Санитарный вариант,
или Седьмая жена поэта Есенина
Глава 8.
Если честно признаться, Ахматову я недолюбливаю. И не только моя бабья ревность виновата. Сама она тоже хороша. Кто ей дал право обзывать Есенина московским Надсоном? И вообще – смотреть на него свысока? И всё характерец её. Ну, как же – царица. Она и с Гумилёвым-то обращалась, как с последним графоманом. Корней Иванович рассказывал, что при каждом удобном случае заявляла, что пишет стихи лучше, чем он. А удобных случаев у самовлюблённой женщины, как пятниц на неделе. Писать лучше Гумилёва достижение не великое, десятки поэтов могут похвастаться, даже Маяковский с Брюсовым, но нельзя же тыкать этим в лицо, это даже обиднее чем намёки о несостоятельности в постели. Оскорбительно и неблагодарно. Если прислушаться к её славе, то половина, если не больше, приходится на долю Гумилёва. На двойной тяге эта колесница, как на крыльях летела. В одиночку не каждый догонит. Анненский – посерьёзней поэт был, а где его слава? Кто знает его кроме узких специалистов?
Грех так говорить, но Бог свидетель – не ради красного словца, а только ради истины – самое гениальное творение Гумилёва, это его смерть. В ней он поднялся до Пушкинских высот. Красиво ушёл, как великий поэт и как настоящий мужчина. Себе славу обеспечил и бывшей жене помог. Никто и не вспомнил, что они уже давно в разводе. Единственной наследницей славы стала Ахматова. И надо отдать должное – не промотала на смазливых выскочек, сумела распорядиться достойно. Сберегла и приумножила. Умела себя держать. На людях не сутулилась. Марине бы у неё поучиться. Кого угодно спроси – может он представить, чтобы Ахматова работала посудомойкой? Даже Достоевский, в самом кошмарном сне, подобного увидеть не смог бы. А Марина выпрашивала эту высокопрестижную должность. Гениальная Цветаева! Единственный поэт в двадцатом веке, которого можно поставить рядом с Блоком и Есениным. Но в этой компании могла оказаться ещё одна женщина – Аннушка Баркова.
Могла... да не дали. Но уж постарались. И лаской, и указкой. И пляской, и тряской. И холодом, и голодом. Когда поняли, что голос приручить не смогут, делали всё, чтобы он пропал. А голос, назло им, закалился. Правда, хрипловатым стал, так ведь и песни у неё не оперные были, не для колоратурного сопрано. Камерная музыка в России – понятие не однозначное. Били, да не добились.
Какое-то проклятие над всем её родом висело. Прадед, Иван Семёнович, какой талантище был! Сам Пушкин его учителем называл. Но растерял талант по кабакам и чужим постелям. Аннушка, правда, к его славе не примазывалась. Говорила, что они всего-навсего однофамильцы, как Толстые, например. На воле скрывала родство с отцом русской поэзии, но на допросах не отреклась, с гордостью заявила, что является прямой наследницей автора антисоветской поэмы «Лука Мудищев». За неё первой срок и схлопотала в одна тысяча девятьсот тридцать четвёртом году от рождества Христова. Проходила по делу как поповна. Прадеда объявили, создателем новой религии, а правнучку – проповедницей её.
Дали первый срок, но не отстали. У мужланов из органов психология примитивная, для них первый срок нечто – типа первой ночи, думают, если один жлобина девственности лишил, значит и другим в очередь становиться можно.
Один срок отсидела, на другой определили. Время уходит. Имя под строжайшим запретом. А слава, как черенок лопаты тускнеет без постоянной полировки. В пятьдесят шестом возвращалась из неласковых мест одним поездом со Смеляковым. Ярослава Васильевича почитатели на перроне ждут, не дождутся. Ватник с плеч стаскивают и под колёса. Поэта обряжают в кожаную комиссарскую куртку. Матёрый Луконин, Евтушенко молоденький... Один стакан коньяку протягивает, другой – крендель копчёной колбасы. Изголодавшийся лагерник закусить не успел, а поклонники уже требуют, чтобы новую поэму читал. Прознали, что классик сочинил в зоне про комсомольскую любовь. Сколько ни вышибали из него высокие чувства, сколько ни вытравливали сторожевыми псами, упрямый поэт сохранил верность идеалам молодости, всем назло донёс их до Новодевичьего кладбища.
Аннушка такой верности понять не могла. Потому и стояла на перроне одинёшенька. И шубу, чтобы из ватника выпростаться, никто ей не привёз. И коньячку с колбаской не поднесли. И стихи новые читать не упрашивали. Да и попробовала бы прочесть – в том же ватничке назад бы и снарядили, не дав передохнуть после длинной дороги из казённого дома. А маленькая передышка даже ей требовалась.
Приехала на трамвае ко мне. Выпили водки, закусили килькой, на рубль сто голов. А потом уже были стихи. Да какие! Оскорблённую женщину до комсомольских соплей унизиться не заставили... Пока она отсыпалась, мы с подругой перепечатывали. Машинка плохонькая. Четвёртый экземпляр почти слепой, а хотелось порадовать не четырёх человек. Старались не жалея пальцев. Утром побежали показывать стихи хорошим людям. Господи, какими наивными дурёхами были. Конечно, на вкус и цвет товарищей нет. Но получилось, что и очевидное видят не все. Оказалось, что иные хорошие люди не для каждого хороши. Я не говорю про угол, который мы пытались найти для Аннушки, с этим всё объяснимо, одни рады бы помочь да нечем, у других – есть чем, да обстоятельства мешают, как тому танцору половые органы, людей тоже можно понять, ведь не Валентину Терешкову после героического полёта на квартиру устраивали. Я про стихи говорю. Мы даже растерялись. Почему? За что такое пренебрежение? И выразительнее всех кривили губы поклонники Ахматовой. Царица даже в опале не растеряла своей свиты, всегда в окружении челяди, заглядывающей в рот.
Понасмотрелась я на эти добровольческие бригады, презабавнейший народец. Каждый сам по себе ничего не стоит, а важности на десятерых гениев. Будто не они прислуживают, а – им. Весело наблюдать, как обнимаются, презирая друг друга, но стоит ли об этом говорить, когда иные добровольцы и кумира-то своего ненавидят. Может, медицина знает, чем подобное объяснить? Никто не заставляет играть лакейскую роль, никто не держит, а не уходят. Видимо существует какое-то силовое поле. Человек зарекается: всё мол, ноги моей там не будет, а через неделю ползёт, как пьяница в кабак. Такой вот своеобразный алкоголизм. И мнительны хуже алкоголиков, и ревнивы. Они-то уж знают цену объедкам чужой славы и лишний рот для них больше, чем лишний, и больше, чем рот.
Вакансий в этих бригадах почти не бывает, все роли разобраны: и кравчий, и стряпчий, и секретарь, и курьер – каждый на своем заслуженном месте. Постороннему человеку между ними не втиснуться, разве что с дефицитным в этих кругах талантом слесаря-сантехника. А в самых недрах всегда есть личность с, мягко говоря, секретной миссией. Случается, что и тайные обязанности свои выполняет она без особого энтузиазма, и того, к кому приставлена, больше прикрывает, чем закладывает. Но в организации, перед которой отчёт держать приходится, простаков не очень много. На голой туфте их не объедешь. Кое-какую информацию сдавать всё равно вынуждены. Хозяина жалко, но к хозяйским гостям у прислуги отношение всякое может быть. Потом детишки стукачей будут доказывать в красивых мемуарах, каким бескорыстным и верным поклонником был их папаша, попутно разоблачая другого нехорошего человека, и веские доводы приводить, убедительные и неоспоримые. А зачем их оспаривать? Вполне вероятно, что и папаша и тот «нехороший человек», не подозревая друг друга, занимались общим делом параллельно. В окружение такого знаменитого и влиятельного поэта можно и двух и трёх агентов отрядить, организация-то серьёзная и недостатка в кадрах не испытывала. В общем, тройной заслон из поклонников и каждой твари по паре.
Мы с подругой в их компанию не напрашивались. И всё равно – в штыки. Обнюхивали, как сторожевые собаки – кто такие, мол, и что за интерес у вас к Анне Андреевне. Объясняем, что принесли прекрасные стихи поэтессы только что вернувшейся после второго срока. И снова неприличные вопросы: «За что сидела? Может авантюристка? Может рецидивистка?» – не сразу и разберёшь, кто тебя расспрашивает: люди из органов или поклонники поэтессы. Как будто не знают, за какие грехи поэтов арестовывают. А со стихами ещё суровее: «С чего вы решили, что это настоящее? Вы что знаете, как гения от графомана отличить? Кто дал вам право судить?» – отчитали, как гимназисток. О встрече с самой Ахматовой даже и разговаривать не стали, но стихи обещали передать, правда, тут же оговорились, что ничего не гарантируют, как будто Баркова нуждалась в их гарантиях. Передали стихи или утаили – не знаю, но в окололитературных кругах пошли разговорчики, что какая-то другая Анна надумала мериться ростом с настоящей. Возмущались, негодовали, крутили пальцем у виска. В общем, создавали атмосферу.
Сама Баркова никого на соцсоревнование не вызывала, не до этого было. Одно желание – отогреться. Давно лишённая наивности, понимала, что московское солнце для приезжего не расщедрится, да после северного и косому лучику рад будешь, особенно в первые дни. Только дней этих выпало совсем чуть-чуть. У Анны Андреевны мигрень разыгралась, в депрессию впала царица. Свита отнесла это на счёт Барковой. Подсуетились заинтересованные люди, похлопотали по своим скрытым каналам, и двухкратной лагернице пришлось срочно эвакуироваться в удалённую от литературного фронта провинцию. Ахматова к той возне, разумеется, не имела никакого отношения. А если бы нечаянно узнала, что помимо воли усложнила жизнь Барковой – страшно представить, что бы с ней случилось. Самое грустное, что и челядь перепутала жертву. Царица пребывала в дурном настроении совсем по другой причине. Прочла мемуары Георгия Иванова, и очень кривым показалось ей это зеркало. Неужели не догадывалась, что прямых мемуарных зеркал в природе не существует? Конечно, догадывалась, но предпочитала, чтобы кривизна была в другую сторону.
Когда посягнувшая на трон исчезла из виду, довольная свита позволила себе расслабиться и поинтересоваться у царицы: не слыхала ли она о поэтессе Барковой. Ахматова, разумеется, слышала. Даже помнила, что лет тридцать-сорок назад девочке пророчили будущее первой российской поэтессы, с чем она, естественно, не соглашалась, и время показало, что была права, потому как о Барковой давно забыли. Свита не стала её разубеждать, но упоминание о том, что кому-то там непонятно на каком основании пытались примерить чужую корону, приняли к сведению. Получилось, что не зря подозревали. И старались не зря.
Камень был брошен. Круги по воде шли. А ещё Козьма Прутков говаривал, о смысле бросания камешков и расходящихся при этом кругов...
И отправилась Аннушка Баркова на Север по третьему разу. Слух об этом дошёл и до Ахматовой. Усмехнулась царица и молвила: «Что же они, олухи, своими руками девчонке героическую биографию делают». И привела свою свиту в уныние. Вроде и не их стараниями накрутили поэтессе третий срок, а всё равно обидно, что для какой-то Барковой государство делает больше, чем для их царицы.
МОРАЛЬ
Во-первых – псари всегда коварней чем цари.
Во-вторых – нет ничего опаснее ранней славы. Слишком много желающих ниспровергнуть её.
В-третьих – спасти поэтессу не может никто. Кроме себя самой надеяться ей не на кого.
Много прекрасных поэтов сгубило литературное начальство: одних – кухонное, других – конторское, но случалось и обратное.
(Продолжение следует.
Название новой главы – в содержании-предсказании).
Иллюстрация Татьяны Литвиновой