Сергей
Пагын

* * *

Проходит жизнь – остаётся свет,

в пыли сутулый сапог,

и детский синий велосипед

в траве по ржавый звонок.

И небом веет в дверную щель,

и так тишина тонка,

что можно даже услышать трель

с дороги пустой звонка.

Преображение

Человек проявился из света.

А до этого вышел во двор,

не спеша, закурил сигарету,

посмотрел на окрестный простор,

на рябинку прозрачную рядом,

на мерцание ягод в лучах,

на чистейшее небо над садом.

Нежно пёрышко сдунул с плеча,

и поймал на секунду сначала,

а потом всё глядел и глядел

как светилось оно, улетало

за земной и небесный предел.

Человек проявился из света,

улыбаясь в проёме дверном

своему несказанному, где-то

глубоко зазвучавшему в нём.

* * *

Грядущее лежало перед нами

то морем, то дорогой полевой,

то дикими волнистыми снегами.

Шло ветром инородным над землёй.

У косяков дверных, у рам оконных

стояли мы в рубашках и пальто.

И будущность казалась нам бездонной,

что в результате обрели потом?

Корявый сад,

ботву в росе горящей,

фасолину, блестящую в руке…

И всё же мы прекрасны в настоящем

в простёртой в несказанное тоске.

В конце октября

Соберу много груш золотых

под ветвями, входящими в сон.

Приготовлю я брагу из них,

буду чистый варить самогон

в день субботний – уже в ноябре,

будет иней на ветках белеть.

Печь лозой разожгу во дворе,

а потом стану долго смотреть

как по ниточке капля течёт,

даже пальцем её подхвачу,

и легонько язык обожжёт,

и отведать ещё захочу …

Будет праздник у нас золотой,

будут окна пустые и даль.

Выйду в ветер с хмельной головой,

и слетать будет с неба печаль,

то есть снег на метёный порог…

Нет любви, чем и жив человек…

Но и этого вдосталь и впрок –

только снег,

только снег,

только снег.

* * *

По мотивам картин Эндрю Уайета

Меж бытом и небытием

сорняк и мёртвая ворона,

в покой вошедшая и в тлен,

и дерева сухого крона.

И парень в куртке у ствола –

весь ожиданье и тревога –

всё смотрит, как ложится мгла

на бесконечную дорогу.

Телега в поле грозовом

белеет хрупко, тонки спицы

её колёс, и грянет гром –

она взлетит скрипящей птицей

над безотрадною землёй,

где вещи, люди и растенья –

не плоть, а музыки живой

вне форм печальное движенье.

* * *

Большая зима приходит к маленьким людям

с охапкой метелей, сутуля по-бабьи плечи,

с трещоткой мороза...

Они говорят: «Мы любим

тепло наших близких и жар раскалённых печек.

Окна обили плёнкой от стужи тёмной,

впрок напекли вчера золотого хлеба»…

Вровень зиме умерший и нерождённый,

дарит она им своё потайное небо,

цветущее, нежное…

Сигнальщик

Кому сигналит пугало, кому?

Истлевшими всё машет рукавами,

истрёпано дождями и снегами,

пустынную пронзающее тьму

безумным взглядом, брошенным вперёд…

Мяч-голова уже гудит от ветра.

И в этом есть отчаянная вера.

И холм плывёт…

Фантомы

Вот цыган с вороньим глазом,

с вострым, чёрным, точным взглядом

ходит с детскою коляской

вдоль обветренных дворов.

Собирает он орехи:

в листьях высмотрит упавший -

хвать и в торбу,

и коляска вновь по улице скрипит.

И пропал за поворотом –

словно не было его.

Вот Ванюша-колокольчик.

так у нас его прозвали –

постоянно говорит

звонко, быстро и сумбурно.

В лёгком часто он подпитье,

энергичен и приветлив.

Тащит хворост на тележке.

Исчезает в длинных тенях –

словно не было его.

Вот бродяга – Миша Филин,

бомж, любитель книг, художник.

После выпитой чекушки

на скамейке сквера грезит,

видит чудные миры.

У него блокнот, и ручку

уж занёс он над бумагой,

но в последний миг заснул.

Видит мир невоплощённый...

И мне кажется, что все мы –

только образы его.

* * *

Памяти Э. П.

Когда засыплют воздух мой землёй,

тогда… тогда  мы встретимся с тобой,

и ты расскажешь тихо и подробно,

как дышат там – в немыслимой среде,

как ходят по невидимой воде

и как порой глядят в земные окна.

Я стану зреньем – только и всего,

последнее утратив вещество

и речь иную обрести не чая…

И человек, стоящий у окна,

расслышит, как ночная тишина

на стёкла дышит музыкой печальной.

* * *

Сморгнуть бы смерть – да как её сморгнёшь?!

Не тёмная соринка, не ресница.

Запоминай листа сухого дрожь

И паданец клюющую синицу.

Ещё одной предзимней тишиной,

орехом юным и случайным клёном

прирос мой сад – нетленный и сквозной,

в сердечных небесах укоренённый.

И в нём с вином дощатые столы

и лампы керосиновой мерцанье.

И те, кто смертной наглотались мглы,

здесь обрели безмерное дыханье.

* * *

На последний кукурузный сноп

сядет в полумраке и закурит.

Кашлянёт, почешет потный лоб,

на закатный поглазеет сурик.

Ни цикад не слышно, ни сверчков –

в ноябре откуда взяться пенью?!

Только мерный шелест ветряков,

на меже стоящих в отдаленье.

Да полёт вороний на ночлег

из окрестных опустевших далей.

Посидит уставший человек,

без особой думая печали:

жизнь почти прошла…

А полю нет

ни начала, ни конца, ни края…

И пойдёт он, кукурузный свет,

как ребенка, к сердцу прижимая

* * *

Зимою дереву не больно,

к тому же – ветвь сухую срезал…

Поглажу ствол его невольно,

и с шаткой лестницы я слезу.

Зажмурюсь, стану бестелесным

молчаньем, сном, покоем – будто

в бездонный обморок древесный

сам погрузился на минуту.

* * *

Рукавом, пропахшим весёлой влагой –

виноградной кровью, бурлящей тьмою,

вытираешь лоб, говоришь с собакой,

говоря на деле с самим собою.

Пусть вино побродит в дубовой бочке,

наберётся истины и мерцанья…

Каждый миг кончается многоточьем,

каждый звук кончается умираньем.

И теперь ты чувствуешь всё острее:

кислый вкус дымка от дворовой печи,

что горит, безлиственный воздух грея,

замиранье снов,

убыванье речи.

А начнут мести снеговые мётлы,

и графин наполнишь ты жизнью винной,

мы тогда оставим глоток для мёртвых

и немного музыки

неисполнимой…