Серпухов
Пусть Серпухов тебе не будет пухом –
ни тополиным, ни каким иным,
ни лезвием, свистящим возле уха –
а будет просто городом родным.
Не важно – на Ногинке ли, в Семашко –
тебя приветят взмахом лёгких штор,
когда, рождённый вовсе без рубашки,
ты выйдешь на сияющий простор.
И в бабушкиной тесной коммуналке
сплетутся в сеть младенческие сны,
стихи и сказки, ведьмы и монахи,
предания глубокой старины.
Мерцает пламя в газовой колонке,
мерцают у лампады образа,
и ты сквозь эту радужную плёнку
глядишь на белый свет во все глаза.
Стрижи, сверчки, «секретики», окурки,
акации тенистого двора,
и купола на бледной шкуре урки,
и надо всем – Соборная гора.
И что бы ты под нос себе ни блеял,
ты не забудешь, где б потом ни жил,
как милый город холил и лелеял,
и на алтарь как жертву возложил.
Памяти отца
Отец мой, Вадим Прокофьевич,
свет белый во тьме теряется…
Ударить теперь по кофею
возможным не представляется.
Не выпить теперь по чарочке
с твоей офицерской пенсии,
тоску не развеять чарами
и слух не потешить песнями.
А мы с тобой не доспорили
и не добрались до истины,
не вымыли ног боспорами
ни в мыслях, ни в снах неистовых.
О Боге и о религии,
о власти и об истории
за фильмо-газето-книгами
с тобою мы не доспорили.
Теперь не звонить без повода,
стихов не читать горячечных,
над ухом не виться оводом –
теперь одному корячиться.
Но годы свернутся свитками,
душа содрогнётся трепетно –
и мы непременно свидимся,
и мы непременно встретимся.
Мяч со шнуровкой
Брату Михаилу
Был первый мяч – из толстой бычьей кожи,
с изысканной шнуровкой на боку,
на древнее орудие похожий
и много повидавший на веку.
Хоть по нему ногами били крепко –
лелеяли, любили, берегли;
порой его, как сказочную репку,
тащили из расквашенной земли.
Отмыв его от мела и от глины,
сушили, непогоду матеря,
и чистили, как обувь, гуталином,
чтобы не мок и формы не терял.
И камеру меняли многократно,
и шили расходящиеся швы,
и затирали старческие пятна,
сквозь кожу проступавшие, увы.
С ним ели, спали, во дворе гуляли
и обживали тайные углы,
по стёклам опрометчиво пуляли,
и забивали первые голы.
Где этот мяч, в каких мирах летает?
И кто его катает среди звёзд
в изящных кедах родом из Китая?..
И где теперь тот самый острый гвоздь?..
Ребячья регата
Мальчонка хвастает обновой –
лодчонкой из коры сосновой.
Она, конечно же, не лажа
от киля и до такелажа.
Ей предстоит ещё к тому же
взрезать ручьи, утюжить лужи,
с утра участвовать в регате
и тихой гавани искати.
Потреплет пацанёнку нервы…
А к финишу придёт ли первой –
так это, в общем, и не важно,
важнее, что она отважно
плывёт, сражается с волнами,
не трусит шторма и цунами.
Её суда пиратской швали
возьмут на абордаж едва ли.
Ей не страшны пороги, мели,
до умопомраченья смелой…
Плыви, сосновая лодчонка!
Пляши на берегу, мальчонка!
Просо просодии
Просо просодии сейте
в книге, в журнале, на сайте –
звуки, попавшие в сети
памятью пятых-десятых.
Примется просо, нальётся,
весело заколосится.
Как вам тогда запоётся,
песеннозаголосится!
В поле росистого ситца
встретятся ближе, короче
дня золотая десница,
шуйца чернильная ночи.
Ключи от дома
Дома дымами дышат
и душами живут,
и даже кот на крыше –
не каверзник, не плут,
не барин, не вельможа,
а в небо проводник.
Он никогда не сможет
оставить нас одних
наедине с богами
и демонами тьмы,
где, словно оригами,
колышутся умы,
где небо колосится,
и каждый колос яр,
где пролетает птица
по имени пожар,
где на полях востока –
начало и исток,
где в световом потоке
скользит и твой листок.
Но что нам эти мрии
в преддверии зари?
Возьми ключи Марии
и двери отопри.
Флюиды
Талант – единственная новость,
Которая всегда нова.
Борис Пастернак
Уловишь флюиды любимого «Флойда» –
и ходишь довольный до мозга костей,
как будто матросы подводного флота
вернулись на базу с горстями вестей
о дивных деревьях в садах осьминога,
о звёздных армадах ночных кораблей,
о белых китах, о гигантских миногах.
Всё это получишь, нажав кнопку «Плей».
Услышишь биенье огромного сердца –
и разум забьётся ему в унисон,
как будто бы стайка катренов и терций
слетела с небес в беспокойный твой сон,
в котором летят по небесным законам
циклоны, драконы, шары марсиан,
и каждый в доспех из мифрила закован,
и каждый нездешним огнём осиян.
Увидишь достойные Босха картины,
свинью в облаках и корову на льду,
китов-дирижаблей покатые спины,
крылатых конец у грозы в поводу.
Со станции «Плей» отправляется поезд,
под музыку «Флойда» стихии клубит,
поскольку талант – неизменная новость
и верная мера высот и глубин.
Доппельгангер
Проснулся утром – в зеркале не я.
И обстановка (вроде) не моя,
и (в падеже) совсем не много смысла.
Висит большое светлое внутри,
снаружи злое тёмное горит,
и белый свет намылился и смылся.
Вот этот свет – зачем он, для чего? –
и эта тьма предела моего
на свет и тьму как будто не похожи.
Зерцало завихреньями идёт,
как по реке идёт весенний лёд,
и смотрит из воды чужая рожа.
Нечистый бес сведёт меня с ума!
Он взламывает мыслей закрома
и отсыпает льда бедняге Каю:
«Для духа твоего горит тюрьма,
для тела твоего висит сума –
не отрекайся и не зарекайся».
Здоровый скепсис – вечный мой конёк,
и я возвёл глаза под потолок,
и истинному в сущем помолился:
«Изыди, бес, сегодня я не твой,
не стой искусом чёрным над душой,
ведь даже свет намылился и смылся».
А он стоит себе – ни в зуб ногой,
опасный, незнакомый и другой,
прикинувшись в душе дешёвым шлангом.
И я разбил проклятое стекло.
Оттуда в Божий мир полезло зло.
И гнусно усмехнулся доппельгангер.
Дванов и Копёнкин
После дней июльских с тусклой бирюзой
небо разрешилось яростной грозой,
суховей не дует, не тревожит зной.
Дванов и Копёнкин ищут рай земной.
Посреди природы, посреди степи,
где такие всходы, Господи, прости,
посреди овинов, хат, гусей и кур
Дванов и Копёнкин строят Чевенгур.
Не пылит дорога, не дрожат кусты,
подожди немного, отдохнёшь и ты.
И за Клару Цеткин, Розу Люксембург
Дванов и Копёнкин строят Чевенгур.
Наступает голод после тучных лет,
молотом расколот, рухнул монумент.
И пылает солнце как халколиван.
Дванов и Копёнкин роют котлован.
Ювенильным морем от окольных троп
хлынет-не отхлынет ласковый потоп.
В мире, где гуляет бесприютный джан,
Дванов и Копёнкин роют котлован.
Впору усомниться, запасая впрок –
нажимает время твёрдо на курок.
Нам покой лишь снится, не стихает бой.
Дванов и Копёнкин – это мы с тобой.
Переходящая гитара
Аполлон гитару взял у Смердякова…
Юрий Кузнецов
Смердяков гитару взял у Аполлона,
оборвал все струны, разметал колки.
Подпирают небо русские колонны,
и стоят в Дамаске русские полки.
А Константинополь? Что Константинополь –
выбирай ворота, прибивай щиты.
Пусть тебе ответит в чистом поле тополь
посреди вселенской боли и тщеты.
А внизу и сверху всё одно и то же,
чудеса сплошные, странности одне.
Смердяков сегодня получил по роже –
завтра непременно будет на коне.
А по белу свету раздаются звуки:
Аполлон гитару подключил к сети
и теперь играет блюз и буги-вуги.
Либерал, однако, Господи, прости!
Саранча
Взвывая, вереща и стрекоча,
позвякивая панцирем железным,
из дыма выплывает саранча
и зависает тучею над бездной.
Как будто сокрушительный табун
несётся над полями чёрным смерчем,
и каждый в табуне – с венцом на лбу,
и каждый – с жалом, начинённым смертью.
И шум от крыльев – стук стальных колёс,
и Ангел бездны возглавляет войско,
и ярость битвы плещет через плёс…
Но ты, моя душа, её не бойся.
Ведь там, вдали – смотри, моя душа! –
преодолев притворную дремоту,
идёт усталый Пушкин не спеша
с тяжёлым шестиствольным пулемётом.
И будет бой! Гори, хмельной июль,
под злых стволов остервенелый хохот!
Металла скрежет. Дерзкий посвист пуль.
Огонь в полнеба и пожара копоть.
……………………………………
Стремительным рывком карандаша
пиит опишет результаты дела:
летела, мол, стальная саранча,
хотела сесть, но дальше полетела.
Убещур
пращур ящур убещур
в отвратительных обносках
твой пронзительный прищур
нас оставит в снах и сносках
ты явился прямиком
из компьютерного ада
(ад собака точка ком)
по заслугам и награда
как бы вызнать эликсир
как бы вызвать экзорциста
чтоб очистил бренный мир
от подобного туриста
Баобабы
Давай я тебе нарисую барашка,
слона пожалею во чреве змеином,
на пугало в поле надену рубашку,
и боль заморожу как новокаином.
Наш мир не про счастье, скорей, про участье,
про тяжкую участь взять в сердце другого.
Он взрослыми сдуру разодран на части,
как на составные распятое слово.
Он в детстве казался и честным, и добрым,
он вправду был добрым и честным когда-то.
Его собираю в дырявую торбу,
застыв на посту оловянным солдатом,
Какие-то черти, какие-то бабы
летают над миром и городом строем.
А я всё корчую с утра баобабы,
чтоб не изувечили мой астероид.
© Сергей Смирнов, 2021–2022.
© 45-я параллель, 2022.