Малая элегия Джону и Иосифу
Джон Донн уснул, уснуло все вокруг...
Иосиф Бродский,
«Большая элегия Джону Донну»
В седьмом часу стемнело за окном.
Джон Донн уснул, уснул Иосиф Бродский.
Они забылись самым крепким сном.
А я на ужин макарон по-флотски
отведав, чутко слушаю страну,
точнее звуки, что приходят извне.
Но понимаю, что сейчас усну,
как все уснули в той и этой жизни.
Уснул окрестный город, лес, поля.
В медвежью полость завернув границы,
спит север, в море два-три корабля
не в силах на волне пошевелиться.
Россия спит, душа её и ум
своим разладом больше не тревожат.
Спят депутаты бесконечных Дум
и самой главной думной Думы тоже.
Спит мелкий лес над вечной мерзлотой,
над тундрой спит полярное сиянье.
И Президент, забыв, кто он такой,
сняв палец с кнопки спит, одно желанье,
известное до рвоты, загадав.
Под ним подушкой – чёрный чемоданчик.
Спят часовые, воинский устав
забыв; спит прошлогодний одуванчик.
И прошлогодний снег в сугробах спит,
французским висельником на века воспетый.
Спят мертвецы, и кожный дерматит
тревожит их не больше, чем наветы,
так отравлявшие когда-то жизни срок.
Всё кончилось и вновь не повторится.
А если б кто-то повториться смог,
то ненавидел бы другие лица.
Спит Диоген, свою свечу задув.
Ракеты спят на дальнем полигоне,
спит рэкетир, калачиком свернув
свой неподъёмный торс, спит вор в законе.
И без закона спит – он на своей
земле сейчас. Все остальные – гости.
Россия спит, забыв своих детей
в домах, казармах, тюрьмах, на погосте.
Но я их помню, я их не забыл.
И счёт веду, и пальцы загибаю,
перечисляя всех по мере сил,
но списку этому нет ни конца, ни края.
Спит Березовский – вечный олигарх,
спят генералы на кремлёвских дачах.
Спят Ян, Иван, Абрам и Аристарх.
Россия спит. А было ли иначе?
Никто не знает. Всюду слышен храп,
лишь иногда смягчённый слабым стоном.
А с облаков к земле протянут трап
для каждого и всех – всех миллионов,
уснувших на земле. Лишь протяни
ладонь, затылок приподняв с подушки.
Но нет таких... Далёкие огни
трепещут на ветру, кустов макушки
облиты кисло-сладкою луной.
И трап уходит. А потом и звёзды
гуськом уйдут одна вослед другой.
Как рано на земле ещё, как поздно.
Пора и мне, пора уже и мне
закрыть глаза. Но я упрямо медлю.
И две звезды, забытые в окне,
всё тяжелее отливают медью.
Одна – Иосиф, а другая – Джон.
Когда я их встречаю сонным оком,
они меня дуплетом, в унисон
насквозь пронзают животворным током.
Иосиф, Джон – что я могу сказать?
Всё сказано, волшебным наговором
владеют только двое – Бог и мать.
Ни словом человеческим, ни взором
я не смогу вас успокоить там,
где, верно, нет успокоенья духам.
И только повторяю небесам:
«Да будет Космос вам обоим пухом».
Иосиф, спи, спи, Джон – ваш белый свет
чернилами стал для отдельной строчки,
вошедшей в человеческий завет,
который поколенья по цепочке
передают, минуя вброд века.
И сохранитесь вы в подлунном мире,
пока здесь живы будут. И пока
здесь хоть одна струна звенит на лире.
Лето, птицы...
1.
Лето, птицы… Непогода –
состояние души.
Верно, сердцевина года.
Подняла крыло природа.
Любишь музыку? – Пляши!
Дождь гуляет вдоль по жести,
виноград кипит в саду;
тарабанит, словно двести
барабанов, честь по чести
встретить пьяную орду
ливня, подкатились к окнам.
Горлом жизнь идёт! Смотри
как по стеблям и волокнам
то на выдох, то на вдох нам,
то снаружи, то внутри
плещет небо мокрым звуком –
пробуй голос, торопись!..
Будет всем другим наука –
по колено новым брюкам
пересёк ручей и ввысь,
словно крупная ворона,
поднял свой костяк, помчал
по улитке небосклона
к средоточию циклона –
в высь, к началу всех начал!
2.
Непогода, птицы, лето.
Состояние души –
много сил, да мало света.
Отмахнувшись от совета,
на последние гроши
я купил себе гитару.
У раскрытого окна,
отхлебнув с утра нектару,
с шестиструнною на пару
мы сидим, и нам видна
вся окрестность – трубы, крыши…
Время сделать сольный взмах,
чтобы ниже или выше
птицы, дерева, афиши…
На семи своих волнах
полилась в окно музыка –
на июльский вертоград.
Пусть, как прежде, вяжет лыко
из обрывков лая, крика,
смеха и пивных рулад.
Я из пригородной свиты
в запредельный окоём
выпал, и теперь мы квиты –
он своё, я о своём.
3.
Лето, ливень… Мне приснится,
что тебя пытаюсь звать.
Но подъемлет гром денницу
и за ливнем растворится
домик с цифрами пять-пять.
Домик, где гостит шиповник,
где пятнадцать лет назад
мне шептали: «Милый школьник,
ты не муж и не любовник,
ты ни в чём не виноват.
Слишком молод – в эту стену
не забить тебе гвоздя;
не тебе придти на смену
двухэтажному шатену...»
Но пятнадцать лет спустя
непогода, словно птица,
ворвалась в твоё окно.
Мокрый след на половице –
ты не знала, что случиться
может так. На полотно
простыней твоих три капли
упадут как три зерна.
Были силы, да иссякли.
В жизни раньше, чем в спектакле,
цепь сюжетная ясна.
В бубен ударяет туча,
прочищает голос гром.
А когда, сверкнув блескуче,
молния кивком гадючьим
в грудь ужалит окоём,
охнет небо как при пытке.
И проснусь я в тот же миг,
мокрый до последней нитки,
около твоей калитки –
там, где дождь меня застиг.
Судьба судьбы судьбе…
1.
Жизнь прожить – не поле перейти…
Пускай не мал, вставая с жизнью вровень,
но слишком слаб, чтоб поле перейти –
пошёл, да и увяз, пустил в нём корень
на середине своего пути.
Так, вырастая над сетчаткой улиц,
судьбою окормленная душа
не городской вечнокипящий улей,
а прочерк своего карандаша
повсюду узнает – надёжный тест
на сопричастность времени-пространству,
когда ты сотней незнакомых мест,
противовесом их непостоянству
вдруг узнаваем – голосом, лицом,
походкою. Всё это – верной вестью,
что ты уже способен быть истцом,
ответчиком, присяжным; всеми вместе
на том суде, где можно смежить век
как веки – до утра или до срока
тех дней, когда известье-оберег
тебе доставит на хвосте сорока.
Всего пять строк, но – поздно, не прочесть:
откажет зренье Дориана Грея...
Что жизнь? – Она была и снова есть.
Вот поле перейти куда сложнее.
2.
Луна напишет твой портрет
в ночном стекле, прошепчет: «Милый...»
Ты жил в мажоре тридцать лет,
а вот теперь не стало силы.
К лицу поднимется ладонь
и дважды щёлкнет зажигалкой –
большого города огонь
от искры вспыхнет и русалкой
бледноволосой обернёт
витрину, угол перекрёстка…
Ты слишком долго шёл вперед –
присядь. В кармане звякнет горстка
монет: чем легче в кошельке,
тем неизбежней поступь чуда.
Рука протянется к руке
из никогда и ниоткуда.
А наплывающая боль –
есть посланное телом слово
о том, как сладостна юдоль
прошедшего пути земного,
как дорог мир нескладный наш.
Но то короткая заминка –
судьбы чертёжный карандаш
стирает мягкая резинка…
А утром дворник пожилой,
участок обозрев с укором,
сметёт последний оттиск твой
с другим насыпавшимся сором.
3.
Чутьё тебя хранит от скверны,
не выдаст Бог, свинья не съест.
Столетний тополь откровенно
при встрече складывает крест
и бьёт челом. Не озадачит
тебя нежданный поворот
планет; небесный аппаратчик,
на смену встав под Новый год,
не прекратит в двенадцать спьяну
твой торопливый пульс, а чуть
его замедлит – так, для плана,
чтобы потом, когда-нибудь,
ещё не скинув жизни плащик,
на всех углах материка
ты подписал: «благодарящий –
благодающим на века…»
4.
Жечь слова и бросать в тишину
И. Шепель
Жечь слова, словно влажные спички,
и бросать из окна в тишину,
не давать передышки вину;
и судьбе, как знакомой певичке,
раз в полгода дарить пять гвоздик.
Целовать обе ручки, не чая
в ней души; каждый раз различая
в её смехе свой сдавленный крик.
5.
Тебе ли, легкому как мячик,
в конторе банковской копытцем
стучать чечётку? Мальчик- с-пальчик,
всю жизнь пытавшийся напиться
от трёх кормилиц. Не тебе
стать патриархом этих улиц,
добившись в патоке-борьбе,
чтобы услужливо прогнулись
не только гордые враги,
но и друзья: «Моё почтенье!..»
Тебе ли в Дантовы круги
заглядывать орлиным зреньем?
К чему такая злая честь?
Другое будет много выше –
остаться тем, какой ты есть;
вернуться тем, какой ты вышел.
6.
Идущий силою не оскудеет,
летящий с высотою совладает.
Ты чувствуешь, какой нам ветер веет,
какие злые псы нам в спину лают?
Поёт терновник, залитый по пояс
холодным светом; радуется рыба,
укрывшись океаном; в прошлом роясь,
не замечаешь блох. Земная глыба
летит вперёд через пространство-время.
А мы с тобою – словно два жокея,
ступнёй за край цепляющие стремя,
шепча: «Россия, Лета, Лорелея...»
7.
Дорогу отмерит идущий,
пространство покроет летящий.
Прошедший сквозь райские кущи
осилит и адские чащи.
Ты мог жить и дважды, и трижды –
однако сумел лишь однажды.
Судьбу об одном молил: лишь бы
достало упорства и жажды.
Тебе их достало – отныне,
свободный уже на две трети,
в полночном настое полыни
ты больше не чувствуешь смерти.
Она вместе с жизнью на убыль
идёт, если власть исчерпали
огонь, воды, медные трубы.
Закрученный против спирали,
ты ведаешь всё, что не знаешь.
Но знаешь: не надо бояться;
минут и веков не считаешь,
свой труд выдаёшь тунеядством.
Ты мог жить и дольше, и чаще,
но сделал свой выбор судьбою…
Искавший своё – да обрящет;
простится нашедший чужое.
8.
До месяца три километра,
а может быть – пять или семь.
Ты заполночь встанешь до ветра,
а будет иное совсем:
сорвёшься и – с Марьиной горки
копейкой покатишься вниз…
Но звёзды, как гвозди-«восьмёрки»
на четверть торчащие из
чернильной доски небосвода,
тебе зацепиться дадут.
Один раз прошепчешь: «свобода»,
и ночи последний редут
приветит тебя как родного
немецким промёрзлым штыком:
ты думал, что жизнь, это снова?
Но снова случится потом,
когда-нибудь после. Кто сказки
любил за хороший конец,
получит в награду не царский,
но и не терновый венец.
Напрасно ты шепчешь: «не мешкай,
покончи, яви свою власть...»
Тебе не орлом и не решкой –
тебе вообще не упасть!
9.
Потянет виноградом из окна,
и жёлтая оса скользнёт вдоль ветки;
столетняя кирпичная стена
подарит тень молоденькой соседке.
И ты спокойный, но ещё не старый,
на подоконник локоть положив,
уже не скажешь: «Мы могли быть парой»,
но улыбнёшься: «Слава Богу, жив...»
И это «жив» заполнит без остатка
сентябрьский день, дворовый виноград.
И жизнь к груди прижмётся – как тетрадка
со школьными стихами; наугад
её откроешь и прочтёшь две строчки.
Затем ещё, ещё и, сам не свой,
замрёшь в конце, где вместо чёрной точки
стоит тире с короткой запятой.
10.
Вечность жил – она длилась
тридцать пять. Этот срок –
свыше данная милость
или горький упрёк?
Половина? Две трети?
Оглянешься вокруг:
кто ещё на планете? –
Никого… Но испуг
не касается мысли,
не врезается в сон –
три по триста начисли,
а дальнейший резон
своего пребыванья
здесь домысливай сам:
то ли радость изгнанья,
то ли бред по углам
самым периферийным,
необжитым, глухим.
Кто в миру был серийным –
превращается в дым,
в дым отечества. Тем же,
кто был сборки ручной,
отпускается реже,
но с избытком: земной
воздух станет им светом
в измеренье другом.
Жизнь со смертью – дуплетом –
поразит их как сном.
11.
Затерянному среди всех веков,
откуда знать мне – кто я и откуда?
Звено какой цепочки, чей улов?
Кем выдана мне воплощенья ссуда?
Что должно делать здесь, не должно что?
Чем началось, чем кончится дыханье?
Как единица вырастает в сто –
через нули – так я, без пониманья
происходящего, врос в бытиё,
зубря одну единственную фразу:
«Спасибо друг, но это не моё…» –
которая не подвела ни разу.
12.
«Ну что, Судьба, тебе сказать –
семипудовая царица?
Хотелось журавля поймать,
а смотришь – в кулаке синица.
Да что синица – воробей,
стрекозка или просто муха...»
«А ты, любезный, не робей.
Попробуй заново, проруха
бывает раз, и два, и… Но
когда-нибудь моргнёт рулетка,
ударит шариком о дно –
и выскочит на свет отметка,
которую так долго ждал –
как чудо, милостыню, милость.
А дальше...». Дальше?.. Я б не стал
ждать дальше. Чтоб там не случилось.
13.
Уезжай, приятель. Уезжай.
В Чили уезжай или в Израиль.
На земле всегда найдётся край,
где твой брат тебе не скажет: «Авель,
здравствуй. Не хотел я этой встречи…»
Привыкай, приятель, уезжать.
Будешь жить, и брату станет легче,
что не надо грех на душу брать.
Уезжай, пускай тебя забудут.
В Мекку уезжай иль в Вифлеем.
Может, Мухаммеда встретишь, Будду,
Лао-Цзы. Или других совсем,
но похожих. Уезжай экспромтом,
наугад. Чего ещё ты ждешь?
Словно знаешь – и за горизонтом
для тебя всегда найдётся нож.
14.
Когда ты бирюзою окружён,
и киноварью, и смолой янтарной;
когда ладони первых в мире жён
к твоим губам подносятся попарно –
благодари судьбу, но не забудь,
что даты сверены, и жирный карандаш,
вдоль зодиака пролагая путь,
старательно обводит город ваш
тройным кружком. И оттого твой срок
зажат десятилетьем в клещи-грани,
как выжатый из апельсина сок,
застывший сладким столбиком в стакане.