Сан–Антонио против русского языка
(Размышления литературного переводчика)
Акцент-45: Первый перевод на русский язык романа «Между жизнью и смердью» легендарного французского писателя Фредерика Дара был опубликован в 31-м номере «Круга чтения», литературного приложения к «45-й параллели». Тогда, в 1991-ом, познакомил наших читателей со знаменитым на весь мир инспектором Сан-Антонио переводчик из Пятигорска Виталий Бережной, активно сотрудничавший с нами. Оригинальный текст замечательно проиллюстрировал Геннадий Ткаченко, художник из Ставрополя. (Кстати сказать, Геннадий – автор нового образа Винни-Пуха, подаренного и нам, и всем-всем-всем Борисом Заходером. «Сорокапятка» тогда же, в девяностые, впервые издала полное собрание… похождений медвежонка и его друзей. Но это, как говорится, уже совсем другая история).
В 1995-м в московском издательстве «Сантакс-пресс» вышла книга «Смертельная игра» (в ней – уже по воле столичного редактора! – уникальное название, точно передававшее смысл французского первоисточника, которое мы сохранили, было изменено).
А новости о Сан-Антонио и его «родителе» таковы. Наш давний знакомец Виталий Бережной весной-2020, специально для «Сорокапятки», празднующей славный апрельский юбилей, написал оригинальное эссе, представленное ниже анонса. Оно посвящено тонкостям перевода с французского на русский.
Но сейчас, думается, стоит напомнить о некоторых вехах творческого пути Фредерика Дара.
Фредерик Шарль Антуан Дар (29 июня, 1921 – 6 июня, 2000) – французский писатель, в России и в мире больше известен под своим основным псевдонимом Сан-Антонио. Под этим псевдонимом плодовитый француз написал 183 романа, посвящённых похождениям полицейского комиссара Антуана Сан-Антонио, не расстававшегося с постоянным подчинённым, современным Гаргантюа, инспектором Берюрье.
Во Франции сложно найти семью, у которой бы не было в библиотеке какой-либо книги Сан-Антонио. Более того: Фредерик Дар является самым читаемым автором XX и начала XXI веков – его книги в общей сложности вышли тиражом более 300 миллионов экземпляров, а на настоящий момент ежемесячно переиздаётся не менее трёх книг. Всего же Фредерик Дар – автор 288 романов, 250 новелл, 20 театральных постановок, 16 киносценариев. Его работы отличаются своеобразным, легко узнаваемым юмором и сарказмом; они насыщены подчёркнуто-грубоватой игрой слов, арго и неологизмами (т. н. «санантонионизмы», которых, по подсчётам около 20000), что делает перевод его работ крайне сложным. Во Франции даже издан «Словарь Сан-Антонио», содержащий 15000 статей.
Жак Ширак назвал Фредерика Дара «волшебником французского языка».
«Я шокирую? Спасибо тебе, Бог мой, дорогой Великий Боже! Наконец-то я с тобой, дивный Отче и Друг. Я их шокирую! А ты там ухохатываешься на горе, где стоит старый домик! Ты говоришь: «Этот от меня ускользнул. Он не подпадает под проклятье. Он ускользнул, потому что знает, что он от Меня, и что страх беспредметен, если главенствует любовь. Не подпадает под проклятье, потому что он любит Меня, и каждый день молит о том, чтобы любить ещё больше. Не подпадает под проклятье, потому что у него на глазах слёзы, когда он думает обо Мне. Он видит горы и знает, что это Я. Он видит петуха, который топчет курицу, и знает, что это Я. И он знает, что ересь, которую он пишет, это опять же Я, и он не богохульствует, показывая здоровый член, который Я ему дал».
Сан-Антонио. «Босфорь, чтоб засияла». 1991
(«45» + сведения из «Википедии»)
Гена Барсуков непоколебимо стоял на позиции максимальной точности перевода. И он добивался великолепного результата. Великолепного для специалиста, но не для читателя. Исчезала лёгкость, свободная поливка отвязанного автора. Текст становился тяжеловат, приходилось спотыкаться.
Это моё сугубо личное мнение.
Я был убеждён, что добиваться надо максимальной схожести эффекта оригинального текста. Открыть его дух, эмоции, ритм, характер, то, что таится между строк.
Задача бешено сложная, невыполнимая, но очень интересная.
Думаю, на поверхности находятся два ключа для переводчика:
– Рабле с его замечательным «Гаргантюа и Пантагрюэлем» и вообще все раблезианское: гротеск, поэтизация «низа» и т. п.;
– разговорная речь, прибаутки русского народа и прошлого и современного, при этом в нем сразу и поневоле подразумевается юмор, ирония, даже высмеивание («что ни рожа, то Серёжа», «могут Анки грабить банки, могут ездить на тачанке»). В нем нет и следа эпатажа. Эпатаж – удел ущербного индивида.
А среди них, прошлых, особая категория людей «вроде юродных», и им будто открыта вся тайная премудрость». «Хоть и с приглинкой будто, а у-умная… ну, всё-то она к месту, только уж много после всё отрывается, и всё по её слову» (Иван Шмелев. Лето господне). И говорит-строчит персонаж с религиозным отливом: «Приехала тётка с чужого околотка… и не звана, а вот и она!»; «Дорогие гости обсосали жирок с кости, а нашей Палашке – вылизывай чашки!»; «– Невелика синица, напьётся и водицы…»; «Видала во сне – сидит баба на сосне».
Например. Название одного из романов звучит по-французски так:
Entre la vie et la morgue
находим русский эквивалент:
Между жизнью и смердью.
К сожалению, после редакторской правки название превратилось в обыкновенную «Смертельную игру».
У Дара много элементов, в которых он переиначивает, пересмеивает пассажи, абзацы, известные названия великой, не побоимся этого слова, французской литературы. В этом тоже заключается феномен популярности его романов. Они – мостик, соединяющий, облегчающий связь, переход, возможность легче овладеть, приблизить к себе эту литературу. Хотя бы таким образом прикоснуться к этой вечной европейской культуре.
Ещё пример. «La pute enchantee». Тут автор замахивается широко, делая аллюзию на великую французскую литературу, а именно «L'ame enchantee» Ромена Роллана. Ищем что-нибудь подобное в великой же русской литературе: «Дворянское гнездо», «Воскресение», «Очарованный странник». Нет! Нет! Нет! «Униженные и оскорблённые» – это ближе. А что если «Униженная и просветлённая». Это уже что-то. А может быть вообще как в анекдоте «Странная женщина». Но возвращаемся к простому и беспроигрышному варианту: «Зачарованная б-дь». И всё!
Теперь о методе. Думаю у всех он более или менее одинаков и зависит от уровня общей и языковой культуры, начитанности, от опыта переводчика.
Читаем: «blancheure persile». Задача, конечно. Речь идёт о женщине, о женщине глазами главного героя, самого Сан-Антонио. А герой у нас молодой красавец-француз, покоритель женских сердец и волокита.
Для начала надо знать, что такое «persile». В советское время не многие знали, что это стиральный порошок, который возвращает белью ослепительную белизну.
Узнали. Дальше, что? «Персилевая белизна» – не пойдёт для литературного текста. Считаем творения Фредерика Дара всё-таки литературой.
Приходят на ум советские аналоги: хозяйственное мыло, кальцинированная сода, порошок «Лотос», «Новость». «Кристалл». Не то. Гэдээровский порошок «Лоск» не решает задачу.
Ищем. «Крахмальная белизна». Вот оно. Но скучно, банально, хоть и ослепительно. А где Дар, где Сан-Антонио?
«Белизна рабочей женской простыни». Да! Это Дар и французы. Но мы же русские. У нас другая культура. И возникает образ: «белизна девичьей простыни». Нашли! Есть намёк на великую русскую поэзию (а как Вы думали): «девичья светёлка», «не мягка постель твоя» и т. п. И можно поиграть на литературном опыте российского читателя.
Читаем у Жюля Ренара в дневнике от 2 октября 1903 года: «Буколики». Незабываемый в их жизни день (речь идёт о крестьянах – В.Б.): с часу дня и до шести утра они играли в карты, а в перерывах, отдыха ради, пукали, как боги». Поистине, античное отношение к богам, почти на равных. Само сравнение «пукали, как боги» уже открывает божественные языковые перспективы, которые с разной долей успешности осваивает Дар/Сан Антонио. У русских это физиологическое отправление может вызвать смех, но тихий и стеснительный. Цивилизационное отличие, оно же и в языке, и в переводе. Есть границы, которые ведут к вынужденной виртуозности.
Вот, например, Юз Алешковский и его повесть «Рука». Тоже свободен в языке, как Сан Антонио, но по-русски, обязательно, с идеей, для чего-то написано.
У нас без идеи нельзя, а у них можно. Просто идея у них другая, вроде вокруг поиска преступника, кто убил? Но какая нам в этом разница, нам важнее, кто искал?, и что при этом говорил и делал?, и как при этом говорил и что думал? И как пукал? А раз пукал, как боги, то вот и ответ: Человек – главная идея, человек со всеми его потрохами в языке извалянный. Вот и мысль: Я – центр Вселенной. Эгоист. Они, французы, очень этим гордятся, как мы своей непонятной непохожестью не знамо на кого.
Попробуйте к переводу, уже на французский язык, следующий пассаж: «Каким же, скажите, нужно быть циником, чумой, нахрапистой хапугой, бездушным палачом и шантажистом несчастных, потерявших способность сопротивления кладбищенскому, чисто советскому, хамству, родственников покойного, чтобы тебя на такой фантастической работе выбрали одного из всех, ни в чем, казалось бы, не уступающих тебе могильщиков, в бригадиры!.». Ну-ка к переводу. Тут и Берюрье заскучал бы.
И ещё один пассаж, который, на наш взгляд, представляет из себя ну полный «абзац»: «Упало яблоко… Планета обернулась… Звезда сгорела… Мальчик птичке голову оторвал… Комета пролетела… Казни прошли по земле… Черные карлики… Мёртвые души… Частицы… Мимолётности… Звезда с звездою говорит… Человек предаёт… Сверхновая вспыхнула… мы влюблены… Дух склеился над спящей, разметавшейся во сне Материей… Слился принцип дополнительности с теорией неопределённости в тебе, человек, и теория относительности умерла… Слабое взаимодействие, разрыдавшись, пожалело сильное… С общего поля не убран Божий дар Свободы, и сказано: живите! Целуйте причину в следствие, случайность в необходимость, конкретное в абстрактное, гравитацию в невесомость, музыку в слово, зло в добро!»
Детектив как жанр у Дара, скорее, транспортное средство для доставки языкового, легко усвояемого, развлекательного и резвящегося массива-месива оголодавшему читателю.
Пример следующий. По-французски пассаж звучит так: «De qu’elle est entrée je me grouille de l’écosser afin de ne pas être en reste. Sous sa robe de chambre elle porte un soutien George VI écossais et un cache-Sussex écossais. Va falloir que je me tienne à carreaux, quoi [4]».
Дословно все просто: «Я бросаюсь отшотландить её...» (эквивалент глагола écosser). И «...нужно держаться от греха подальше...» (se tenir à carreaux).
Но мы думаем о нашем читателе и стараемся передать французский легкий «флирт» с шотландским акцентом. Все становится мило и стремительно: «Как только она входит, я накидываю шотландский плед, чтобы не выглядеть ирландцем. Под халатом у нее шотландский Бернс-гальтер и шотландские же тру-Суссексики. Нужно будет держать себя в совершенно клетчатых рамках». Особенно, на мой взгляд, удалась находка: «soutien George VI» – «Бернс-гальтер».
Что же касается сноски под номером 4: «Ne râlez pas, j’en ai fait de plus mauvais! Ne serait-ce que celui de la Mongole fière qui faisait ballon parce que son mari lui avait dit qu’elle pouvait se l’arrondir», даём следующий русский аналог: «Не скальте зубы, бывает и хуже! Вы разве не слышали о монголке Фире, которая осталась с пузырем, потому что её парень её надул». Это уже – пальцем в небо, может быть попадем. А вообще, переводить так, чтобы объяснить каламбур, – очень глупо, лучше по-лингвистически фраернуться.
Этот приём трансгрессии в переводе (скажу вам как филолог филологам) мы используем часто, так как он даёт нам возможность использовать ресурсы как русского разговорного языка, так и русской и советской литературы.
У Дара читаем: «Son cor au pied ne l’a pas trahi: le soleil est revenu. On entend bramer les petits zoziaux sur les toits. Je pense à la môme Gretta».
Переводим: «Любимая мозоль его не обманула: появилось солнце. Слышно, как голосит мелкая птичья сволочь на крышах. Я думаю о малышке Грете».
А теперь читаем у Ильфа и Петрова в «Золотом телёнке»: «В жемчужном небе путалось бледное солнце. В травах кричала мелкая птичья сволочь. Дорожные птички «пастушки» медленно переходили дорогу перед самыми колёсами автомобиля». Да, для писателя – это плагиат, но для переводчика – что-то родное во французском тексте.
То же самое и в следующем примере: «Entre nous et la ligne bleue des Vosges, le coup de la démission, c’est du bidon».
«Скажу вам как безработный безработному, номер с отставкой – это блеф». Или раньше в первой главе того же романа, оставим ему все же его удачное название «Между жизнью и смердью»: «Mine de rien, je me penche pour relacer mes escarpins (lesquels, soit dit entre nous et le traité de Westphalie, n’ont pas de lacets)» – «С невинным видом я наклоняюсь, чтобы завязать шнурки штиблет (у которых, скажу вам как железнодорожник железнодорожнику, вообще нет шнурков)». Речь идёт о поездке Сан Антонио с героиней-террористкой Гретой в вагоне поезда.
И ещё один отрывок: «Je lui fais le cerveau magique, la toupie auvergnate, le tourbillon bulgare, la trompette bouchée, le caméléon-gobeur, le lave-glace à pédale, l’appareil à cacheter les enveloppes, la moulinette rouillée, le grand huit, le grand six, le grand 9, le grand Condé, la petite souris chercheuse, la langue de belle-mère, le coup de l’étrier, la boîte à celle, la selle de course, la course à pied, le pied à terre, la flamme sacrée, le trohu-ducavu maltais, la bougie-qui-se-dévisse, la feuille de vigne à trou, le défilé de la victoire, le prépuce à l’oreille, la main de masseur, l’amant de ma sœur, la sœur de maman, le monte-charge en panne, le passe-partouze diabolique, le tiroir secret, le subjonctif à ressort, le buvard en bois le conte de Pet-Rot, le lancier du Bengale, le gondolier manchot, le pétomane aphone (in petto man à faune) et la croisière suprême».
Обращаем внимание на следующие каламбуры: «Le passe-partouze diabolique, le subjonctif à ressort, in petto man à faune». Они построены на реалиях французского языка, это лакуны языковой игры, «непереводимое в переводе». В попытке передать внутреннюю форму таких построений исчезает лёгкость, текст становится трудным для читателя. И главное – в оригинале за этими каламбурами нет ничего, кроме смешной формы, игры «звука и значения» без всякого смысла.
Мы видим, осязаемо, страстное применение изощрённого инструментария известного женского угодника (негодника) Сан-Антонио. Используем авторский метод: широта ассоциаций, рифмованные конструкции, ассоциативные ряды и, исходя из этого, позволяем себе некоторые вольности в переводе, при этом помним о «смеси» Рабле и русского ярмарочного лубка, и перевод звучит так: «Я показываю ей магический колпак, овернский волчок, чёртово колесо, закупоренный саксофон, ликующий хамелеон, стеклоочиститель с ножным приводом, прибор для заклеивания марок, дырявую кофемолку в действии, большую восьмёрку, большую шестерку, большую девятку, Великого Конде, маленькую мышку-норушку, тёщин язык, шпоры в норы, дырчатую солонку, солёную дырку, дыр–дыр в одни ворота, священный огонь олимпийцев, местную гордость мальтийцев, свечу на резьбе, виноградный лист на лозе, знамя победы и быстрые кеды, секрет массажиста и массаж секретарши, грузоподъёмник в кармане, искушение дьявола в турецкой бане, секретный ящик, сослагательный прыщик, бювет в пустыне, смазку Перро, бенгальский танец, венецианский ранец, гондольера с веслом, глухого меломана (вынь шиш из кармана) и, наконец, путешествие на край блаженства».
При этом вдруг получаются удачные, на мой взгляд, компенсации: le conte de Pet-Rot – смазка Перро; le buvard en bois – бювет в пустыне. Однако многие, в оригинале конкретные и смешные по-французски ассоциации, остаются все-таки недоступными для русского читателя.
Для меня, иностранца-переводчика, текст Дара напоминает скрученную гирлянду новогодних лампочек, которые надо распутать, чтобы они засверкали.
Главное в общении с Фредериком Даром и его Сан-Антонио не слова, а музыка, точнее – не столько слова, сколько музыка языка.
Подводя итог, хочу сделать несколько замечаний.
Осуществляя с такой убеждённостью мощную экспансию русского духа в переводимые тексты, мы неизменно теряем французскую идентичность романов Дара / Сан Антонио.
Гена Барсуков ближе к букве и духу французского оригинала, я же – к духу космополитизма, глобализма в культуре.
Фредерик Дар опередил своё время. Общество с каждым годом всё больше и больше опускается до его уровня.
Иллюстрации:
графические работы Геннадия Ткаченко;
обложка книги «Смертельная игра» («Между жизнью и смердью»);
портрет Фредерика Дара