* * *
В июне, в том году суровом
Идёт поверка: все ли тут?
На фронт уходят Миша с Лёвой,
Меня с собою не берут.
Отправки ждём. В кулёчке – вишни.
Ограда вся в тени берёз.
И я за ней, как третий лишний:
Ведь у меня туберкулёз.
От Кировской – не по проспекту,
А по Шевченковской крутой –
На запад был прочерчен вектор
С неумолимой прямотой.
Идут не быстро. Потихоньку.
Поют. И сбоку я пою
Про казака, что на вийноньку
Поехал и погиб в бою.
Каверна – это плохо дело,
Но, если честно посмотреть,
И я как Лёвка бы успела
У пулемёта умереть.
О тот прощальный край перрона,
И грохот грома отдалённый,
И руки холоднее льда.
Отцов увозят эшелоны,
Сынов увозят эшелоны,
Увозят милых эшелоны
Совсем не так, как поезда.
* * *
Как мы любили, как жалели
Тех первых мальчиков своих!
И, несчастливее иных,
Те чувства вправду не ржавели.
Мы были из единой плоти,
Ещё тянулись и росли,
И вот они уже в пехоте –
На вздыбленном краю земли.
Одни и песни, и порывы.
Одним волненьем души живы.
Одна родная сторона.
Губами мы к губам прижались,
Прощальным взглядом обменялись
Да карточками поменялись...
А встречи не было. Война.
* * *
Из Ариэля в Иерусалим...
Вершины и долины молчаливы.
В склонённости седеющих олив
Сквозит намек на ниспаданье ивы.
Намёк, что нет, не сгинуло, с тобой
То, что взаправду за душой имелось –
И ранний свет, и ворох бед, и зрелость,
И что сбылось, и сколько не сумелось,
И смотрит вниз сквозь сумрак голубой
Созвездие,
слывущее судьбой.
(Пустое! Суть – в эпохе, и в стране,
И в тоненькой не рвущейся струне).
В дороге от хлопот отчуждены,
Мы сваливаем в кучу впечатленья:
Вот склон почти отвесной крутизны,
Вон серый гурт пасущихся каменьев.
Теперь я возвращаюсь в Ариэль.
Ныряет и взбирается автобус...
И гор неповторимых карусель,
Как будто поворачивают глобус.
* * *
О, это сопряженье линий
И вознесение холмов.
И небосвод, в зените синий
И побледневший у краёв.
Какой простор. Светло и грустно.
А дали все зовут: «Гляди»!
И собственническое чувство
Шевелится в моей груди.
Здесь жили первые евреи.
В шатрах. Задолго до стропил.
Здесь солнце ближе и мощнее,
А кровь и море – солонее.
Для этих мест нас бог лепил!
По красной глине дождь лупил...
* * *
Ш. Ш.
Он был, благословенный этот миг.
Как среди всех фигур явленье круга
И как в столпотворенье встретить друга,
Простор веков передо мной возник.
Божествен легкомысленный покой
Между вчера и завтра. Посредине.
Стада холмов сошлись на водопой,
Плывет звезда над глубиною синей.
Я полюбила камни и траву.
Я не уйду.
Я тоже уплыву.
Не видно...
За речку, бежавшую около детства,
За вербу спасибо судьбе.
А я добежала, и некуда деться,
Возьми мою душу к себе.
Лопочут кусты, низвергаются воды,
Прислушиваюсь к ворожбе...
Не видно земли для второго исхода,
Возьми мою душу к себе.
Меня не смущает суровость обряда –
На лавке в последней избе.
Ограды не надо. И гроба не надо.
Возьми мою душу к себе.
* * *
Нам кто-то отпускает сны.
Нездешний город на рассвете.
Ступени каменные эти,
Толпа деревьев вдоль стены.
Неподалёку, за углом
Однажды я тебя искала.
Нашла. Руки не выпускала,
Но жизней не связать узлом.
Не часто. Если суждено,
Мы снова где-то в зазеркалье,
Где те, кого мы потеряли
И с кем навеки заодно.
Как у Тарковского в кино
Косящее смещенье далей.
* * *
Д. Ш.
Когда становилось мне плохо
И меркло свечение дня
И жёсткою хваткой эпоха
За горло хватала меня,
И ласточки – на карантине,
И страх, как у мух в паутине,
И гнилью тянуло не зря, –
Бегом.
К Пастернаку. К Марине.
Как к пробке от нашатыря.
О, свежести дух неразменный!
Окрестность души суверенной.
Созвездия. Ветки. Вода.
И что – по сравненью с Вселенной –
Не смерть, а всего лишь беда?
По гроб задолжала когда-то
И Галичу я, и Булату.
Все любят сегодня Булата–
Я ими лечилась когда-то.
От шока, от грусти тяжёлой
Просветом, намёком, крамолой.
Стихи проступали сквозь шумы,
Гитара бренчала в крови,
И времени облик угрюмый
От гнева светлел и любви.
Жажда
З. Г.
Не знаю за что, но за что-то в награду
Внимательный блеск мимолётного взгляда.
А голос – от Бога. Сбывание снов.
Стихов водопад,
и поток,
и прохлада,
И нет утоленья!
Бесценен улов,
Но нет утоления... Шторы раздёрни:
Просторы апрельскую пьют тишину.
А голые ветки похожи на корни,
Из неба сосущие голубизну.
* * *
Марии Петровых
Я домолчалась до стихов,
Хотя так истово молчала,
Как если бы пообещала
Пропеть всю жизнь свою без слов.
То вверх, то вниз, но больше вниз
Меня судьба моя вела,
И грустный этот вокализ
Я пела чисто, не врала.
Не знаю средства я от бед,
Но крашен детством белый свет,
Холмы пустынны и тихи,
И всё кругом – стихи, стихи...
И листопад. И снегопад.
И всхлипы ветра невпопад.
* * *
Деревьев смутные фигуры.
Слепое шастанье ветвей.
Залётный ветер – снеговей
Трубит начало увертюры.
Чуть слепленные хлопья влаги
Бессонно сыплются с небес,
И промокательной бумаги
Не вдоволь заготовил лес.
И в булькающие потоки
С холмов и с гор вода помчит,
И флейты голосом высоким
Вторая тема зазвучит.
И предусмотрены капели,
И птичьи посвисты и трели,
Сосульки падающей звон.
Отринь, душа, ошмётки скуки,
Расправь, раскинь вольнее руки,
Чтоб спеть со скворкой в унисон.
Ах, вольность! Достоверность чувства!
А нет её – одно паскудство.
* * *
Сырых ветров колокола,
В разрывах – синева.
Весна плыла. И уплыла,
Но где-то здесь жива.
Луну и звёзды отдала,
И – кругом голова.
Любовь цвела. И отцвела,
Но где-то здесь жива.
Тоска черна – хоть свет, хоть мгла,
И ни к чему слова.
Беда пришла. Потом прошла,
Но где-то здесь жива.
Здесь, где пульсирует родник,
Ещё свежа листва.
Как чувства срез, повиснул миг,
И край небес к нему приник,
И в обертонах звук возник –
И явь не так жива.
* * *
Блаженство обид и укоров.
Разрыв – это всё ещё связь.
Как сухи становятся влажные взоры,
В отсутствие чьё-то вперясь.
Но в убыли – малая прибыль.
Душа, точно пашня, пуста.
Кто выбыл из счастья, тот всё-таки прибыл
В иные края и места.
Тут лес, предвечерний и хмурый,
И тесно деревья стоят,
Но высятся где-то просветов фигуры
Лицом на простор и закат.
* * *
Судьба припасла мне заброшенный парк.
Про сад и мечтать невозможно.
Чтоб тихо редел, ненавязчиво пах
И чтоб без автобусов можно.
Чтоб посуху шла, а по лужам брела.
Пакет целлофановый в сумку взяла
И села на дальней скамейке.
Чтоб осень хозяйкой дорожку мела.
И зябкость пространства бессмертной была.
И – скок воробьиной семейки...
Наш дом с телефоном за ближним бугром.
Сюда б хорошо забираться вдвоём.
Расхристанный клён осенит нас крылом,
А если еврейский случится погром,
За нас заступиться попробует гром,
И куст задрожит, и кровишку прольём
Не дома, не на пол с потёртым ковром –
На землю.
На милую землю.
* * *
Пирамидальный тополь у ворот
Похож на кипарис под здешним небом.
И возникает город ранний тот,
Который был, а кажется, что не был.
А кажется – приснился на заре,
Когда в окно вошёл рассветный холод.
Мой юный друг – он только будет молод.
Всё впереди:
и вьюга в январе,
И март процокает за февралём,
Кроша на лужах ледяные кромки.
Нас метят грозы мелом и углём,
Пока над вымыслом мы слезы льём,
И строчкой околдован голос ломкий...
Потом запели песни про войну –
И ту, где дан приказ ему на запад.
Потом война. Победа.
В ту весну
К воде и к ветру примешался запах
Уже заметный – гнили и вранья.
И будто потемнело без огня.
У власти – зоркой! – есть на всё цена.
Но мы из рук не ели,
и отчасти
Могла бы меньше мучить нас вина:
Да, выживанье. Но не соучастье.
За стих держусь. За цельный небосвод
Держусь.
И подоспел исход, излёт.
Отрыв... Но много раньше – отслоенье.
А до всего – прекрасный тополь тот
И длинный клин неомрачённой тени.
* * *
Пробудиться, когда темнота не как сажа черна,
А уже посерело от первых корпускул рассвета.
Ухватить волоконце сквозь пальцы уплывшего сна –
Боже мой, ерунда, – и расстроиться как-то при этом.
– Ничего, – говорю я себе, – ничего. Но зато
Ты увидишь мистерию:
вынырнет жёлтое солнце
Между двух самарийских пологих кремнистых холмов,
Что раскосы и смуглы,
как скулы японца.
Сон уплыл, но куда? Неизвестно куда.
Не туда, не туда ли,
Где мы жили,
дружили,
тужили,
служили?
Где нас обижали?
Где хаос и напасти. Пахнет кровью от власти.
А лужи и листья – всё те же...
И откуда привозит недобрые свежие вести
Любой мимоезжий.
Наконец я на этой земле. Я в еврейской стране,
Чтобы всё, что случится, со мною случилось.
А Россия во мгле. Но Россия осколком во мне.
Мы бываем вдвоём.
И она мне приснилась.
* * *
В уши мне напел хамсин:
«Реве вiтер вельми в полi».
Всё очнулось поневоле,
Память – демон-властелин.
И веселье, и тоска.
И поминки, и застолье.
Даль томительно близка –
«Реве вiтер вельми в полi».
* * *
На север смотрю, не на юг, не на запад.
Туда, через светлые дали и мрак,
Где, жёлтой листвой тротуары заляпав,
Гуляет Маринин российский сквозняк.
Что стоит пустяк пограничного знака
И сколько – родная возвышенность черт!
Со мной переделкинский дом Пастернака,
Пахра, где Твардовский и Зямочка Гердт.
Тот север – твержу, не привравши ни грамма, –
Мне близок – иначе, чем Ближний Восток...
И там над Днепром моя бедная мама,
С еврейского древа слетевший листок.
* * *
З. П.
Просыпаюсь от щебета. Древа рассветного чудо –
Это тремоло птичьего хора, органного гуда.
Нет, не выхлопов треск, не будильник, представьте,
а щебет.
Ну, не детство, не юность, но все-таки ветер оттуда.
Отучиться сердиться. И заболевать от обиды.
Что такое обида для сердца, видавшего виды?
Если даже врасплох.
Есть секрет, я тебе его выдам:
Сделай медленный вдох.
И особенно медленный выдох...
Просыпаюсь – и щебет! Зовёт ариэльская птаха:
– Поскорее расправь свои длинные крылья для взмаха!
* * *
Б. Х.
В самых разных скопленьях света
одновременно существуем.
Я готовлю к обеду котлеты.
Неожиданно блещет река...
Босиком обхожу по песку я
эту линию береговую –
Над чугунною сковородкой
неотрывно колдует рука.
Многомерность, ну, многоканальность –
это главная божья милость.
Мироздания универсальность
в малой капле души уместилась.
В каждом дереве сосуществуют
кольцевые годичные взносы,
И, соседствуя, в нас кочуют
детский лепет и поздние слёзы.
Не успев надивиться чуду,
от истока близимся к устью.
В океан, в Навсегда и Повсюду
по родимому млечному руслу.
А за нами, сквозь гул расстояний –
сновидения, воспоминанья,
Хлороформный обвал расставаний
и земных облаков очертанья...
Едет сын. Домываю двери.
Куст волнуется у калитки.
Напеваю песенку Мэри –
вы не помните? Пушкин и Шнитке.
Сбоку в зеркало поглядеться...
(Все мы дети до старости лет).
Кто на этой плите без дверцы
будет после готовить обед?
В Переделкине
В гремящей небесной лохани
Подсинены белые тучи.
Покапало с них и подсохло,
И ветер обмёл все углы.
И вынутый мне попугаем
Закрученный трубочкой случай:
Пригорок спускается к соснам
И к серой плите из скалы.
О, дачных веранд запустенье.
Прихожая. (Раньше бы – сени).
И узкая лестничка круто
Приводит вас прямо туда.
По вымытым
в дождь непролазный,
По вытертым этим ступеням
Он в шлёпанцах – через ступеньки...
С обувки стекала вода.
А там – широко и высоко.
Простор поредевшей поляны.
Восток загляделся на запад,
И свет переменчив двойной.
На травах настоянный запах
Процежен сквозь марлю тумана,
И в блещущих стёклах сполохи,
И вечность бредёт стороной.
Там книги. Их меньше чем мало.
Там вдавленность узкой кровати.
Конторка его ожидает,
Запрятаны в ящик листки.
Повыросли быстро берёзы,
И, боже, берёзы некстати! –
Ведь застят любимое поле,
Дышавшее с правой руки.
Не диво, что угол поэта
Всему человечеству нужен.
Стихи его с музыкой мира –
Родня. Как полоска зари.
Смотрите, как вещного мало,
Как скупо,
как вольно снаружи,
Когда так без меры – навынос
И так безоглядно внутри.
Йом-кипур
Сыну моему Авруму
Такая синь и облако – гора.
Над взгорьями такой распах простора!
Мне с этим чудом расставаться скоро.
Но нет, ещё не сказано: пора.
Минута – это, знаете, не миг.
Подумать только: целая минута!
Достанет, чтоб приник ты и отник
И полдуши, любя, отдал кому-то.
А час? А день, что до звезды светил?
А если – год?
Вторая жизнь. Без шуток.
Чтоб вспомнить всех,
вразбивку сотни суток,
Для грусти, для улыбки промежуток.
Подарок? Дар…
То Он тебя простил.
© Сара Погреб, 1970 – 2015.
© 45-я параллель, 2015.