больше так жить не могу.
– А я тоже хороша… Но – прости, в психотерапию я не верю. Давай попробуем сами, неужели мы не сможем! Мы ведь любим друг друга... Ты почему молчишь? – она испуганно ждала его ответа. – Давай поедем в Европу, – осторожно предложила Тата, – во Францию!
– Нет, поедем в Испанию, мы так давно о ней мечтали! – с радостью подхватил Боб.
– Ура! В Мадрид и Барселону, а в конце – на юг Испании, на море и ... пойдём на корриду! Наконец-то! Обещай!
– Ты что! Ты будешь смотреть, как убивают быка? Я не пойду! Я не хочу!.. – Боб посмотрел на сникшую Тату и мрачно пробурчал:
– О’kей, пойдём, тоже мне – борец за гуманное обращение с животными!
Тата повисла у Боба на шее и закричала:
– Да я теперь согласна делать все, что захочешь, ходить, ехать, лететь, куда скажешь. Немедленно покупаем билеты, резервируем гостиницы и оформляем отпуск. А про себя Тата подумала: «Надо поторопиться, пока не передумали и не поссорились. А главное – поскорее сшить или купить готовый испанский костюм, и непременно – длинную юбку с оборками!».
Они собрались очень быстро и весь перелёт до Мадрида дружно изучали путеводители и намечали путешествие.
Всё шло по плану, не было никаких причин для разногласий и споров, хотя время от времени Боб по привычке вредничал или насмешничал. Тата мужественно это сносила и продолжала играть роль ангела. Так они доехали до Малаги, где им не понравилось, и решили переехать в более живописную Марбеллу. В первый же день, в субботу, они осмотрели город и купили билеты на корриду, а остаток дня провели на море и вдоволь наплавались. На пляже стояли кафе-грибки, где на гриле жарились выловленные утром дары того же моря. Боб заказал нанизанные на палочки, как шашлыки, очень крупные и необыкновенно вкусные креветки и бутылку отменного белого вина. Пластиковые столики и кресла стояли у самой кромки воды, с моря дул лёгкий бриз, и это было последнее, о чём ещё мог бы мечтать человек для полного счастья.
И все-таки, и все-таки… Боб не мог не думать о воскресной корриде. Если бы не бой быков, он бы считал, что отпуск удался, и их отношения с Татой опять стали нежными, как раньше, и появилась надежда на будущее. Но его задело, что она не захотела пожертвовать своей бредовой затеей с корридой, даже ради такого болезненного примирения. Боб посмотрел на Тату – свою, родную и близкую Тату, и с трудом проглотил комок в горле. А Тата, зажмурившись, сидела в кресле и мечтала о празднике и представляла, как они с Бобом, нарядные и весёлые, пойдут рука об руку на фиесту и это станет началом их новой дружной жизни. Боб посмотрел на жену и отметил, что она выглядит намного моложе своих лет. Золотистый загар был ей очень к лицу. Он вытащил её из кресла, перекинул через плечо и побежал в море. Тата немного повизжала, а потом нежно поцеловала Боба в шею, уперлась ногами ему в спину и, оттолкнувшись с силой, кувыркнулась в воздухе и нырнула в воду. Боб нырнул следом за ней, и, проплыв и под Татой, вынырнул далеко за буйком. «Всё будет хорошо, мы справимся», − назидательно сказал он себе, перевернулся на спину и медленно поплыл к берегу. Там стояла закутанная в пляжное полотенце Тата и блаженно улыбалась, подставив лицо предзакатному солнцу.
В гостиницу они шли молча, точно боялись спугнуть иллюзию идеальной супружеской пары.
Утром Тата вытащила из чемодана ту самую юбку с оборками, занимавшую треть чемодана, белую блузку, корсет, чёрную кружевную мантилью, купленную в антикварном магазине, и пошла наводить красоту. Боб, любитель и защитник животных, до смерти не хотел смотреть на бой быков и опять сидел с мрачной миной. Ещё дома Тата взяла с мужа клятвенное обещание, что они на корриду пойдут и он не испортит ей праздник, иначе она пойдёт туда одна. Вот этого Боб уж совсем не хотел, пожалуй, даже больше самой корриды. Тате тоже не хотелось идти туда одной. Когда она вышла из ванной, нарядная и подкрашенная, он аж присвистнул, вскочил с кресла и изобразил глубокий шутовской поклон с воображаемой шляпой. Как Боб ни кривлялся, он видел – его жена действительно красива: высокая, стройная, с густыми темно-русыми волнистыми волосами, большими серыми глазами, идеальной формы носом, с по-детски припухшими губами. На неё всегда обращали внимание не только мужчины, но и женщины, что часто Боба раздражало.
На этот раз Тата даже не расстроилась, что муж не переоделся и остался в потрёпанных джинсах и мятой футболке. В Америке на него никто не обратил бы внимания, но в праздничный день в южной Испании рядом с нарядной женой он выглядел просто бродягой. Боб прекрасно понимал, что это был дешёвый выпад против Таты, месть за его уступку, и она тоже все прекрасно понимала, но этот праздник был её мечтой, и она ни за что и ничем не хотела его омрачать. Тата помнила, что вынудила Боба пойти против себя и теперь ждала расплаты…
Заказанное такси довезло их до центральной площади Марбеллы, забитой пыльными междугородними автобусами и машинами – дальше проезд был закрыт. Дорога от площади к стадиону оказалась запружена толпой местных и приезжих болельщиков, туристов среди них было совсем немного. Зрелище андалузских жителей, особенно женщин, в ярких испанских одеждах, подкачало адреналина Тате в кровь. Она легко смешалась с толпой и не боялась потеряться. Боб еле-еле её догнал и уже злился на себя, что согласился пойти на это народное гулянье, но, увидев сияющую физиономию Таты, устыдился, проложил себе проход локтями и бросился следом за ней – и правильно сделал. Если бы при таком скоплении народа он потерял Тату из виду, они вряд ли нашли бы друг друга. К тому же оба билета лежали у Таты в сумке. Позже Боб насмешливо сказал, что никогда не видел её такой красивой, сияющей и вертящей попой не хуже местных сеньорит. Тата решила не обращать внимания на его насмешки. «Ну что за вредный тип, не может не ехидничать,» – не без удовольствия подумала она.
Боб с Татой на удивление легко нашли свою секцию и места, явно предназначенные для иностранных гостей. Тате не понравилось, что их окружало больше туристов, чем нарядных местных жителей из окрестных деревень, она бы хотела быть среди них. Справа сидела небольшая группа чопорных японцев в тёмных костюмах и белых рубашках c галстуками, а с ними – три немолодые женщины в кимоно. Они, возможно, пришли с какого-нибудь официального приёма и не успели переодеться. Японцы выглядели пришельцами. Предвидя насмешки Боба, Тата старалась не смотреть на мужа и на японцев и делала вид, что с интересом разглядывает местную толпу слева.
Пока трибуны амфитеатра медленно заполнялись зрителями, на Тату опять совсем некстати нахлынули воспоминания о бесконечных ссорах и обидах последнего года, о её горьких слезах и отчаянных попытках любой ценой сохранить их становившиеся все более хрупкими отношения. Тут Тата со страхом очнулась, отбросила невесёлые мысли и сказала себе: «Я – на корриде! Неужели – правда?».
Звуки труб возвестили об открытии фиесты. После официальной части и непонятных им с Бобом речей муниципального начальства коррида началась. Тата не запомнила, о чём она тогда думала и как смогла дождаться основного события – выхода на арену главного матадора с портрета на афишах. Матадор был хорош: красивый молодой человек в сверкающем коротком жакете с золотыми эполетами, в обтягивающем длинные стройные ноги трико, цветных гольфах и чёрных с бантами туфлях, в расшитой золотом и серебром накидке-плаще, изнутри подбитой красным шёлком, и со шпагой в ножнах. Матадор, сопровождаемый восторженными криками зрителей, обошёл арену – круг почёта. Тата незаметно взглянула на мужа, увидела подобие одобрительной улыбки и подумала, что и то хорошо. Даже японцы улыбались во весь рот, кричали что-то явно приветствующее, а Боб, зануда университетская, едва улыбнулся – ну и ладно. Она-то подскочила вместе с местными соседями слева, хлопала, до боли отбивала себе ладони, и желала красавцу тореро удачи.
Вскоре начался бой. Поначалу он был похож на хорошо поставленный балет. Матадор снял плащ, вывернул его наизнанку на красную сторону, и плащ стал мулетой. Он проделывал классические па, много раз всеми виденные в кино и на картинах художников. Тореадоры дополняли представление. Тата постепенно стала замечать некую искусственность зрелища. Казалось, и бык, вначале выглядевший очень грозным, им подыгрывал, хорошо исполняя свою роль. Он тоже был очень красив.
Но вдруг всё резко изменилось. Местные зрители понимали происходящее лучше Таты: они подскочили, завыли, заорали, и Тата вместе с ними. Раздалась барабанная дробь, как в цирке перед опасным номером, и бык ринулся в сторону матадора. Тата скорее почувствовала, чем поняла – увертюра закончилась.
Начался бой, нешуточный бой, когда один из этих двоих будет убит. От первого нападения матадор грациозно увернулся, бык ещё больше рассвирепел и, нагнув голову, кинулся на матадора. Тата вопила вместе со всем цирком, умирая от страха за тореро. Он теперь казался совсем маленьким, а блёстки костюма – раздражающе неуместными, лишними перед лицом возможной смерти. Бык повернулся к матадору задом, как бы демонстрируя ему своё превосходство и презрение. Матадор встал в гордую позу, держа шпагу наперевес, и ждал, а взбешённое животное било копытом по земле. И тут бык замер, резким прыжком развернулся и с бешеным воем опять понёсся на матадора. Тата не выдержала и уткнулась лицом в плечо мужа, закрыла глаза и заткнула уши.
Стадион неистовствовал. Она не хотела открывать глаза, а Боб гладил её по голове и успокаивал:
– Не бойся, он победил.
Не открывая глаз, Тата всхлипнула:
– Кто победил?
– Твой герой, – ласково сказал Боб, и она открыла глаза.
Первое, что Тата с ужасом увидела, было чёрное волосатое, залитое кровью, ухо быка. Она пропустила момент, когда матадор его отрезал. Он шёл по кругу арены, победоносно неся свой трофей в поднятой кверху руке. Было видно напряжённую, как бы приклеенную улыбку матадора, и Тата поняла, что он пока не в силах праздновать победу. Она перевела взгляд на лежащее в пыли могучее, трагическое тело животного и не могла отвести от него глаз.
– Тата, обернись! – крикнул Боб.
Тата резко повернулась. Перед ними в нескольких шагах от барьера стоял матадор и с удивлением смотрел на Тату. Она серьёзно взглянула на него и увидела, что он все понял. Стадион затих. Она не знала, сколько это продолжалось, может, несколько секунд, может, полминуты, но ей показалось – вечность. Тут матадор развернулся и бросил ей это окровавленное ухо. Тата опять закрыла лицо руками, а Боб поймал ухо на лету. Стадион взревел, кто-то бросил Тате букет цветов. Боб поймал и цветы, положил букет на сидение и тихо сказал:
– Улыбнись, тебя фотографируют.
– О’кей, – выдавила она из себя и с трудом изобразила на лице улыбку.
Матадор уже шёл вдоль арены, радостные приветствия болельщиков опять встречали и провожали его. Тата все ещё не могла прийти в себя, а бедный Боб продолжал держать в руке ухо и не знал, что с ним делать.
– Простите, но вашу даму, кажется, совсем не радует этот потрясающий трофей. Можно я тогда возьму его себе? – спросила самая молодая японка, виновато улыбаясь.
– Конечно! Спасибо! – с облегчением прошептала Тата.
Боб ловко перескочил через ряд, отдал ухо японке, в благодарность получил влажную салфетку, обтёр руку и быстро вернулся к замершей в оцепенении жене. Он взял Тату за локоть, поднял её и повёл к выходу. Она обернулась: на арене два крепких мула, запряжённые во что-то, похожее на салазки, волокли тело быка к воротам, оставляя в песке и пыли продавленную борозду со следами крови.
– Felicidades! Dichosa Que te ha escogido a ti!* – кричали ей вслед хорошенькие сеньориты.
А на арену вышли следующий матадор и его бык. Оба были уже не так красивы.
– Пойдём отсюда скорее, – взмолилась Тата.
– Теперь самое время найти бар с хорошим испанским вином, – сказал Боб, обнял Тату за плечи, и они пошли прочь.
_________________________________________
* Исп. – Поздравляем! Счастливица! Он выбрал тебя!
Кофе в Гаграх
Недавно вечером я вытащила из шкафа коробку со старыми фотографиями и стала раскладывать их в несколько стопок. В одну – фото родителей, бабушки, сестры и брата, в другую – моё младенчество, школу, спорт, занятия в театре. В следующую, самую большую стопку, пошли фотографии «взрослой жизни» – встреча с будущим мужем, переезд в город Гагры, рождение дочери Марины и множество наших с ней фотографий до её двух лет. В этой коробке заканчивалась история нашей с Мариной жизни в Гаграх и мой брак с её отцом. После смерти моих родителей их фотоальбомы перекочевали ко мне и удвоили содержимое многих коробок. Разумные люди уже давно оцифровали бумажные фото, а у меня до этого все руки не доходили. У старых пожухлых фотографий есть магическая способность ворошить прошлое. Они извлекают из памяти разные истории: важные и не очень, смешные и грустные, иногда драматические и судьбоносные – целые десятилетия моей совсем непростой жизни. Некоторые фото можно было раскладывать, как пасьянс, и пытаться углядеть таинственные знаки, предсказания, может, даже предостережения от роковых ошибок. Ничто, ни малейший знак, ни намёк не предсказывал нашу будущую жизнь, и даже самая неуемная фантазия не смогла бы её вообразить в годы моей ранней молодости.
Я отложила несколько наших с Маринкой фотографий в Гаграх. Та жизнь во многом сформировала мой характер и вкусы – начиная с литературных, музыкальных, художественных и кончая гастрономическими. Там определились «фирменные блюда моей домашней кухни» на всю жизнь.
Я часто нуждалась в уединении – хоть ненадолго – и уходила гулять с маленькой дочкой и с томиком стихов «на море», катила коляску по набережной до конца парка, почти до порта. Там под столетним дубом находилось моё любимое очень скромное кафе. Под густой кроной дуба стояла жаровня с песком на колченогой ржавой раме, а под ней – тлеющая поленница, изредка вспыхивающая неожиданным пламенем. Старый турок, которого Маринин отец помнил ещё с послевоенного детства, священнодействовал: закапывал донышки медных джезв в раскалённый песок, ловко в последнюю минуту выдергивал готовую джезву со вспучившимся кофе, одним взмахом выливал его в маленькие выщербленные чашечки и ставил перед редкими посетителями. В городе уже открылись современные кафе с кофе-машинами и местной выпечкой. Отдыхающие предпочитали ходить туда, заказывать эспрессо и чувствовать себя заграницей. А в моем кафе хозяин жарил кофейные зёрна на чугунной сковороде, пересыпал их в ручную мельницу, садился на низкую табуретку, зажимал кофемолку между колен и медленно, медленно молол свежепожаренные кофейные зёрна до идеальной, ему одному известной, степени готовности. По всей окрестности разносился аромат молотого кофе. Я приходила в старую кофейню почти каждый день. Лучшего кофе я никогда больше в жизни не пила, даже в Турции. Это было мое убежище. Там я читала и заучивала стихи, пока Марина спала в коляске, а потом благодарила старика, щедро расплачивалась – чашечка кофе стоила 40 копеек, и шла в своё другое убежище – в безлюдную платановую аллею.
Под раскидистыми платанами с ободранной кожей стволов я иногда встречала Нану, местную проститутку для богатых туристов. Так, во всяком случае, говорили у меня дома. Она была грузинкой или осетинкой: красивая, стройная, на голову выше меня, в элегантном красном пальто. В ту зиму в городе было всего два красных пальто: одно Наны – заграничное, второе моё – из Мосторга. Я мечтала спасти её от постыдного занятия. У Наны было больное сердце. Однажды приступ случился на моих глазах. Я дала ей воды, смочила детскую салфетку и приложила ко лбу. Она отдышалась и на мой вопрос «Что с тобой? Отчего вдруг такой приступ?» – спокойно ответила: «От вина, от любви»…
Мои кавказские родственники не разрешали мне одной ходить в кафе и запрещали подходить к Нане – позорить семью. Я их не слушалась. Нана любила играть с моей Маринкой, говорила, что своих детей у неё никогда не будет, и я её очень жалела.
Спустя какое-то время она пропала. Я её больше не видела и ничего о ней не слышала, но продолжала приходить в платановую аллею, сидела на нашей скамейке и с надеждой ждала, что из-за деревьев покажется силуэт в красном. Мне её не хватало, она стала моей подружкой, и тогда я начала сочинять душещипательную историю о трагической судьбе одинокой блудницы. Что-то в духе Таис, о которой я в те годы ещё ничего не знала. И Анатоля Франса я ещё не читала, и про Спасителя мало что знала. Но пить кофе у старого турка под дубом продолжала до того самого дня, когда, упаковав чемодан и собрав ребёнка, уехала в Москву поступать в институт…
Много лет спустя, как говорится в сказках, я, уже польская переводчица, приехала в Тбилиси в командировку на международный фестиваль документальных фильмов. Я сопровождала известного киножурналиста и главного редактора польского журнала «Film» Чеслава Дондзилло. В нашу программу входила запланированная в старом тбилисском павильоне встреча и интервью с директором киностудии Грузия-фильм, грузинским кинорежиссёром Резо Чхеидзе (1923 – 2015). Там шла съёмка совместного советско-испанского телевизионного сериала «Дон Кихот» с замечательными актёрами: Кахи Кавсадзе (Дон Кихот), Мамука Кикалейшвили (Санчо Панса), Анастасия Вертинская (герцогиня) и Иннокентий Смоктуновский (Сервантес). Чхеидзе спрыгнул со съёмочной площадки, объявил короткий перерыв и подошёл к нам. Мы пристроились сбоку от платформы, Чеслав стал быстро задавать вопросы – ему при этом не нужен был переводчик, он хорошо знал русский язык, Резо так же быстро и четко отвечал, а я должна была записать всё интервью, чтобы потом перевести его на польский язык для публикации в журнале Film. Я строчила, не отрывая глаз от блокнота, и ничего не видела вокруг нас. Когда Чеслав закончил задавать вопросы, я перевела дух и смогла на пару минут оставить мужчин и посмотреть, что происходило на съёмочной площадке. Актеры уже закончили перекур и вернулись на свои места, костюмеры поправляли на них костюмы, а гримеры – грим. Я залюбовалась красавицей Настей Вертинской в костюме герцогини – гримерша, стоявшая ко мне спиной, освежала её макияж. Режиссёр громко крикнул: «Внимание! Тишина!». Гримёрша повернулась ко мне лицом, чтобы сойти с платформы, подняла на меня глаза и на мгновение застыла на месте… Я оцепенела – это была Нана, моя подружка Нана из платановой аллеи. Она меня несомненно узнала, хотя я изменилась, она тоже. Я повзрослела, Нана постарела, а главное, передо мной стояла женщина в синем рабочем халате, с уставшим лицом, чёрными кругами вокруг глаз, но со следами былой красоты. Всё это в мгновение ока пронеслось у меня в голове, а Нана уже сошла вниз с платформы и скрылась за какими-то ширмами и перегородками, заслоняющими подсобные помещения. Она не захотела меня признать…
Я вернулась к своему подопечному, к нам подошла помощник режиссёра и сказала: «Пойдём в наш кафетерий, я угощу вас настоящим турецким кофе. Такого кофе во всём Тбилиси не сыщешь…». Кофе был вкусным, ароматным, – я похвалила, стараясь не выдать нахлынувших чувств и воспоминаний…
© Регина Ковенацкая, 2019.
© 45-я параллель, 2019.