Ван Гог
Печаль будет длиться вечно.
Винсент Ван Гог
Печаль. Психушка. Сонный санитар.
Палата буйных. Долгая дорога.
И после бурной жизни – перегар
стоит во рту у бывшего Ван Гогом.
Но кто-нибудь из психов... да любой
в конвульсиях забьётся на постели:
– Брабантским проповедникам слабо
достать себе билет в конец тоннеля?
Придурок прав и, стало быть, не прав –
не на того напали. Впрочем – ладно.
Но птица смерти сядет на рукав
и подтолкнёт. А большего не надо.
И на правах хозяина души,
больной и рыжий, брошенный и грешный,
случайным выстрелом судьбу решит
телесной и заброшенной скворешни.
* * *
Собаки мёрзнут в тесных конурах,
не лязгают цепями и не лают...
Как пьяный урка, нагоняя страх,
мороз собачий по дворам гуляет.
В домах тепло. Так сладко спать в тепле.
А тут сугробы – свора не продышит,
И даже если лаять – на стекле
такой слой льда – ну кто тебя услышит?
Но верится: хозяин дверь толкнёт
и на душе от радости отляжет,
и подойдёт, и даже если пнёт,
то пнёт за дело, но потом – отвяжет.
А как представишь – вольные в степи
гуляют псы оравою свободной...
А тут осталось сдохнуть на цепи
от преданности этой безысходной.
Мороз трещит собачий во дворах
и шорохи, и всхлипы треском глушит.
Собаки мёрзнут в тесных конурах
чтоб чуткий сон хозяев не нарушить.
* * *
У колонки намёрзло льда.
Я в калошах иду по льду.
В мои вёдра льётся вода
и... суда по воде идут,
и растёт из воды камыш,
и дымок идёт из трубы,
и петляют следы от лыж
вдоль дорог, где столбы... столбы...
постою, посмотрю в ведро:
вот он я, вон мои следы,
вон скользнул золотым пером
луч фонарика. Рвутся льды
и слышна перекличка рек...
...В вёдрах льдинки плывут звеня.
Заметает деревню снег
и следы мои, и меня...
* * *
У реки сидят рыбаки,
курят «Приму», поклёвку ждут.
И у каждого из руки
вырастает ореховый прут.
На заплёванные крючки
ставки сделаны. Постучат
по орешине рыбаки,
вслух мучительно промолчат.
Государыня рыбка, ну,
где ты плаваешь? Цып-цып-цып...
И крючками скребут по дну
неудачливые ловцы.
Но всё это – напрасный труд:
рыбку звать, не поймав, корить.
Толку, что их старухи ждут
у разбитых своих корыт.
* * *
Оле
Босиком по камешкам, вдоль луга
мы с тобой спускаемся к реке,
держим крепко за руки друг друга
словно те черешни, что в кульке
веточками связаны потешно
глянь, совсем как мы, щека к щеке
прислонились ягодки. Неспешно
мы с тобой спускаемся к реке.
Мы с тобой и никого в округе.
Летний полдень. Камешки. Река.
Жарко. Руки бы разнять. А руки
всё не разнимаются никак.
* * *
Оле и Полюшке
Мы поедем в деревню на майские всей семьёй:
Ты и я, и дочка. Прихватим вещей немного.
Электричка. Привет, кочевое житьё-бытьё!
За окном деревья, поля-тополя – дорога.
Мы поедем в деревню на майские. Тух-тудух –
Три часа езды. А потом, прикурив от спички,
Шутки ради тут же для дочки пущу звезду
И звезда пронесётся в небе, как электричка.
Мы поедем в деревню на майские. Может быть
Попрошу шофёра такси, если он сумеет,
Чтоб девчонок моих ненароком не разбудить:
«Сделай музыку чуть потише, а ночь – длиннее».
* * *
Петухи на палочках. Деревня.
Праздник на дворе – Борис и Глеб.
Вечер пахнет яблочным вареньем –
Вкусно – хоть намазывай на хлеб.
Звёзды пропадают и мигают,
Снова появляются в реке,
Будто бы Господь передвигает
Их, как шашки по большой доске.
Мы наедине бываем редко.
Поцелуй блуждает вдоль щеки.
А над нами сад. В саду на ветках
Яблок спелых полные мешки.
Выпала роса и пахнет летом.
– Я устала, – скажешь, – понеси.
И рассвет за нами будет следом
Звёзды, будто лампочки, гасить
* * *
В провинциальном городе зима.
И полбеды, коль бродишь целый день сам,
а то с женой, с вещами и с младенцем
и заперты гостиные дома.
Но вместе с ищущим не дремлет Бог,
Он не сидит в тепле, Он тоже ищет.
Дом пастухов – роскошное жилище.
Осталось лишь переступить порог,
а за порогом – целые миры
но и от них, как в сон, впадаешь в бегство...
однако время замедляет бег свой,
покуда не принесены дары...
Ну а пока... пока все крепко спят.
И лишь Мария вздрогнет вдруг в тревоге,
её от сна не крик – разбудит взгляд
такой родной – Звезды Христа и Бога.
* * *
Какой райцентр – аббревиатура.
Какой посёлок, что ты – п.г.т. –
гостиница, больница, дом культуры,
военкомат, ментовка и т.п.
На Флора с Лавром – дискотека в центре –
престольный праздник всё же, как-никак.
Детишки утром спят, старушки в церкви,
студенты оккупируют кабак.
Тоска такая, что не хватит водки
запить, запеть, проспаться и забыть.
Но загрустишь: а отпуск-то – короткий.
Отчаянно захочется продлить
очарованье: пьяной дискотеки,
работников культуры, что поют
про «веныруки-венырукиреки»;
ларьков, в которых водку продают,
продлить рассвет,
и рваную рубашку
припомнить, аж до боли зубы сжав,
летящий пепел, крайнюю затяжку
пред тем, как тронется маршрутка, завизжав.
* * *
Андрею Болдыреву
Полдня убил на магазины –
Купил супруге сапоги,
«Советское» и мандарины.
Залез в сезонные долги.
Под праздник частник ёлки рубит,
На ёлках чтобы нарубить.
Мне проще – борода и шуба,
И лёгкий текстик – не забыть.
В декабрьском чёсе соучастник,
Опять придётся поднажать:
Мне предстоит чужое счастье
К осуществленью приближать.
И в день последний, покидая
Квартиру сотую уже,
Лифт по запарке вызывая,
На первом стоя этаже,
Очнуться, как от яркой вспышки,
С досады дверь подъезда пнув,
Стоять, курить на передышке,
Покрепче шубу запахнув,
Травить Снегурке анекдоты,
Водилу в путь поторопить.
И после каторжной работы
Попасть домой и всё забыть.
Смахнув устало капли пота,
В дверях с подарками в руке
Застыть. Дочь спросит: – Пап, чего ты?
– Заело молнию в замке.
* * *
Вадиму Месяцу
На кудыкину гору пошёл мужик.
За каким-таким его пёс понёс?
Над горой кудыкиной снег кружит.
Заметает следы. Все следы занёс.
Оглянулся мужик: а следов-то – нет.
А гора кудыкина высока...
А в избе его баба не гасит свет,
ждёт с горы кудыкиной мужика.
А мужик присел, закурил одну,
да и в пачке осталась всего одна.
Под горой река, а в реке по дну
подо льдом идёт пароход без дна.
Пароход идёт, пар стоит столбом.
Вырастает столб изо льда, как прут.
А мужик сидит. Темнота кругом.
И мороз сердит. И ботинки жмут.
И дороги нет. И башка седа.
И в душе туман, гололёд и хмысь...
– Ах ты, Господи, Господи, вот беда,
мне дороги теперь не найти ни в жисть...
Его баба в избе погасила свет.
Его дети спят. Борщ в печи кипит.
А мужик на горе ждёт-пождёт ответ
и почти замерзает, поскольку спит.
И во сне мужику говорит Христос:
– Коли на гору эту пришёл, тогда
скит поставишь здесь. До седых волос
будешь жить. Будет вера твоя тверда.
И молитвою будешь людей спасать… –
И исчез Христос, и ушла гора.
Сын толкает его: – Батя, хватит спать.
На кудыкину гору тебе пора.
Николай Мирликийский
Холодно в пустыне аравийской.
Ночь прошла. Её иссякла власть.
И спешит епископ Мирликийский
в город дальний, где ведут на казнь
площадью
невинно осуждённых,
как сквозь строй, сквозь мрачную толпу.
И один, дорогой измождённый,
падает, о камень сбив стопу.
Но его конвойный поднимает.
Всех троих подводят к палачу.
Руки вяжут. Головы склоняют.
Подставляют головы мечу.
Только не отнять у них надежды.
Уж видны в толпе меж спин и плеч
Мирского епископа одежды....
А палач заносит острый меч.
Правды нет. Но с истиной не спорят.
И, когда молитва горяча, –
всюду Бог. И Мирский Чудотворец
отнимает меч у палача
и бросает наземь, и железо,
как стекло разбитое, звенит.
Все смолкают. Рана от пореза
на руке епископа горит,
он седою головой качает,
он возводит очи к небесам
и пред всеми громко обличает
алчного правителя. А сам
уж и в мыслях далеко отсюда,
в новый край спешит за океан...
Там, где уповают лишь на чудо, –
Чудо происходит. По словам,
сказанным от сердца и по вере,
всё случится. Всё произойдёт.
Ибо Бог не запирает двери,
Ибо Мирский Чудотворец ждёт.
И в тот самый миг, когда надежды
оборвётся тоненькая нить,
вдруг мелькнут в толпе его одежды,
чтоб неправый суд остановить.
© Роман Рубанов, 2012–2014.
© 45-я параллель, 2014.