Сергей Плышевский

Сергей Плышевский

Четвёртое измерение № 15 (579) от 21 мая 2022 года

Сентябрь на двоих

* * *

 

Пожелай себе женщину взрослую,
Без навязчивости грошовой,
Этакую, одетую просто,
Царь-девицу из сказки Ершова.
Чтобы солнце с луной, ее близкие,
Не совались сквозь неба толщу,
Чтобы туча на небе мглистом
Временами скрывала тёщу...
Чтобы дом от случайных приезжих
День и ночь стерегли волкодавы,
Чтобы сам ты не тратил нежность
На долги и грехи державы.
Все долги твои – её губы.
Все грехи твои – её дети.
И еще – ни полслова грубого...
Ты меня понимаешь, деятель...

 

* * *

 

Я – ветер твой. Чувствуешь – ветер.

Дурманящих ягод лоза.

Я – дикие искорки эти

в твоих сумасшедших глазах.

 

Я – тёмные южные ночи,

метели полярных широт,

я – эти огни вдоль обочин,

зовущие за поворот.

 

Я – тень твоя, призрак–хранитель,

Ах, есть ли у ангелов тень?

Я – тонкие звездные нити,

струящиеся в темноте.

 

Я – там, где шальные тайфуны

волочат свой шлейф болевой.

Я – шаткая палуба шхуны

и остров спасительный твой.

 

Я – звуки негромкие арфы,

и пальцами в струнах пою.

Я просто снежинка под шарфом,

кольнувшая нежность твою...

 

Ирокезка

 

Я забуду тебя, забуду, –
Про себя повторяю веско,
Отпусти меня, жизнь не путай,
Тёмноглазая ирокезка.
Я не тот, я смущаю племя,
Зря помог арбалет настроить,
Отпусти меня, вышло время,
Пока нас не случилось трое...
Я опять убегу, послушай,
Мне колдун показал все знаки,
Я насыплю табак за лужей,
Чтобы след не нашли собаки,
Ты не знаешь меня, я хитрый,
Впрочем, это пойдёт во благо...
Хватит, кончим все эти игры...
Погоди, ну не надо плакать!
Успокойся! И ножик ржавый
Положи. Ну, обсудим трезво...
Ну, иди сюда, обожаю...
Колдуна прикажи зарезать...

 

Лазанья

 

Почему эта женщина смотрит твоими глазами...
Под зонтом ресторана, за нежной тюльпанной каймой,
в серебристом судке на столе остывает лазанья,
и нетронутый кофе пускает последний дымок.

И упрямая складка и стрижка «косые височки»,
прямота этих плеч и округлые формы груди
освещают, как лунная лампа безоблачной ночью,
и ты чертишь свой круг и бормочешь – творец, огради...

Но мгновенье ушло... и лицо теперь кажется грубым,
певчий ангел решительным жестом сдвигает покров,
и вонзает в лазанью большие здоровые зубы,
и течет по губам помидорная алая кровь.

 

Сентябрь это всё ещё лето

 

Листочки ольхи из вельвета

Восходы – роскошной тесьмой.

Сентябрь это все ещё лето

Последнее, перед зимой.

 

Сентябрь – еще многое можно

Из близкого «больше нельзя».

Два лебедя парой пирожных

По глади вечерней скользят.

 

Ручей заливается в парке,

Уже отключили фонтан.

Два лебедя – вещие Парки

Под вычурной аркой моста.

 

Мы смотрим на них и немеем,

Мешается в горле комок.

Ах, знают крылатые змеи,

Такое, что нам невдомёк.

 

Луна – голубое магнето.

Созвездий ночные слои.

Еще не кончается лето

И целый сентябрь на двоих.

 

Награда встречи

 

На грусть на груз

на гальку денег

награда встречи

глина форм

лепнина тонкого предплечья

аптечный запах

дискомфорт

летящий жест

на пирс

на пирсинг

по крышам жести

в медальон

конец сезона

осень изверг

веснушки листьев рвёт в объём

кипящей гавани Одессы

вослед

каштанами соря

походкой польской стюардессы

в разлучном небе сентября...

 

* * *

 

Читаю стихи – свои самые лучшие письма.

Про ветер, про пепел,

про вётлы былых городов.

В язычницу-ночь каждый раз превращается вечер,

И бьётся закат, словно зрелая вишня, бордов.

 

Покатится жизнь, вот и правда, созревшая вишня.

Со сладостью, благостью,

В рот, а не мимо, в кусты.

Для спелости смелость – такая нелепая фишка,

И косточка тоже... с синильным смешком кислоты.

 

Не вишня, а женщина, с яблоком и карамелью

В глазах, на губах,

На резной рукояти зонта.

Озябшие руки

своими ладонями грею

и верю, что грею тончайшие ветви куста.

 

Рябина, не женщина, в корочке льда виден сахар,

И ягод, как яблок,

лукошко полно или кисть,

Пишите стихи, до последнего самого аха,

До плахи размаха,

до сути синильной строки.

 

* * *

 

Ты будешь курить, неряшливо

пепел стряхивая в мотив,

и меня, давно некурящего,

это не возмутит,

всё приму в тебе – как вакцину,

как заклятие; но отсрочь

на меня непохожего сына

и на тебя похожую дочь…

это наше с тобой несбывшееся,

не случившееся, повторю,

улетает в окно на крылышках

в светло-пепельную зарю.

 

* * *

 

Фотографии, снимки, мои двойники,
и твои дорогие кузины и сёстры.
Между ними – простуженные сквозняки,
между нами – таможни, Атлантика, звёзды.

Пересечь-то несложно, а вот совместить
отпечаток расплывчатый с оригиналом –
всё равно, что приставить к отломку кости
не застывший рукав Обводного канала.

Всё равно, что угадывать контуры губ
на кусочке желтеющей фотобумаги...
Как страницу альбома, тебя берегу,
применяю, прости, оборот негуманный...

 

* * *

 

После этого дождика будут грибы.

Зелень в травах шумнёт пожелтелых.

Ты пройдёшь, ожидая находок любых,

Хотя всё-таки, хочется белых.

 

И росинки, и мелкая звёздная пыль,

заблестят в неводах паутинных,

и хрустящие дудки пикановых дылд

отразятся в глазах паутиных.

 

И опята, прижавшись к берёзовым пням,

разрастутся как кольца питона.

Отчего ты всегда забываешь меня

В чреве города, в зное бетона?

 

Я опёнком в корзину твою упаду,

мне хвоинка прилипнет на шляпку,

ты стряхнёшь её дома, губами подув,

как с души неудобную клятву...

 

Суеверие

 

Обмирающее, тонкокостное,
сохраняемое в музеях...
Тонет город на перекрёстках
в ароматах своих кофеен.

Клёнов хрупкая позолота...
Своды арок да шпаги шпилей...
Полно, милая, брось, ну что ты,
хлопни дверцей автомобиля,

руку дай, и идём по набережной
маловодной, короткой Сены,
я сегодня какой-то набожный –
в этом день виноват осенний.

Брось кругляш золотого евро
в эту воду в знак суеверия –
мы вернёмся сюда, наверное,
и опять побредём по скверам.

Мы обнимемся под платаном
в пожелтевшей листвы настое,
осень рухнет на нас пластами
всех сбывающихся историй.

 

Безрассудная сова

 

До сладкого, до света твоего,
До вечного сердцебиенья,
Я улечу бесшумною совой,
Крылатой тенью,
Звездой зарывшись в сон ночных полян,
Отвечу на мигание зарницы,
И небо скроет маленький изъян...
Мне снится
Недвижимость под плёнкой восковой,
Тугие волны,
Я улечу бесшумною совой,
И полно,
До света твоего, твоей зари,
До ежедневных бризов с континента,
Замрите, волны, и стена замри,
Неразличимой трещинкой цемента...
Зову тебя, как никого не звал,
От ноши, что легка, но непосильна,
Останься, безрассудная сова,
Отдай свои распахнутые крылья...

 

* * *

 

Сегодня Марс приблизился к Земле

на сотню миллионов километров.

И космос – как пролив Па де Кале,

не толще плюхи спавшего омлета.

 

Хватай чугун, мечи – он долетит,

пробей дыру на старой коже Марса.

Замучает, заноет до кости,

заголосит латунное звонарство...

 

Да бей, да в лоб их, красные сады,

красно в глазах, взбухает пыль клубами,

мы – побратимы с яростной звезды,

она известна вам, как голубая.

 

Коли звезду, свети в окно лучом,

хлещи коньяк с клеймом космополита!

А ты – назад, за мост, через плечо...

Вздыхаешь – Аэлита, Аэлита...

 

В парке

 

Так странно... Этот парапет –

не часть мифических развалин.

Полукольцо первопечали,

он ограждает кручу лет –

как рано

мне такая явь;

такие сны приходят рано,

и формы плавные края

я совмещаю с краем рваным.

 

Конечно, парк. Весна. Светло.

И ветер слаб.

И солнце сильно

опережает всех по стилю,

как краб

невольное весло.

Как легкий парус наклоня

в противомрак земли оседлой

смущает парусник меня

заатлантической беседой.

 

А почему так вышло?

Бронь?

нам дан покой вперед и в муку,

нам,

рассчитавшим близоруко,

прицелом в глаз, ударом – в бровь?

Каким быть должен этот гнев,

что нас минует божья почесть,

что нам гореть в своем огне,

в дутье всемирных одиночеств?

 

Не правда ль, молодость горчит

поспешным ветром,

вольным ливнем?

Когда – раскаяньем сопливым,

когда – гордынькой каланчи.

Признайся, молодость права

не средством, нет,

а тем порывом,

которым буйствуют слова

несовершенного разлива.

 

И парк, и ряд пустых скамей, –

та цель, полученная позже,

твой личный номер – не на коже –

а в указателе взамен;

и годы, бьющие о край,

конечно тот – наклонный – парус!

а звезды вечера – стеклярус,

преувеличенный стократ!