София Максимычева

София Максимычева

Четвёртое измерение № 29 (521) от 11 октября 2020 года

Особый навык

* * *

 

Пускает ангел пузыри

из длинной маковой соломки,

они сияют изнутри,

ещё снаружи, и по кромке.

 

Сияют словно фонари

на сизой улице осенней,

но если хочешь, то всмотрись,

проникновенно тонким зреньем!

 

И вот наверное, тогда

всё станет узнанным до боли:

и города, и поезда,

матёрый лес, нагое поле,

 

и пёс, прижавшийся к ногам,

идти зовущий на охоту...

И человек, стоящий там,

и человек, решивший что-то.

 

* * *

 

Зарастает дом ледяной травой,

изо рта его выпадает зуб,

только чуешь ты – он ещё живой,

и жива душа – деревянный сруб.

 

Вот возьмёшь бывало его, прижмёшь,

и давай баюкать – мол спи, да спи...

И стучится в окна озябший дождь,

будто вяжет облако пара спиц.

 

Ну а ты жалеешь его и птиц,

и качаешь тихо гнездовья, и

паутину снимешь с родимых лиц,

и опять поёшь о своей любви.

 

* * *

 

…приходит время для раздумий,

но, словно к смерти торопясь,

над кручей молится игумен,

как на чумной иконостас.

 

летят под пение псалтыри

листвой побитые щеглы,

иные плоскости расширив,

их крылья к ночи тяжелы.

 

и тот, кто выглядит нелепо,

и тот, кто прячется внутри,

сдаёт сейчас без боя крепость,

и поздно мудрствовать:

– презри

чужие истины и зимы,

и холод храмовых годин,

чьи небеса несокрушимы,

как треск ославленных осин...

 

* * *

 

…у кротких ангелов – заботы

и скорых дел невпроворот.

на тёмном небе – позолота,

янтарный свет медовых сот.

 

летит снежок – пчелиный улей,

твой друг Собакин ловит их,

а дома варится в кастрюле

бульон из косточек мясных.

 

пора бросать поститься грешным,

так ароматен супный дух!

стоит на горке ангел снежный,

на голове лебяжий пух...

 

* * *

 

I.

...и динамизм, и пустота,

всё – равновесие природы.

спадает медная листва

на слой воды, где за исходом –

печаль летейская и дрожь,

хрящей гниение и плоти.

о, если просто бы: стряхнёшь

и позабудешь смерть на взлёте,

разбавив кровью жизни сон,

а воздух ржавчиной осенней,

где кожу сбросит на газон

платан – Платона соплеменник!

но ты плечами поведёшь,

прохладу влаги ощущая,

и отвернёшься, «ни за грош»

спугнув с деревьев птичью стаю...

 

II.

...так возникают холода

и городская отчуждённость.

щепотка соли, голодать

нам предстоит, когда дотронусь

до ран,

открытых наугад

зимой – помазанницей божьей.

на хрупких стёклах конденсат,

за ними – снег, и бездорожье,

и оголённые стволы

дерев, остывших и безмолвных;

а нам усесться б за столы,

еловой дверью громко щёлкнув,

отгородившись от всего

потустороннего и боли,

холодной таволги тревог,

запорошённых метрополий,

осоловелых волчьих глаз,

непонимания просодий,

где лёгким воздухом обдаст,

что всё проходит, всё проходит...

 

* * *

 

Две птицы в городе, а я

стою и мёрзну.

Снежком укутана скамья,

в кармане зёрна.

 

Кидаю птицам и смотрю

к себе под ноги.

Стою лицом к монастырю,

платочек строгий.

 

Склевали зёрна птицы и

крылом взмахнули.

Я от мужчин ждала любви,

а может ну их?

 

* * *

 

Может сесть и Пушкина почитать,

почитая Блока и иже с ним;

на столе под снегом моя тетрадь,

в ней словесный прах и небесный дым.

 

Я не вижу то, что хотите вы.

У меня – собаки и чёткий след,

и особый навык – внимать живым

или тем, кого между нами нет.

 

Только чуют псы, нет не запах – свет,

и меня ведут за собой туда,

где во всём обилии есть предмет

тот, во имя оного смысл – страдать.

 

И гореть в аду несуразных догм:

– Не пиши, дурашка, вот Бродский – Бог!

У меня петлю распустил чулок,

как же ты, читатель, со мной жесток.

 

Бросив сеть подальше, сидит рыбак:

перешеек, город, озёра, луг;

и пускает кипы лететь бумаг,

словно каждый выдох здесь близорук.

 

Будто стрелки сдвинет над тем сукном,

где писал не гений, а человек...

И писал так просто и об одном,

что дышать поэзией лишь рефлекс.