Наилучшее горе
За тысячи лет под солнцем Чёрному морю не загореть,
как и мне за двадцать четыре,
генетическая поломка на четверть или на треть,
рыжие волосы и непослушная кожа
веснушки и сгоревшие плечи
ну какое же оно чёрное, Боже?
Вокруг меня горы с линиями такими,
какие самый искусный каллиграф не выведет ниоткуда
Ему для этого придётся забыть своё имя
а я своё просто так забуду
Раньше во мне были вино и абьюз,
и первое звали Христовой кровью,
а второе любовью
Теперь я полна кипятком и песком
чаем и морем
А что такого
Но ни того ни другого
мне не вместить целиком
Мои тексты сырые, как полотенца,
не сохнущие при влажности выше гор
Они – неоконченный разговор
в руках крановщицы клатч
Ярославны плач
о том, что не вышло из меня линейной истории
Зато вышла машина времени, попавшая в ДТП
Так, что теперь её не сдашь и в металлолом
Я пою над обломками «туми бхаджа ре мана» и крымский ом
Больше я никуда не иду, я сижу на песке
и смотрю на тех, кто платит по 800 рублей за катание на банане в море с дельфинами
Мне нечего им спеть!
Мне нечего им сказать!
И тут мне становится радостно,
что я не обязана опровергать и оправдывать,
что никому ничего не должна,
что не княжна, никому не жена,
не чеченская женщина,
я тишина
Я хочу быть должна только морю,
с которым не спорю
Вольна – искажённое слово «волна»
Я ПЛЫВУ К НАИЛУЧШЕМУ ГОРЮ
БЫТЬ ВО ВЕСЬ ЭТОТ МИР ВЛЮБЛЕНА
Давай шалить
так легко перепутать подсолнух и девясил
но смотри какой цвет смотри я почти слепой
дай мне господи правый не слабости и не сил
после лагерного отбоя морской прибой
дай мне господи левый то что я не просил
то без чего я не мыслю себя собой
и доска никогда не кончается под бычком
не проломлен под ногами фруктовый лёд
я иду иду я не упаду ничком
яблочком ли от яблоньки или как самолёт
не кручусь волчком и не сижу молчком
ибо меня всё равно никто не поймёт
отдаю молоко непролитое котам
у них не боли у псов не боли у нас не боли
я молюсь молюсь я всегда молюсь даже там
где слова молитвы в дорожной лежат пыли
где на семь вёрст окрест ни храма нет ни креста
где иглой новогодней ёлки края земли
сшить бы ласково бережно не оставляя шрам
под подушку сунуть лавандовое саше
спи усни больше ты не королева драм
луна во льве ты во мне душа в малыше
а не в старике что клюкой стучит по дворам
проснёшься поймёшь что всё хорошо уже
пять катренов в любом порядке в сердечный сбор
мята чабрец брусника хвощ иван-чай
сим-салабим сезам или мутабор
это хлеб твой насущный а не чужой каравай
как через класс перепрыгнуть через забор
тонким голосом
– давай шалить?
– а давай…
Вышел вон
она не виновата, как и я
два берега и между – океан
он слишком громкий, слишком золотой
чтоб свой песок смешав с его водой
обсохнуть на мучительном ветру
поклявшись всем: умру, умру, умру
сначала я, подумав об игре,
не стала думать вдаль об октябре
в котором не одна приду домой
и океан размоет берег мой
и подоконник троном станет мне
я часть пейзажа в собственном окне
не комнаты и не квартиры часть
меня учили никогда не красть
ладонью в кольцах по столу не бить
ещё учили подлинно любить
искусство совмещать всё-всё без драм
как рана, превращаемая в шрам,
впилась канатоходцу в ноги нить
и выступление не отменить
пусть мой песок войдёт в твои часы
как ты в мой дом бессонным и босым
ночной прилив и утренний отлив
my love, i pray for you – live and let live
я тут, а там на берегу втором
сад пряничный да яблоневый дом
и человек плюс человек равно
влетающему голубю в окно
там по воде расходятся круги
и смех и грех – такие пироги
там бытовое псевдоволшебство
красиво да но мне-то что с того?
но, не отпущен берегом вторым,
прими мои бездарные дары
вот слово слов вот колокольный звон
и берег, что весь вышел
вышел вон
Не обсуждать политику и погоду
Что меня научило за эти годы
не обсуждать политику и погоду?
Даже двадцать минут поддерживать разговор
нелегко с похитителем времени моего.
И не то чтоб минута стоила пару тысяч,
но слова за неё если шрифтом резным не высечь,
то она – безнадёжно использованный ресурс.
Смысл фразы – быть запомненной наизусть.
Разобравшись с пейзажем, оставленным за оградой,
время выстроить оптику у фотоаппарата,
обратить внимание на то, что ограждено.
Чтобы там не звучал глупый смех, не лилось вино,
не бродило ненужных сплетен, людей, известий.
Мне знакомы прожившие долгие годы вместе
и живущие по сей день распрекрасно. Но
гости видят не больше, чем с улицы вид в окно.
Превращалась ли полная чаша у них в пустую?
Я понятия не имею, чего им всё это стоило.
Говорят, что на каждую косу найдётся камень.
Что и красная нить бессильна перед руками,
разводящимися, как питерские мосты.
Есть открытия каждых двух: переход на «ты»,
учащённые, как дыхание, встречи, речи –
но когда-нибудь наступает протяжный вечер,
и в нём не происходит решительно ничего.
Человек есть, но разница «с ним или без него»
начинает быть незаметной, совсем как воздух.
У истории начинается трудный возраст.
И она не имеет права решать за вас,
быть ей или закончить выстрелом этот вальс.
Значит, каждый сам и герой себе, и историк.
И я, кажется, понимаю, чего мне стоит
не сама находка, но высшее из искусств –
видеть нашу историю как библейский горящий куст,
и в любой момент уничтожить её быть вправе,
но убить не её, а память об этом праве.
И я, зная, чего тебе стоит любовь ко мне,
никогда не спрошу тебя о цене.
Десятка мечей
Прыгаешь прежде, чем бы тебя столкнули.
Нечем гордиться, но, может быть, это легче.
Ты принял близко к сердцу чужие пули
от пулемётчика, который автоответчик.
Словно таблетки, их передозировку.
Вот ты и выкидыш старой своей вселенной.
Шрам у неё останется татуировкой.
А ты – Гагарин, а не военнопленный.
Как ты ни падай, уснёшь потом как убитый,
станешь для всех зрелищем, кровью, хлебом.
А над головой, о морскую волну разбитой,
точно такое же, точно такое же небо...
Здесь можно пожелать для тебя покоя
и проклянуть стоящего на причале,
но кровь твоя бегущей красной строкою
орёт шизофренический бред о новом начале.
Ты станешь сначала амёбой, потом русалкой,
с третьим ли глазом, вечно открытым веком.
(Пересадка сердца – как в транспорте пересадка).
Но помни, что: не человеком, не человеком.
В эту минуту, ночью, зимой, в плацкарте
Григорию Зингеру
В эту минуту, ночью, зимой, в плацкарте
неупиваемой чаши не расплескайте,
в свете глухом и глупом стихи читая
с вашими приукрашенными чертами.
Словно икона, созданная калекой,
в Бога влюблённым, левой его коленкой,
словно портрет хозяина лапой бигля.
Вы таковы, потому что вас там любили
не за длину ресниц или дар поэта.
Года четыре спустя понимая это,
раза три в год влюбляясь в кого-то в среднем,
так никого подобного и не встретив,
вы наконец разглядываете что-то
в тех, кто открытое море бы мог заштопать
без лишних слов для жаждущих пояснений,
лишь бы вы были счастливы. Пусть не с ними.
Над головою все ещё голубое,
но «я с тобой» давно уже «Бог с тобою».
Вашу помаду портил святой источник,
пейте теперь из лужиц чернильных точек.
Если ещё не застыли, как истуканы,
всё, что вы можете, это поднять стаканы
за совершённый несовершенный выбор.
Между каморкой в съёмном жилье, где вы бы
не разрешали стихов грубоватым пальцам,
вам перешившим в платья дурацкий панцирь.
И между тем, где в гамбургской вашей смете
ваше бессмертие – благодаря их смерти.
Между окном во тьму и экраном с текстом
только одно свободное – ваше место,
где вы застыли в мучительном ritenuto
ночью, зимой, в плацкарте, в эту минуту.
Алгебра с кораблями
Бывают линейными алгебра с кораблями.
А жизнь говорит мне: «я тебя умоляю,
ищи не во мне линейность и непрерывность».
За чем-то простым, как яблоко, марш на рынок.
И может, тебе улыбнётся мадам удача.
А остальное со звёздочками задача.
И в слове «просто» есть «рост», как «ложь» в слове «сложно».
Разбиты слова, как сердце – теперь всё можно.
И если кругом со звёздочками задачи,
то это не значит, что лох ты и неудачник,
тебя не враги окружили, а небо просто.
Ты пишешь стихи, а их называют прозой,
ты хочешь любви, а любовь ничего не хочет.
Насколько Бог вспыльчив, настолько же и отходчив.
И он поднял пыль. И он отошёл с причала.
Вокруг тебя небо как повод начать сначала.
Как будто тебе совсем ничего не надо.
Ты можешь разбить словами иллюминатор
и попытаться в небе звездой остаться.
Забыв о законе подлости гравитации.
И не пожнёшь того, чего не посеяли.
Все самолёты однажды целуют землю.
Не верь пилоту, мотору и алюминию.
Даже ладонные могут прерваться линии.
Не верь и тому, что было тебе обещано
жизнью самой. Ведь жизнь это тоже женщина.
Завтра сожжёт тебя то, что вчера продуло.
Ведь всё, что придумано, можно и передумать.
К рассвету от звёзд становится небо чистым,
как и глаза – от слёз перфекциониста.
И вот тебе тот, с кем ты навсегда живая.
Но сможешь ли ты, никак вас не называя,
не видя чёрную кошку на чёрном кресле,
увидеть, что вы от этого не исчезли.
Мечта-лифт
Мечты хороши тем,
что они лестница.
Лестница – в хозяйстве всегда вещь нужная.
Только начнёшь –
а дальше уже не лезется.
Потому что
любая ступенька её – воздушная
в тот самый момент, когда понимаешь это.
Бензопила разделяет крону и корень.
Можно убрать эти лестницы
в небо, в лето,
но одноэтажное плоскогорье
в прошлом осталось.
Взгляд привык к небоскрёбам.
Это крылья не привыкли к рептилиям.
Что колыбель – эмбрион гроба,
меня, спасибо, предупредили.
Дело не в имени, не в фамилии,
не в изгибе губ и не в цвете глаз –
в любом из нас проживает милый
маленький скалолаз.
Отнеси, откуда взял, свою околесицу
и забрось её хоть бы в самый палеолит.
Мечты хороши тем, что они лестницы.
Я хороша тем,
что придумаю мечту-лифт.
Филфак СПбГУ
ничего не запомнишь, кроме зелёного дворика,
где восточные памятники,
цветы, цветы и цветы;
золотятся уши животных, тебе диковинных,
серебрятся волосы от красоты.
gaudeamus igitur, маленькая моя,
невесомая, растрёпанная, иная.
здесь тебе корабль, море, гавань, причал, маяк,
даже пьяный моряк. любим, запоминая.
твои линии на руке станут как самолётный след.
затяжные. совершенно неразличимые.
ты сидишь на скамейке, тебе девятнадцать лет.
отзываешься на любое имя.
невозможная старость, переулок филологический,
спелый охристый флигель,
ботанический сад.
больше не спустишься в подземный переход на личности,
не обернёшься назад,
не попросишь списать у мальчика с польской фамилией,
у девчонки с еврейской не выпросишь на обед.
в растрескавшемся деревянном ящике посадишь лилии,
и споёшь не по правилам: vivant membra qualibet,
потому что голос идёт, а правила ссохлись
престарелым гербарием в реликтовой книге книг.
золотую латынь придумывали на совесть,
но ты полвека назад была выпускник.
ничего не запомнишь, говорю тебе, ничего.
кроме того, что gaudeamus вечней, чем amen,
и того, что знание – сила страшная,
и того,
что не рассказывают ни себе, ни маме,
ни Самому –
ибо стоит ли беспокоить Его
так, как это делаем мы – целыми днями?
в ботаническом саду идёт пушкинский снег,
лермонтовский снег,
достоевский снег,
и бахтинский снег, и гаспаровский снег, и жирмунский снег,
и снег с фамилиями тех, кто говорил – так, дети,
пишем о тех, кого с нами больше нет.
поздняя весна в университете
обнаружит тебя с большой-пребольшой любовью
под обломками, где проступило имя твоё, простое,
шёлковое,
грейпфрутовое,
любое.
совсем любое.
белое платье, невская акватория.
на вкус Нева. на ощупь – сама история.
И всё-таки по кофе
П. Ю. Гурушкину
И всё-таки – по кофе, Павел Юрьич.
Октябрь сгорел своих костров первее.
Во рту безникотиновая горечь.
Становимся не старше, но мертвее.
Когда лицо, знакомое до крика
двух, встретившихся посредине поля
огромного, поющего, как скрипка –
становится знакомым вдруг до боли.
А боль отнимет силы жить и верить,
и дискотеку слепит из балета.
Тупую, словно злость лесного вепря,
что вздёрнет заблудившееся лето
на бивни цвета похоти и смерти.
Вы знаете всё то, что знать не нужно –
как то, куда на самом деле в смете
вразвалочку пошли любовь и дружба.
Подаренная мне розовая роза
всего лишь через день совсем поникла.
Малиновые волосы невроза
свалялись в турмалиновые иглы.
И всё-таки, и всё-таки по кофе,
скажите мне, а что в этом такого?
Я боль свою запру в гитарном кофре
и, размахнувшись, выброшу с Тучкова.
Чего б не стать поэтом от сохи
Чего б не стать поэтом от сохи,
когда сплошные кляксы в личном деле.
Мне стыдно признаваться, что стихи
взойти из этой почвы не сумели.
А вышли искривлённые слова,
и в рифму, словно под руку – им проще.
И я, твердя как мантру: дважды два
равно пяти – вслепую и наощупь
иду туда, куда они ведут,
и мне не важно, кто из них Сусанин.
Всё лучше, чем вино и фенибут
и шар земной под золотом сусальным.
Не кончится маршрут ни точкой Б,
ни публикацией, ни адресатом,
он должен был сломаться, как хребет,
поскольку он никем и не был задан.
Но под хвостами вялых запятых,
колёсами невыстреливших точек
рождаются дороги и мосты,
разбуженные маршем одиночек.
Лестница в
А были помоложе мы, никем не подытожены,
и в штабеля не сложены, пронзали небо лбом,
и чувствовали разное, нисколечки не властное
над нами, столь прекрасными, как вся твоя любовь.
И как любили – боже мой, такие ясноглазые,
и не имели прошлого, и каждый был любой.
А небо было пористым, и ветер дул напористо,
и был он весь аористом чужого языка,
как зубы, нас расшатывал; мы челюстями сжатыми,
как пионервожатые, держались за закат,
и пили куболитрами, и были, в общем, хитрыми,
закат свалился титрами и убран был под кат.
А стали мы тяжёлыми, попадали, как жёлуди,
в зелёно-красно-жёлтую прихожую земли,
валились, будто в ноженьки, да умерли немноженько,
и все слова для боженьки рассыпали в пыли.
Мы жили как преступники, а сдохли как заложники,
теперь вы нас пристукните, раз мы вас не смогли.
Идёт лесник, качается, похмелье не кончается,
и впору б нам отчаяться, да только всё никак.
Он видит нас;
раз – крестится,
два – крестится,
три – крестится,
как будто бы прелестница пред ним стоит, нага.
Мы образуем лестницу, до неба расчудесницу.
а он двенадцать месяцев стоит у ней в ногах.
72 страницы
Он её не любил,
но как-то построил, по правилам, дом, посадил дерево
и у них всё-таки было дитя
Этот дом он выстроил из песка, спустя
рукава
и несколько лет, пока она верила
Это дерево было посажено корнями вверх
кроной в землю
а само оно было из пластилина, щёлочи, водки, и ещё не пойми чего
(не надо учить биологию, чтобы знать, как выглядит дерево)
Она мечтала о лучах солнца
но была больна лучевой
болезнью
всё то время, пока она верила
Это дитя, что у них получилось, пахло старушечьей шалью
псиной, прокуренной коммуналкой, истерикой
и всё это ещё с глиной и слякотью перемешали
любовью там и не пахло,
хотя она, наверное, в это верила
Потом всё было хорошо
Они на свадьбы к друг другу бегали, счастья большого желали
Он сошёлся с какой-то мутной, как пиво,
его щетина при поцелуе напоминала укус крапивы
но та девушка любила крапиву,
а он любил пиво,
так друг с другом они жили и оживали
А она вытащила себя из ямы
и огромные чувства, другому предназначавшиеся
выплеснула этому в сердце прямо
Она не знала,
что встретила бездонную чашу
Он брал её смерть из рук, зачеркивал и писал «жизнь»
всем своим весёлым безденежьем
всем тем, чем умел (а умел он всё, кроме лжи)
и она училась жить, ну а куда ты денешься.
Однажды их взгляды встретились
в рамках питейного помещения
он, как прежде, не увидел в ней ничего особенного,
а она как увидела недодом, недодерево и недоребенка
как увидела этот возможный свой семимильный шажок назад
и её передёрнуло
от отвращения
и она отвела глаза
в ту сторону, где располагалось её жильё
построенное тем, кто любил её
из окон высовывались цветы, развевалось бельё
и лилась детского голоса светлая музыка
Просто хозяин дома разбил ей клумбу,
после того, как ей разбивали сердца и лица
которые она теперь
подобрала с пола
и отправила наконец-то в мусорку
и смеялась долго и счастливо
семьдесят две страницы
Два типа людей
Первый тип человека – для человека.
Чтобы любить его до скончанья века,
чтобы рождённый ползать сумел взлететь.
Просто любить. Делать с живым живое.
Этот урок тебе не дано усвоить.
Всё потому, что кроме других людей
хочет любви твоей пустота пространства.
Именно ей ты скажешь устало «Здравствуй»,
двери в квартире-студии отперев.
Не пригодится брать в ипотеку двушку.
Ей не нужны ни душ, ни кровать, ни кружка.
Ей нужен ты, кожаный оберег.
Как ни пытайся жизнь с человеком строить –
выйдет Содом, Гоморра, Помпея, Троя.
Входа в любовь нет даже по паспортам.
Чуть горьковато, даже слегка противно
знать, что принадлежишь ко второму типу.
Тех, кого с детства выбрала пустота.
Он просил её: приезжай
Он просил её: приезжай поскорей оттуда,
с края света,
я жду любую, больную, злую.
И она отвечала: хочу и могу и буду.
И вокзалы передавали при поцелуе,
как бациллу,
её,
невыспавшейся от храпа
злых соседей по многоэтажке её вагона.
Ранним утром она сходила с ума и трапа,
он показывал ей безлюдный беззлобный город,
(в проводах зацепился чей-то воздушный шарик,
и Земля зацепилась в теории семиструнной).
(Ловись, рыбка-такси, и малая и большая,
нам туда, незнамо куда, дай раскину руны).
[А потом поломалось да не зарифмовалось]
Не просил приехать, ибо не уезжала
Не уходила – и он не просил вернуться
(Ой, я неправильно кнопочку здесь нажала
и разлила ведро
и разбила блюдце)
А потом онемела, как пальцы у жертвы пыток
у японцев-врачей, безумствующих в Нанкине.
Потому что он не делал больше попыток
рассказать ей, как сильно он не покинет,
и когда берёт её руку – то кайф по вене
от хвойных иголочек счастья внутри несмелых
А она не менялась в лице, только погрустнела,
но стала так ещё необыкновенней
Я была проводницей и не пустила в поезд
Сказала, билет просрочен, паспорт подделен
Ибо нехер, раз не писатель, браться за повесть,
чтоб забросить её,
ну что же вы, в самом деле
У меня есть друг, он писатель, почти Набоков
Он предо мной в неоплатном долгу бессрочном
Я взяла у него взаймы разноцветных букв
И швырнула в окно
парню из первой строчки
© Стефания Данилова, 2020.
© 45-я параллель, 2020.