София Максимычева

София Максимычева

Четвёртое измерение № 21 (441) от 21 июля 2018 года

Каменный бог

Профиль

 

Л.К.

 

Узка река: не мост над ней, дымок,

горчащий воздух кажется нездешним.

Как долог путь идущего домой

оранжевым прореженным подлеском!

Взгляд вычленяет мелочи ‒ листок,

напомнивший бумажный самолётик;

уходит то, что смысла лишено,

устав быть по природе разношёрстным...

Но нитку истончая с каждым днём,

прозрачный ангел всё слабее держит ‒

опустошённой осени гнездо

и перья птичьи, видимые реже.

 

Усталый голос, дальний перегон,

луны светильник в бронзовой оправе.

Жалеющий ‒ крылами наделён

и ангельским терпением.

Исправен

бег времени по жадному кольцу,

но, дай-то Бог, ему ‒

не состраданья!

А женщины, сдувающей пыльцу,

увидеть профиль через расстоянье.

 

В пастозной дымке ‒ золочёный круг

луны одной для тысячи Америк,

и падающих яблок тихий стук

о стёртый за штакетником поребрик.

 

Каменный бог

 

Грубые плиты холодных надгробий,

белая роскошь, затишное место.

Птичьему голосу в клетке из рёбер

по умолчанью становится тесно.

Старое кладбище. Ксёндз Радзиевич.

Пальцы сжимают свечу восковую.

Год високосный и дней ровно девять,

Кажется, ветер унывный тоскует.

По уходящей душе в поднебесье

воет собака, задравшая морду,

перекрывает звучащую мессу,

как загустевшая осень аорту.

Что нам останется, ушлый садовник,

плач кафолический, смешанный с глиной?

Замерли стрелки высокой часовни,

не осознав ни утрат, ни причины.

Дождь наполняет собою пустоты,

в лужице каждой ‒ море мерещится.

Ляжет по левую сторону сотый

каменный бог в прожилках и трещинах.

 

Язык вещей

 

Несведущим и право не дано,

горит светильный выжег, зов фонарный.

Наполненной сжимается ладонь

со стороны Фонтанки, где парадный

подъезд

скорей не первый, а седьмой,

пустяшный штрих, запомнивший рапсода ...

Царапается лунное стекло

и оставляет борозды на чёрном.

 

Конкретика – явление, где мы

цепляемся за кованные вещи.

Кривы изгибы их, неисправим

язык вещей, а времени оценщик

устаревает вместе.

Большинство

подвержено скучающему ветру,

но слышимые истины и вздох

не более, чем выдох перед смертью.

 

Промедлишь, и не хватит слабых рук

удерживать и сад, и шорох птичий.

Где воздух тесен, тёмную звезду

половник тащит бережно.

Урывчат

ход месяца по кругу.

Горизонт

над сонным царством спину выгибает,

но вызревает свет по возрастной,

сокрытый до поры в цветке багрящем.

 

Диптих

 

1.

 

В саду осталась тишина

на пару с изморосью.

Голос

закутан в шарф.

На ощупь связь с цыплячьей шеей.

В эту осень

плодам лежать здесь и лежать,

скатившись с яблочной ладони.

 

Но разве стылая земля

поймёт, что с ними происходит?

Как-будто бы дано узнать

благоразумия причину...

 

Из уст холодных ноября ‒

от кожуры до сердцевины.

 

2.

 

Дома в малиновом желе закатных зёрен.

Жадный воздух:

ему бы горло не обжечь кирпичной кладке.

 

Свет-агностик, рассыпав бисерную соль

среди листвы немой, как рыба,

уподобляется святой Агнессе в поисках добычи.

 

Скорей бы ночь и тишина, спустившись с мутула карниза,

свой предложили вариант ‒

исчезнуть мыслям.

 

Радетель дум, четвёртый фараон

 

Радетель дум, четвёртый фараон,

чья тень важнее царственной осанки,

ты так бездарно мной распространён,

хотя бы потому, что нет огранки

камням твоим бесценным и уму.

 

Вытряхивая пепел из коробки,

вдыхаю дым вчерашний.

Не пойму,

откуда льётся свет холодный, робкий ‒

Из окон или прямо с потолка,

минуя полумрак телесных высей?

 

Как ласкова рука и как легка,

не тронувшая лик иконописный...

 

В прогорклой, с винным вкусом, тишине 

предательство – и грубо, и банально.

Прощение – предательство вдвойне.

 

Тосклив и одиозен запах спальни.

Упрямо выдыхая – «кем ты стал?», 

подрагивает медный колокольчик.

Возлюбленный Иона, 

рот кита, 

что тьму глотает – узок и стекольчат!

 

Сорви в саду бессмертник и ревень,

купи двух птиц, две чаши тонкой жести, 

и дверь захлопни,

кованную дверь,

чтоб смерть вошла скорей 

к твоей невесте.

 

Cold song

 

Печальник, плакальщик, сердец

скорбящий голос, голубятник.

Ловец снежинок, сорванец,

чем ближе, тем невероятней

 

по ощущениям любовь,

та, что сродни блаженству, веруй!

Шатай основы, прекословь

и Богу, и миссионерам.

 

Гони тоску, любую чушь

взашей, что мочи есть, подальше,

в себе смурное обнаружь,

и то, что искренен без фальши.

 

А золотую песню пой!

Бери, пока даётся даром,

благословляемый зимой

и голубым кудлатым паром,

 

что вырывается из всех

открытых ртов от изумленья…

Пока из-под небесных стрех

струится ангельское пенье.

 

Иди туда, где сонный грач

 

Иди туда, где сонный грач

клюёт не ведающих в темя;

где словом плоским «обозначь»

текущее сквозь пальцы, время

крошится на слоистый лёд...

 

Слепец,

иди туда, где в сотах

пчелиной матки слабый рот

сочится мёдом.

 

Чист и кроток

латунный месяц (рог козы),

цепляя горнее за спину ‒

новорождён и безъязык,

спелёнут в мягкую овчину.

 

Где свет, качаясь на ветвях,

не истолкован близкой болью,

а только звон стоит в ушах

от неумолчной колокольни.

 

Пусть слог обычен

 

Пусть слог обычен, простоват,

слова знакомые и всё же,

есть звуковой полураспад

материй. То, что нас тревожит

 

и не даёт забыть стихи.

Скорей всего, мы с кем-то схожи. 

Как будто узнанных стихий 

всё больше, меньше…Растаможить, 

 

со дна взмывающую взвесь,

нам удаётся ‒ ил ли, пыль там.

Сквозь пальцы ускользает весь

сонливый смысл, присыпан тальком

 

(а мне опять казалось ‒ снег). 

Небесный грум рассыпал пудру

на не оформившийся текст

новорождённых слов. Не грудью

 

его выкармливать, ходить

вокруг да около, по стрелке.

И что-то там предположить,

добавив штрих один и мелкий…

 

На дачу

 

Замедлен ход белёсых облаков

над вереницей древних кочегарок,

похожие на стаю поплавков

сливаются с рядами тусклых арок.

Покажется, что некого винить

от умысла небесного провидца,

суровую наматывая нить,

им движимы физически границы.

И вот уже прощается с тобой

обычное желание – не ведать,

плывёт электропоезд за Тобольск

с когортой лиц, исследующих веды.

Где временно лишённый прав, Сварог

по памяти мурлычет песни Цоя,

а в стенах иудейских синагог

по-прежнему котируются трое.

Чьи лики так прозрачны, словно ты

не веруешь, надеясь на удачу...

Но в небесах сиреневых коты

летят, как будто ласточки на дачу.

 

Пресс

 

Кликушество иных возводит в ранг

парящего над городом подтекста,

где вытянуты падуб и платан,

подчёркивая рубища проспектов.

Где пальцы, привыкающие жечь,

распихивают спички по карманам,

а ветер, обдувая пепел с плеч,

заглядывает в лица горожанам.

Всё это вызывает интерес

редакторов воинствующей прессы,

назначенный консилиум доест

придавленных, но выживших под прессом.

И может быть ‒ от скуки или так,

оставит пару строчек на разживу...

‒ Голубчик наш, вы, стало быть, дурак,

коль пишете... а нам здесь не до жиру.